Читать книгу Просто жизнь - Фердинанд Фингер - Страница 6

И после этого такая закрутилась чехарда,

Преступники делили власть, рубахи раздирая.

То Берия с Булганиным, то Маленков,

Сменяли друга друг, народ свой презирая.

Затем пришел Хрущев, ведь он на Украине

В тридцатых учинил такой голодомор,

Что результат таков – погибли миллионы,

И припечатан был ему народный приговор.

А также и за то, что кукурузою незрелой

Два полюса Земли засеял он,

И чукчи рыбу там теперь не ловят,

Початки кукурузные жрут вечером и днем.

Ну, смехом – смех, не можем мы Хрущева очернить

За все дела, что сделал он «случайно»,

Не позабудьте дорогие, как в ООН

Советским башмаком он колотил отчаянно.

Поэтому на кладбище Новодевичьем

Эрнст Неизвестный так его отобразил:

Направо белое – и с бородавкою лицо посередине,

А слева черное – вот он таким и был.

Зато навек обязан я ему с моей женою

За оттепель, подаренную нам тогда,

Вино, чувихи, хаты, рок-энд-роллы,

Нас покорили это время навсегда.

Немецкие острейшие ботинки «Дорн-Дорф»,

Роскошный кок под сорок сантиметров нам достались.

Пиджак весь в клетку, дудочкой штаны —

При виде нас менты, как тараканы, разбегались.

И вдруг счастливейшие годы моей жизни,

Вдруг не пойму, за что свалились на меня.

Червонный туз с червонной дамой выпал

Из той колоды, что Господь раскинул мне тогда.

В те годы, перед снятием Хрущева,

Квартирку однокомнатную получили мы,

Там сын наш родился в году шестьдесят третьем,

И треть заданья жизни выполнили в те поры.

Родился сын, но многие теперь не помнят,

Что кушать было нечего, кроме воды.

А ведь новорожденный – он не знает,

Как мы должны достать ему еды.

Ну, вот и кончился тот шестьдесят четвертый,

И за посев «плевел» приходится платить сполна,

Ты их, посеявши, не жди, «пшеницею получишь»,

И полетела у Хрущева голова.

А Леонид Ильич решил: советскому народу

Достойной жизни нипочем нельзя давать.

И изловчились на своих «политбюрах» продумать,

Как весь народ

в Достойнейший Застоенный Застой загнать.

Собравшись вечерком и похлебав коньяк иль водку,

Сократово-платоновую мысль пытаясь в лоб загнать,

Ничтожества, пустышки, карьеристы

Решили свой народ примерно наказать.

И восемнадцать лет сидел народ в навозной куче,

Сидел и не сопел, свободно и тепло,

С придуманной войны Афганской собирая

То похоронки, то гробы, и больше ничего.

А после и не вспоминай стабильность,

Геронтологи власть в Кремле взяли,

А как Черненко умер, выбирать не приходилось,

Все старики в стране перемерли.

Затем – «святое место пусто не бывает» —

На сцену выскочил вдруг краснодарский демагог,

И жизни русской глубины не зная,

России навредил и подсобил, как мог.

При нем народ стал ездить за границу,

А по реформам стал он чистый чемпион,

Он запретил нам пить вино и водку.

А мы – не дураки, мы литрами пьем самогон.

Никак не мог постичь простую мысль:

что сицилизм с человеческим лицом

Похож на обезьяну с крокодильим рылом —

К такому выводу зоологи пришли потом.

Дошли и с гласностью, и с этой перестройкой,

Другие времена – не закричим «Ура!»

На грязном противне лежит крысиный хвостик,

От крысы съеденной еще позавчера.

Ну, хватит, хватит мне про Горбачева,

Казну России быстро он сумел опустошить.

Ну, нету водки, ну и хрен с зеленой,

Ведь мы не дети, самогоном можем закусить.

Любимая моя, Россия-мать,

Живешь веками ты в каком-то ложном действе,

Ведь как сказал великий наш поэт:

«Стою один, все тонет в фарисействе»[2].

Единственной отдушиной для нас в то время

Была поездка в «Нару» по весне,

Душою отдохнуть на девственной природе,

Не оставаться в городе, как все.

Хоть на денек нам вырваться, оставить город шумный

И наслаждаться нам родною стороной,

Прозрачною Вивальди музыкою многострунной,

Подаренную нам струящейся рекой.

Смотреть, внимать и видеть отраженье

В воде стоящего стеною ивняка,

И слушать соловьев расщелканное пенье,

Оркестром мощным доносящимся издалека.

Придти на берег твой и шелк травы душистой

Нам ощущать усталою спиной,

И ивы плачущее отражение в воде лучистой,

Склоненной грации над тихою водой.

Тропою просеки прокрашены бока —

То земляника рдеет по оврагу,

Теплынью духовитой разлита,

Жужжаньем пчел, занятых взяткой к благу.

Здесь каждый куст обвешан соловьями,

Как у рябины ягодами грозди в нужный час

И духовитым вечером, и ранними утрами

Душа трепещет тихой радостью у нас.

Твои луга, леса, туманные болота

Нам осияны неземною красотой,

Из оперы «Набуко» здесь звучат все ноты,

Написанные Верди – гения – рукой.

В прозрачности твоей, сравнимой со слезою,

Песчинка каждая на дне реки видна.

Речная ракушка свои раскрыла створки,

И бесконечно рыбья пескаринная игра.

Под берега откос тихонечко расставив руки,

По локоток в струящийся поток войдя,

Ты неожиданно добудешь ужин для любимой,

Вдруг ощутив под жабры схваченного головля.

А в наступившем вечере на колышки подвешен,

Целован сажей котелок с кипящею ухой.

Какой Рокфеллер там – какие миллионы,

О пир души, ну что сравняется с тобой!

Невзрачные на вид и незаметные созданья,

В кустах поющие над тихою водой,

Могучей трелью пронизают мирозданье,

Напоенное здесь вечерней тишиной.

О соловей, тебя непостижимым даром

Господь и ангелы с небес решили одарить,

И голос Каллас в горлышке твоем звучит, и не задаром

Колоратуру высшей пробы можешь ты дарить.

И сердцу хочется за пенье соловьев благодарить,

Сам Караян, наверно, посчитал большим бы благом

Любые деньги этому оркестру заплатить

За дирижерство этой музыкою над оврагом.

О «Нара-Нара», как же мы ранимы

В воспоминаниях о юности утра,

А жизни дни бегут, бегут неотвратимо,

Но все звучат в нас трели соловья.