Читать книгу Просто жизнь - Фердинанд Фингер - Страница 16

Москва – сорок второй и отступленье.

Шли трудные, голодные года и холода.

Одних на фронт, другие пригодятся в зеки,

А женщин и детей – в эвакуацию тогда.

Моей семье тогда досталась доля,

Чиновник в карту пальцем ткнул – чудак,

Раз ткнул – приказ: нам надо ехать,

Башкирия, село Михайловка, Стерлитамак.

А мой отец и мамин брат замучены в подклетье,

Нужда и бедность – перспективы никакой.

Война проклятая за все в ответе,

Теперь и крыши нет над головой.

Москва, перрон обледенелый и холодный,

Товарняки стоят не просто так,

И рваная толпа людей голодных

Испуганно врывается толпою в товарняк.

А бедная, несчастная, испуганная мама,

Держа меня усильем на руках.

Боялась, чтоб толпа не задавила брата,

В глазах стоял у мамы страх.

Теплушка, весь соломой застеленный пол,

В углу буржуйка и параша наготове,

Там тридцать человек, пылища там над головой,

И женский плач, и вой в сопровождении конвоя.

Эх, Сталин, Сталин! Друг-отец народа.

Как позаботился о женщинах и о детях своих,

Какие карточки в пути, еды ведь нет запаса,

А кушать детям надо, не попросишь у чужих.

Мороз под сорок, а в теплушке – толкотня и духота,

Колесную чечетку отбивая, на путях качаясь,

Наш паровоз семью куда-то вез тогда,

Как черепаха, к цели продвигаясь.

Проедет пару километров, стоп – стоит

Тут воинский везет зачехленные пушки,

Стоит часами, свистом выпуская пар,

Наш путь – аж в восемьсот, а это не игрушки.

Четыре ночи-дня потратил на дорогу,

И высадил на землю нас: Стерлитамак,

Ну, сотенка обтрепанных домишек,

И степь замерзшая – не жизнь, а мрак.

Через часа четыре дровни подкатили,

На сено мама положила чемодан,

И в будущее беспросветное мы покатили,

Хотя за это прошлое я жизнь отдам.

Михайловка – приехали. Трубой дымок,

К земле дома, как панцирь черепаший,

Домишки нищие, теперь здесь жить,

И мама мучилась, как жизнью жить тогдашней?

Кругом промерзшая до хруста степь,

Ковыль качается под ветром, нагибаясь,

Уж вечереет, за дровнями парочка волков,

Бегут легко, не напрягаясь.

Приехали, калитка заскрипела и открылася.

Хозяйка встретила – Анютой называли,

Собака рядом с нею одноглазая стоит,

Мой друг потом, собаку «Верным» называли.

Ну что! Вот сени, а потом изба,

Я помню, без еды заночевали, стужа.

В сенях ведро воды, чтоб пить и есть,

А что с Анюты взять – двое детей, без мужа.

Проснулись рано, мама в сельсовет

Пошла устроиться на проживанье,

Потом пришла, краюха хлеба, просо на обед,

С Анютою нашли мы полное взаимопониманье.

И потекли деньки до самой до весны.

Наш Верный тем, что оставляли по нужде, питался,

Преподавала мать за трудодни,

И черный хлеб нам все же доставался.

Война, глухая степь, всех мужиков забрали,

А волчьи стаи в голодень и ледь

Так обнаглели – всех собак сожрали,

И нас могли через забор – здесь надобно смотреть.

Но Бог велик – дал до весны дожить,

Мне восемь и четырнадцать уж брату,

Мы мужики, нам надо хлеб добыть,

Чтоб маме легче – в пище не было нам недохвата.

Бегу на МТС – эх, рано, пять…

Бегу, чтобы запрячь свою кобылу,

А в шесть у председателя она должна стоять,

Чтобы помочь нам победить, хотя бы с тылу.

Ну, смех и грех – смотрите, как смешно!

Одной ногой я поверху забора опирался,

Рукой затягивал супонь – эх, тяжело,

И к председателю колхоза я галопом мчался.

Я был всего росточком метр тридцать,

И дотянуться мне тогда до хомута,

Да затянуть супонь и постромки приделать,

Что на луну взлететь. А как туда.

Малыш и быстрый, и задорный

Кобылу все же, хоть с трудом, но запрягал,

И по селу, сидя на лошади проворной,

Я к председателю ко времени кобылу доставлял.

Ребенок крошечный, ослабленный, полуголодный,

Не раз гонял с ребятами в ночную лошадей,

Бывало, собирались волки стаею голодной,

В отсвете от костра глаза отсвечивали светом фонарей.

Какие звери – и упорные, и верящие в силу,

Под искрами костра, сжимаясь все вперед-вперед,

Пока смертельным кругом нас почти не окружили,

К утру нас не было б, а может, и наоборот.

Ну, слава Богу, мы остались живы по сей час.

О лошадь, друг мой, незабвенный, верный,

Из смертного предела ты спасла всех нас,

Из смертного кольца – и это подвиг беспримерный.

Затем весна и пахотная та пора,

Весна-весна, очей очарованье!

А в пору холода и голода, в те времена

Весна для подневольных – лишь одно страданье.

Все пахари на ватниках тут пьяные лежат,

А я, малыш, на паре лошадей, на двухлемешном плуге

Пашу огрехами все по углам, два лемеха скрипят.

Нет силы завернуть мне резко лошадей, идет по кругу.

А через пару дней райком прислал двоих,

Хотели за вредительство мне припаять статейку.

Хоть восемь мне – я сын жены врага для них,

Ну, ничего, Бог спас – не сел я на скамейку.

Я Фердинанд – ведь имя-то врага напоминает,

А ничего, там бочка дегтя есть,

В нее меня, малышку, с головою окунают.

Из бочки вон бросают – ну ни встать, ни сесть.

А деготь ведь для глаз полнейший яд!

Глаза мои! Весь смехом я обсмеян,

Спасли. Промыли – здесь помог мне брат,

И маминым теплом, заботой я обвеян.

Весна, разлив, местами лед стоит,

А подо льдом, как под стеклом, видна.

И щука плавает, и карп, и линь лежит.

Там прошлогодняя просвечивает зеленью трава.

Пешнею лед пробьешь – и вынимай руками,

И в ямах плавником топорщится там ерш,

И сом лениво шевелит усами,

По ямам всех разлив туда занес.

Спасибо Богу, рыба есть, а пищи нет другой,

За ней в чувашскую деревню посылали,

В листе капустном масло со слезой,

А что трахома у крестьян – того не знали.

Трахома – страшная болезнь для глаз.

Но как-то пронесло, и мы не заболели,

И сливочное масло то, немногое для нас,

Я, мама, брат, Анюта быстро съели.

Вот так и выжили, а в сорок третьем дальнем

На полный риск поехали в Москву – суровою порой.

Запрещено – прописки нет и карточек на пропитанье,

Решила мама, все – домой, домой, домой.

Дорога на Москву не заняла четыре дня.

Два месяца те восемьсот мы ехали обратно.

Конвой вышвыривал из угольных платформ тогда,

Почти назад в Михайловку мы возвращались так-то.

Приехали – квартира запечатана, чужая мебель там.

Мы в коридоре месяцами ночевали, и надежда вся потухла.

Как выжили, не знаю – с горем пополам

От голода вдруг мама вся опухла.

Мы – нелегальщина, и карточки не для нее,

Истопником устроилась работать мама,

И тонны уголька бросала день и ночь

В пасть ненасытной той печи несчастная упрямо.

Мой брат устроился учеником у ювелира,

И к ювелиру генерал зашел тогда.

Просил фашистский крест он припаять – да без задира,

На золотую табакерку, и крепко припаять, и навсегда.

У ювелира лысого все волосы поднялись дыбом,

Фашистскую эмблему припаять на портсигар!

Ну, подмастерью сунуть – пусть паяет мигом,

А самому такое сделать – за решетку иль удар.

Ну, припаял, пришло для нас спасенье —

Четыре литра жира рыбьего он подарил тогда,

Они спасли нас: мы поправились – отъелись,

И блага этого, и генерала не забудем никогда.

Ну, выжили – и всем передаем привет!

Два брата. У обоих – высшее образованье.

И мама выжила, а умерла аж в девяносто лет,

Великий подвиг совершив и выполнив заданье.

Таким, как мать моя и мать моей жены,

При жизни памятники ставить надо.

А им в подарок – ужас нищеты.

А. впрочем, нам от подлецов и ничего не надо.

Hy, все – чернила кончились, и кончилась бумага.

Былое, прожитое никогда не возвратить.

Но Богом посланные нам и тяготы и блага

Нам, грешным, никогда не позабыть.