Читать книгу Просто жизнь - Фердинанд Фингер - Страница 5

Итак, друзья, приступим понемногу,

Хотя в душе моей шевелится немного страх.

Мне надоела проза. С помощью Господней,

Всю жизнь мою я опишу в стихах.

Родился я в Москве – в тридцать четвертом,

Мой верный друг жена – в тридцать седьмом.

Года промчались вихрем быстролетным.

А как прошли года, я опишу пером.

Когда я был мальчишкою трехлетним,

И чувства страха не было совсем во мне,

Родители мои тогда в одежде спали,

Дрожа душой и телом в беспокойном сне.

Повсюду и везде сновали по Москве фургоны,

Что на боках своих простые надписи несли.

То «Мясо-Хлеб», то «Овощи», то «Фрукты-Воды»,

А в них спресованно стояли зеки-москвичи.

Искали крамолу по всем углам,

Искали там, «где конь и не валялся»,

А оказалось – вот он, таракан.

Одним плевком вождя убить собрался.

Москва была не та, которую мы знаем,

Машину личную и думать не моги,

Полуторки тогда дровами отоплялись,

Своими дизелями бревна жгли.

А сталинский кошмар средневековья

Здесь описать совсем не мой удел,

Об этом Галич пел, стихом прожег Высоцкий,

И Солженицын описать пером сумел.

И жил СССР, страх внутрь себя загнав,

В геометрической прогрессии текла людей посадка,

И если б не вмешался тут Господь,

Страна ушла вся б в землю без остатка.

Генералиссимуса гений безграничным был —

На целый мир такой пытался цирк устроить,

Чтобы младенец на младенца доносил,

А невиновный должен был свои грехи утроить.

Из льдин домкратом самодельным вынули корабль,

Со страшной глубины – хоть смейся или плачь,

А из Москвы в Нью-Йорк дыру заделали коловоротом,

Как указал усатый наш палач.

Еще отмечен был один народный подвиг,

Не крик стоял на улицах, а вой.

Когда на Полюсе спасли собачую упряжку,

А с нею чукчу с мерзлой незаконною женой.

С утра до вечера сплошной «ура» гремел,

Как Гризодубова с известным вместе Леваневским

В советском самолете океан пересекли,

А вышли не одни, а с маленьким секретом вместе.

Вот так десятилетьями дурачили народ,

В те страшные года, которые уж позабыли,

«Усатый» избежал осиновый свой кол,

Хотя на этот кол его бы и сейчас не посадили.

И в семьдесят четыре не возьму я в толк никак,

Как все прощается убийце-фарисею,

За что был на кресте распят Иисус Христос,

За правду-мать, которую он сеял?

Родительским крылом прикрыт был, слава Богу,

И с папой, мамой проживал спокойно дни,

Не знал того, что в дальнюю дорогу

Мешочки с сухарями припасли они.

И в этой вот стране – свободной и прекрасной.

Ведь мало палачу еще смешных забав,

Он в бедную семью ворвался, кровожадный,

От матери одно крыло он отрубил, отца забрав.

И вот с одним крылом, как раненая птаха,

С такою жизни тьмой сражалась птица-мать,

Чтоб вырастить меня и сделать человеком,

И в детский дом, когда придут, чтоб не отдать.

Шли трудные года, и шла война, но, слава Богу

В дом к нам уж не пришел усатый Вор,

Он больше нам не пересек дорогу,

Так здравствуй, наш московский двор!

О, наш московский двор – мы были обогреты,

Всегда он теплым был и солнышком согрет,

В те времена моя жена жила в среде военных,

А я рос в центре, там, где красный Моссовет.

А дождик детства никогда я не забуду,

Он дробной каплею по крышам колотит.

И с туфлями в руках, прыжками через лужу,

Девчонка из двора к свиданию спешит.

Мальчишка из двора бумажный свой кораблик,

В искрящейся воде вдоль тротуара запустил.

Другой мальчишка солнечный свой зайчик

Осколком зеркала прохожим засветил.

Другой у теплой стенки, солнышком прогретой,

К большущей мухе нитку привязал, и вот

Она летает на огромном расстоянье

И недовольно там жужжит, как самолет.

В подвальном сумраке старинные редчайшие монеты

Так, между прочим, находили в те года.

И в «расшиши» их в пух и прах о стенки разбивая,

Не понимали, что мы делали тогда.

Монеты весили по сотне граммов, может.

Лица царей из серебра отлиты профилем.

И этот профиль так стирался на асфальте,

Что дворовой асфальт светился серебром.

Ах, сколько натворили всяких дел мальчишки,

И в том, что делали, не понимали ничего,

Не знали, к счастью, нумизматы все про это,

А то, наверняка, лишились бы сознанья своего.

В углу мальчишки, что постарше, и девчонки

Затеяли играть в футбол – эх, эта детвора.

И в тысячи осколков разбивались стекла,

Поставленные только лишь позавчера.

Играли часто мы с чекою на гранате,

Чеку могли бы вырвать из нее – какой скандал.

Бог защитил – могли б мы это сделать,

И этих бы стихов я никогда не написал.

Война все стерла цены, кроме жизни.

А игры наши были – вот сплошной задор —

Столетней давности бесценные дагерротипы

Осколками ушедших жизней покрывали двор.

А в ожиданье вечеров – сплошные муки нетерпенья,

Когда же заиграет, наконец, трофейный патефон.

До трех утра двор утопал в волшебных звуках танго,

Которые нам всем дарил, скрипя иголкой, он.

Москва, ноябрь, сорок пятый,

И холода, и голода года.

В тот долгожданный день военного парада

Я выбежал мальчишкой со двора.

От Белорусского до Пушкинской и далее,

До самого конца моей Тверской

Громады танков – Т-тридцать четыре —

Четыреста стволов рвались в последний бой.

Сегодня страшно невозможное представить,

Невероятный гром и дым, стоящий на Тверской,

Удушье газов, проработанной солярки,

И вдребезг окна от вибрации на мостовой.

И вдруг случилось – «Мамочка родная»!

Один танкист махнул перчаткою в руке.

И я сквозь скрежет, лязг металла пробираясь,

Услышал: «Лезь на танк ко мне»!

И я скользнул сквозь люк полуоткрытый,

Проник я в танк скользящею змеей,

И неожиданно танкист в проеме люка

Коснулся до щеки моей колючею щекой.

Я – безотцовщина, едва ли не заплакал,

Не мог себе позволить, я такой.

И в башне танка, холодом объятой,

Был обогрет отцовской, теплою рукой.

Громадины в броне при минус тридцать,

Покорно ждали. Вдруг – приказ отдан.

Движенье по Тверской и вниз на площадь,

Где ждал их маленький, ужасный «Великан».

И легендарный танк, проскрежетав брусчаткой,

Как будто рвался он в последний бой,

За каменным мостом с мальчишкою расстался,

И тот счастливый побежал домой.

В тот день так повезло и мне, и маме,

Ведь мог в тот день домой не прибежать,

Не удалось бы проскочить чекистов оцепленье,

В объятья смерти несмышленыш мог попасть.

Благодарю тебя, божественное провиденье,

За колосок расстреливали в десять лет тогда[1],

Тебе спасибо, танк, что дымовой завесой

От верной смерти ты прикрыл и спас меня.

И до сих пор с трудом я понимаю.

Как перешел танкист смертельный тот предел.

По временам военным знал, что ожидает

Его немедленный и неминуемый расстрел.

Ведь сделал он непоправимую ошибку,

Что в танке невоенному быть разрешил,

И нарушенье тех времен военного устава,

Ему бы вождь народов не простил.

В глазах вождя я был бы террористом.

Я – враг – внедрился в танк, и, если рассудить,

Снарядом мог шмальнуть по мавзолею,

За это пулю в лоб я должен получить.

Всем сердцем я теперь танкиста понимаю,

Как исстрадался без семьи с военной он поры,

Он обнимал меня, как своего сынишку,

Как любящий отец, вернувшийся с войны.

А Бог велик – и русского героя

От сталинской расправы защитил.

И много раз он, раненый и обоженный,

Надеюсь я, счастливо жизнь прожил.

Прошли года – мне семьдесят четыре.

Одиннадцать годков тогда ведь было мне.

Но я и до сих пор с восторгом вспоминаю

Щеку мужскую – ту колючую, прижатую ко мне.

В Москве стоит Елоховская церковь.

Ты – сердце русское, таков уж твой удел.

Среди деревьев голубою свечкой

Ты устремляешься в небесный беспредел.

И пред тобой веками за веками

Не умолкает никогда мирская суета.

И нищих духом здесь Господь сбирает,

Пришедших их к тебе издалека.

На праздники весны здесь выпускают птицу,

Относит птичек вдаль воздушный ветерок,

И хочется воды намоленной напиться,

И хочется ее забрать с собою впрок.

И умиление в глазах сияет,

Как перед Господом сияет света суть.

И шел народ к тебе и в радостях-печалях,

Чтобы к душе святыни прикоснуть.

Здесь наш поэт великий родился,

И здесь его впервые окрестили,

Здесь в темечко его Господь поцеловал,

И Пушкина веками не забыли.

К тебе рекой лилась людей толпа,

Чтоб куличи святить на воскресенье,

Ты жуткую пору пережила,

Чтобы людские души одарить спасеньем.

В твоих стенах бывало иногда —

Шли службы под шаляпинское пенье,

Служенье Господу не прекращалось никогда,

И в будни, полных дел, и в дни поминовенья.

Вокруг тебя разлита Благодать везде,

Таков уж смысл Российской церкви нашей.

И большего Господь не может дать,

Чтоб ею одарить – заполнить души наши.

Мне повезло, здесь девушка росла

Под сенью этой церкви благодатной,

На пятьдесят вперед мне Бог послал жену,

И не желал бы я судьбы обратной.

В таком дворе во временах-невзгодах

Росла душою чистою моя жена.

Под звон колоколов хрустальных переборов

Чудесной девушкой вдруг выросла она.

Вот кончилась война – настало жизни лето,

И детства радостные сны не возвратить,

И через пару лет мы попрощались с детством,

Чтоб никогда потом о нем не позабыть.

А через восемь лет велением Господним

В стране, проженной нищетою и огнем,

Так в марте пятого, в году пятьдесят третьем,

Старуха Смерть пришла к усатому, сказав «Пойдем».

А баловство вождя таким невинным было,

Что миллионы так и сгнили в лагерях,

И чрез громаду лет при безобидном стуке в двери

Меня с женой охватывает страх.