Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен. Книга третья: ВТОРЖЕНИЕ АББАС-МИРЗЫ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Фетх-Али-шах был доволен – ребенок Тавус, при рождении казавшийся нежильцом, к году окреп и выглядел вполне здоровым. Все это, полагал шах, благодаря настойкам, которые доктор МакНейл прописывал кормилице. Тавус вновь была беременна, и это льстило мужскому самолюбию шаха. Однако горячий темперамент шестнадцатилетней красавицы уже несколько утомил его, и он под предлогом беременности не брал ее на свое ложе. Повелитель по-прежнему испытывал жадное удовольствие, каждый день лаская ее прекрасное юное тело, но по ночам евнухи приводили к нему других женщин. Шах не оставлял их у себя надолго – во-первых, МакНейл, осмотрев его священную особу, посоветовал вести себя более осмотрительно, во-вторых, шаху не хотелось раздражать обожаемую Тавус. И он дарил ей все более и более дорогие подарки, а для этого требовались деньги.

– Только война может пополнить казну повелителя, – говорила она, небрежно отбрасывая в сторону бриллиантовое ожерелье, по стоимости равное богатой провинции.

Поскольку в политике Тавус мало разбиралась, Фетх-Али-шах понимал, что она повторяет чужие слова. И даже догадывался, чьи это слова – доктора МакНейла, имевшего доступ в гарем в любое время дня и ночи. Англичанам нужна была война Ирана с Россией, они усилено вооружали шахскую армию, присылали военных специалистов, а сверх того ежегодно выплачивали субсидию, из которой повелитель, если говорить честно, большую часть тратил на свои личные нужды.

Войны жаждал асаф-эд-доуле (премьер-министр) Алаяр-хан, связанный с Фетх-Али-шахом двойными родственными узами – как муж шахской дочери и как брат матери шахзаде Аббас-Мирзы. Священной войны жаждали улемы и сам главный муджтахид Тегерана Ага-Сеид-Мохаммед. Манучехр-хан от войны отговаривал:

– Война с Россией грозит разорением страны – повелителю известно, что русские умеют воевать. В случае поражения последствия будут непредсказуемы.

Фетх-Али понимал, что имеет в виду Манучехр – ни коренные персы, ни туркоманы не были довольны воцарением представителей тюркского племени каджаров. В случае поражения под угрозой могла оказаться судьба династии.

– Когда подходит срок выплаты субсидии? – ворчливо спросил шах.

Если медлить с началом войны, англичане могут и прекратить выплаты, думал он. А деньги были нужны, его гарем казался бездонным колодцем, куда ежегодно проваливался английский миллион фунтов стерлингов.

Манучехр-хан вызвал главного метофа мирзу Якуба, тот явился, держа под мышкой толстую бухгалтерскую книгу – в его ведении находились все траты шахского гарема. Узнав, что требуется, он полистал книгу и назвал точную дату.

– Да будет известно повелителю, – сосредоточенно сдвинув брови, сказал он, – то, что выплачивают нам англичане, всего лишь одна четвертая часть того дохода, который им приносит торговля на наших рынках. Я давно предлагал повелителю ввести единую налоговую систему, тогда….

Фетх-Али нетерпеливо махнул рукой – рассуждения талантливого евнуха-армянина, самостоятельно изучившего бухгалтерию, были ему давно известны. Внешне они выглядели очень привлекательно, но против единой налоговой системы немедленно восстали бы как населявшие страну племена, так и знатные ханы. Война – другое дело, она проста и всем понятна. И, отпустив евнухов, терзаемый сомнениями Фетх-Али отправился туда, где душа его всегда находила успокоение.

Агабеим-ага приветствовала шаха своим мелодичным нежным голосом, и, глядя на ее прелестное лицо, он пожалел, что уже почти две недели к ней не заглядывал. Тихо покачивая головой, она слушала его сетования, аромат кофе, изящно расставленные на столе хрустальные вазочки с измельченными орехами, сладостями и сушеными фруктами напоминали о том времени, когда молодая жена будила в нем жгучее желание. Увы, так навсегда и погребенное в тайниках души.

– Мой сын нерешителен, – жаловался шах на Аббас-Мирзу, – разве тех средств, что я позволил ему потратить на перевооружение моей армии, не достаточно было, чтобы превратить ее в сильнейшую в мире? Но что вместо этого? Известно ли тебе, что он отправил посланника к Ермолову в Тифлис, чтобы уступить ему земли Ереванского ханства на берегу озера Гокча (Севан)? О, Аллах, почему ты дал мне столь слабого сына!

Агабеим-ага с трудом сдержала улыбку. О переговорах Аббас-Мирзы с Ермоловым ей сообщил Манучехр-хан, она прекрасно знала, что уступать русским Аббас-Мирза ничего не собирается – в обмен на малонаселенные земли Ереванского ханства он хотел получить участок плодородной карабахской земли на границе с Россией. Все делалось с ведома Фетх-Али-шаха, который, ко всему прочему, хотел досадить Ереванскому Гусейн-Кули-хану, отобрав у него земли руками русских – в последнее время хан возгордился до того, что вообще перестал платить подати Тегерану. Однако шаху нужно было излить душу и побрюзжать, Агабеим это понимала.

– Аллах был милостив к повелителю, дав ему множество прекрасных сыновей, и шахзаде – прекраснейший из них.

От ее мягкого ласкового тона, Фетх-Али расслабился и почувствовал себя лучше. Его прекрасная сердцем первая жена права, он действительно наделен сыновьями сверх меры – даже считать перестал, когда их число перевалило за сотню. И шахзаде тоже потомством не обижен, каджары – крепкое и плодовитое племя. То ли дело султан, нахально присвоивший себе титул повелителя правоверных, – в его гареме сыновья мрут, как мухи, кажется, теперь осталось в живых только два сына. Согретый сей приятной мыслью, шах даже изволил улыбнуться.

– Расскажи мне, что ты делаешь сейчас, моя Агабеим, – попросил он, заметив две стоявшие на маленьком столе у окна шкатулки, – готовишь кому-то подарки?

– Повелитель прав, как всегда. Шахзаде сообщил мне, что день свадьбы царевича Александра с дочерью ереванского мелика Саака уже выбран, я считаю, что жениху и невесте следует преподнести дары, подобающие царственным особам.

Фетх-Али одобрительно кивнул.

– Аллах наградил тебя светлым умом, ханум, ты права. Когда шахзаде освободит от русских Гурджистан и создаст царство грузин и армян, царем может стать только Александр. Я тоже сделаю ему подарок – земли на границе с Карабахом. Ибо мы должны уже теперь оказывать ему царственные почести. Да, – вслух размышлял шах, – Александр всегда будет мне предан, ибо лишь силой персидского оружия сможет удержаться на троне! Мудрость подсказала моему сыну Аббас-Мирзе дать Александру в жены знатную армянку, чтобы Эчмиадзин и армяне признали его царем над армянами.

– Вот поэтому я так старательно выбираю подарки, – ответила Агабеим, обрадовавшись, что ее супруг соблаговолил все же признать достоинства Аббас-Мирзы, – а Манучехр-хан велел отправить в Ереван от имени шахского двора несколько тюков гилянского шелка и кружева.

Еще более довольный тем, что Манучехр-хан, управлявший делами Гилянской провинции, взял на себя столь обременительные расходы, шах совершенно расслабился.

– А это кому ты готовишь подарок, моя ханум? – спросил он, взглянув на шкатулку более скромную, но не менее изящную.

– Подарок одной красивой молодой армянке из Тебриза, чью свадьбу я устроила год назад, – улыбнулась Агабеим-ага, – этой зимой она родила сына, а теперь прислала мне его портрет, собственноручно ею написанный. Если повелитель желает взглянуть… – она подала ему небольшой лист бумаги, на котором любящая рука матери изобразила крохотного улыбающегося мальчика.

Повелитель, как знала Агабеим, относится к живописи с чрезвычайным интересом. Фетх-Али-шах, превыше всего на свете ценивший свою красоту, стремился окружить себя собственными портретами, на которых непременно должно было быть изображено главное его достоинство – самая длинная и роскошная в Иране борода. Примеру повелителя следовали знатные ханы, желавшие увековечить свой образ на полотне, и даже улемы. Спорный вопрос о том, дозволено ли Аллахом изображать живых людей, уже давно никем не поднимался, и многочисленные живописцы в надежде заработать приезжали в Тегеран со всех сторон света. Среди них крайне редко попадались настоящие мастера, но, изображая, они умели польстить, поэтому непривередливые заказчики обычно бывали довольны. Но теперь шах, разглядывая рисунок с видом знатока живописи, неожиданно ощутил странное чувство.

– Удивительно, – пробормотал он, – я не думал, что женщина может так выразительно изобразить лицо и улыбку, даже если это лицо и улыбка ребенка! Хотя, признаю, на коврах, вытканных женскими руками, картины и узоры порою великолепны. Какая жалость – будь художник мужчиной, я заказал бы ему свой портрет. Скажи, ханум, какова из себя эта женщина? Она также хороша, как рождаемые ее рукой линии?

– Повелитель прав, она действительно очень красива, – согласилась Агабеим-ага.

– Также красива, как моя Тавус?

Агабеим старалась в беседах с другими не упоминать имя своей бывшей воспитанницы. Даже с Манучехр-ханом она никогда не говорила о Тавус, а из уст шаха слышать о его дочери-жене для нее было вдвойне больно. Поэтому ответ ее против воли прозвучал очень сухо:

– Повелителю известно, что люди по-разному воспринимают красоту.

– А кто муж этой столь хорошо рисующей женщины, – продолжал расспрашивать Фетх-Али, не обратив внимания на ее тон, – купец?

– Нет, он работает с мирзой Салех-Ширази. Повелитель слышал, наверное, что шахзаде посылал молодых юношей учиться в Европу. Мирза Салех-Ширази – один из них. Сейчас он создал типографию и с поощрения шахзаде печатает в Тебризе листок с новостями, подобный тому, какие выпускают в Европе.

– А, действительно, – припомнил шах, – я слышал об этом от МакНейла. Мне непонятно только, для чего печатать новости, о которых и без того все знают, но раз в Европе так поступают… – он развел руками.

– Возможно, в новостном листке печатают не только новости, – задумчиво проговорила Агабеим, – не знаю. И еще: в своем письме Эрикназ, эта женщина-художница, пишет, что если я позволю напечатать в типографии книгу, запечатлевшую сложенные мной песни, то многие прочтут ее с удовольствием.

– Что?! – лицо Фетх-Али-шаха внезапно побагровело. – Эта дерзкая заслуживает наказания за подобные слова, но ты… ты, моя жена, хочешь позволить чужим мужчинам читать то, что принадлежит одному мне? Сегодня ты позволишь дерзким читать свои баяты (четверостишия), завтра они пожелают увидеть твое лицо! – продолжал бушевать он.

Агабеим-ага подавила вздох.

– Аллах видит, Агабеим-ага никогда бы не позволила чужим мужчинам читать то, что подписано ее именем, – спокойно ответила она, с ужасом думая, не навлекут ли ее слова беды на голову Эрикназ, – но пусть повелитель накажет меня, если слова мои могли вызвать у него подобные мысли.

Покорно склонив голову, Агабеим опустилась перед мужем на колени. Подумав, шах снял обвивавший его тонкую талию кожаный пояс с позолотой, сложил вдвое, трижды хлестнул ее по спине и велел подняться. После этого раздражение его ушло, настроение поднялось. К радости Агабеим об Эрикназ он больше не вспоминал.

Они вновь пили кофе со сладостями и дружески болтали. Агабеим, стараясь не касаться подушек болевшей спиной, улыбалась мужу и думала:

«Не Агабеим – на книге с моими стихами будет стоять другое имя. Пусть это будет…. Да, пусть будет Агабаджи»

Так ласково называли в Карабахе красивую дочь Ибрагим-хана, когда распевали сложенные ею песни.

К свадьбе царевич Александр получил от шаха земли в Вайотц-Дзоре и Шаруре. Здесь, в краю гор и ущелий, имелись богатые травой пастбища, по замыслу Аббас-Мирзы именно на эти земли должны были возвращаться армяне, перебравшиеся ранее в русские владения по призыву ненавистного ему Нерсеса Аштаракеци.

После Пасхи пятидесятипятилетний Александр обвенчался в Эчмиадзине с пятнадцатилетней невестой Мариам, свадебные расходы щедро оплатил Аббас-Мирза. По возращении царевича с молодой женой в Тебриз шахзаде, желавший выказать свое расположение к будущему армянскому царю, вновь устроил богатый пир.

– Меч и сама жизнь моя принадлежат шахзаде, – громко говорил на пиру благодарный Александр, – клянусь Всевышним, я положу к его ногам Гурджистан!

– Вложи в ножны свой меч, доблестный царевич, – привычным движением гладя бороду, не менее громко возразил муджтахид Мехти, выразительно косясь на Аббас-Мирзу, – в Тифлисе теперь идут переговоры, после которых все спорные вопросы с русскими будут решены, границы означены. Гурджистан навеки останется во власти русских, как и Бакинское, Ширванское и Карабахское ханства.

Тон его был лишен всякого почтения. Более того, этот тон был откровенно язвительным. Аббас-Мирза грозно нахмурился, но каймакам мирза Бюзюрк, понимавший, что его царственному воспитаннику не ко времени ссориться с муджтахидом, упредил готовые сорваться с уст шахзаде гневные слова.

– Почтенному муджтахиду, – поспешно сказал он, – должно быть известно, как никому другому, что плод должен созреть прежде, чем его сорвут. Так пусть же русские, успокоенные нашим миролюбием, дадут созреть плодам тех преобразований, что мудрый шахзаде проводит в армии.

В ответ муджтахид покивал головой.

– Высокочтимый каймакам прав, однако перезрелый плод не менее вреден, чем зеленый, – его глаза хитро прищурились.

Доктор Кормик, восседавший за столом между Генри Уиллоком и полковником Монтисом, дословно перевел им диалог почтенных старцев.

– Пока Аббас-Мирза под влиянием Бюзюрка, он не решится нарушить мир с русскими, – хмуро заметил Уиллок, – к счастью, Веллингтон опять отсрочил прибытие посольства. Когда посол Макдональд будет в Тебризе, Бюзюрк получит сильного союзника.

– Значит, война должна начаться до прибытия посла, – невозмутимо ответил Монтис.

После свадебного пира каймакам мирза Бюзюрк заболел, а спустя три дня умер. Доктор Кормик доложил Аббас-Мирзе, что у его старого воспитателя после допущенных во время застолья излишеств обострилась старая болезнь печени.

Из донесений преданных людей Ермолов знал обо всем, что творилось в Тебризе, но на просьбу его усилить кавказские войска одной дивизией или несколькими казачьими полками император Александр недовольно отвечал, что следует употребить все меры к сохранению мира, ибо война теперь для России невыгодна. И Ермолов «не замечал», что Аббас-Мирза под видом охоты регулярно объезжает придвинувшиеся к границе войска и устраивает им военные смотры.

Вконец обнаглевший Ереванский хан сделал вылазку, пытаясь занять земли на берегу озера Гокча, но был изгнан оттуда по приказу начальника пограничных постов полковника Северсамидзе. Ермолов сообщил об этом в Петербург и поставил в известность Аббас-Мирзу. В ответ министр иностранных дел Нессельроде заявил, что персияне на войну не решатся, и потребовал от главнокомандующего несмотря ни на что неуклонно выполнять все пункты Гюлистанского мирного договора. Аббас-Мирза в своем послании заверил, что готов употребить все средства и доказать, как велико его желание приобрести расположение русского императора.

Шахзаде также интимно сообщал Ермолову, что сам устал от наглости Ереванского сардара и желал бы сместить его, чтобы передать Ереванское ханство своему сыну от любимой жены Хозрев-мирзе. Однако, писал Аббас-Мирза, Ереванский хан пользуется особой милостью шаха, поэтому со всеми жалобами на него лучше обращаться в Тегеран. Посланник Мазарович повез в Тегеран письмо от Ермолова, был обласкан шахом, но на жалобу главнокомандующего Фетх-Али лишь развел руками – он де полностью доверил приграничные дела Аббас-Мирзе, поэтому по всем вопросам следует обращаться к шахзаде.

И, видя свою безнаказанность, персияне предъявляли все большие требования, тон их посланий становился все более дерзок. На Кавказе распространялись слухи о возросшей мощи преобразованной и перевооруженной персидской армии, и сам Ермолов был ими несколько смущен. За Кавказским хребтом то в одном, то в другом месте вспыхивали волнения, неспокойны были лезгины и чеченцы.