Читать книгу Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин - Страница 14

Большевики надеялись, что с созданием коммунистической системы все граждане страны станут сознательными пролетариями. Считалось, что крестьяне, новая интеллигенция и рабочие объединятся в одно бесклассовое общество. Это должно было случиться после того, как исчезнут различия между умственным и физическим трудом (то есть интеллигенцией и рабочим классом), так же как между сельскохозяйственным и промышленным трудом (то есть крестьянством и рабочим классом). В 1920‐х годах крестьянские, интеллигентские и другие «мелкобуржуазные» самоидентификации были приемлемы, так как большевики воспринимали их как последствия НЭПа. Мост между «непролетарской» структурой разума и коммунистическим сознанием был заложен. Коммунистическая партия принимала в свои ряды тех, кто в собственном личном развитии пересек этот мост и чье сознание достигло пролетарского универсализма.

Однако тенденция на включение в партию социально чуждых элементов, перестроивших свое сознание, давала сбой, столкнувшись с политически неблагонадежными. К выходцам из других партий большевики проявляли крайнюю недоверчивость. Оно и понятно: политическая индифферентность классифицировалась как ошибка. Как правило, такой человек был политически неграмотным, он не знал о коммунистической «благой вести». Надо было подождать, пока он научится политграмоте, идеологически подкуется. А вот случаи союза с «соглашательскими партиями» в прошлом считались тяжкими политическими преступлениями. Ведь эти партии, несмотря на их революционную программу, препятствовали победе пролетариата и делали это вполне сознательно.

К 1922 году социалисты, обратившиеся в большевизм за последние годы, составляли 5,7 % членов РКП(б). Бюро партячеек было обязано регулярно рапортовать в губком, указывая точное количество товарищей, являющихся «выходцами»[436]. Партбюро ЛГУ, например, представило в 1923 году такой перечень: из сионистских партий – 4; из меньшевиков – 11; из левых эсеров – 6; из правых эсеров – 5; из Бунда – 8; из американских социалистов – 2[437]. Расклад среди коммунистов вузовской ячейки Иркутского округа на 1928 год был чуть более обобщающим: из РСДРП/меньшевиков – 18; из социал-революционеров —19; из Бунда —20; из прочих – 21[438].

Было бы преувеличением говорить, что в процессе обсуждения биографических подробностей того или иного индивидуума большевики в качестве основания своего отношения к бывшему меньшевику, эсеру или бундовцу использовали только зафиксированную в документах идеологию этих партий или политическую историю их взаимоотношений с РКП в период революции. Как показывают документы, аргументы типа «Анархисты в 1918 году выступали против Ленина» действительно были весомыми – тем более их много в протоколах чисток вузовских ячеек, студенты которых (не говоря уже о преподавателях) на порядок лучше любого рядового коммуниста должны были знать подробности взаимоотношений ПСР и РКП, Бунда и украинских анархистов из НАБАТа. Зачастую – в привязке к конкретному месяцу, а не году и к конкретному уезду: свидетельства о том, как вел себя тот или иной «чистящийся» в 1918 году где-то в дальнем углу Сибири, всегда ценились очень высоко – и многим они стоили партийного билета. Но гораздо чаще разбор автобиографического нарратива производился на основе не столько того, что считалось политическими фактами о других партиях, соперничавших и союзничавших с большевиками в различных эпизодах революции, сколько того, что имеет смысл назвать «партийным воображением», – того набора стереотипов о конкретной партии, который сложился на основании ее собственной революционной мифологии, о ее образе действий, о ее социальной базе, о характере ее пропаганды. Чистки 1920‐х годов очень часто скатывались к дискуссии внутри самих «чистящих» о том, что вообще свойственно, например, анархистам, каков на деле «анархистский дух», какие черты индивидуальных характеров могут сильнее проявляться в меньшевистском или эсеровском коллективе.

Стереотипы в отношении анархистов, эсеров и меньшевиков для нас очень ценны. В первую очередь именно их изучение дает нам возможность понимать смысл внутрибольшевистских категорий, применявшихся членами РКП к себе: почти невозможно судить, что такое «большевистская выдержанность» или «твердость», если не видеть, что она стандартно противопоставляется анархистскому «презрению к дисциплине» или «меньшевистской мягкотелости». Но есть и другая сторона: наш материал позволяет хотя бы в общих чертах восстановить тот способ, каким этот набор стереотипов о других партиях совмещался с партийными программами, с персоналиями и вождями. И то, что в каком-то смысле мы можем видеть эту картину только глазами большевика, – преимущество, а не недостаток. Попытки «объективного» взгляда на любую партию, участвовавшую в революции, при изучении советской субъектности, а тем более в ранней постреволюционной России, бессмысленны – мы в настоящем не являемся частью тогда существовавшей палитры типов политического сознания. У нас нет и не может быть способа картографировать восприятие, например, Бунда иначе, чем посмотреть на то, как бундовца воспринимал условный меньшевик, кадет, боротьбист и анархист-синдикалист. Смотреть на эти партии глазами какого-нибудь политизированного ума – значит понять, кем был тот, чьей оптикой мы пользуемся. Поскольку мы имеем дело в основном с большевистской герменевтикой, мы в конечном счете изучаем «взгляд большевика», чтобы понять, как и почему действовали большевики.

И здесь мы почти сразу столкнемся с тем, что, по крайней мере для большевиков, манера думать и вести себя партий-попутчиков и партий-соперников была зачастую трудноуловимой и являлась предметом внутренних споров и противоречивых оценок среди коммунистов. Их не волновало обычно, что думали эсеры о Марксе или как Бунд отнесся к какой-нибудь Эрфуртской программе (и поэтому конкретный объект чистки мог считаться ненадежным, опасным субъектом, даже если он придерживался правильной доктрины). Большевики судили о том, анархист перед ними или нет, не столько по бумажкам, сколько по принципу «похож он или не похож на анархиста». Если человек говорил: «Мне важней всего свобода», – и все время критиковал начальство, его признавали за анархиста. А вот если человек имел партбилет анархистской партии, но был суров, выдержан и расстреливал мешочников в 1919 году в Могилеве, потому что они душили Петроград, то он, в общем-то, не такой уж был и анархист. Этот герменевтический принцип большевики обозначали как «видеть суть». Отчасти это была их реакция на хаос революции, смешение стилей и постоянное заимствование (мимикрию) политических сил друг у друга всего на свете – от лозунгов до принципов организации.

Большевики судили коллег по революционному движению именно по «стилю», тактическим особенностям, достаточно часто просто по отношению того или иного движения к легальности организованного насилия и к его возможной и допустимой роли в историческом процессе. Меньшевики считались «мягкотелыми», потому что отрицали полную обоснованность и целесообразность революционного террора и вооруженного противостояния. Напротив, анархисты считались «неуправляемыми», поскольку были склонны к отрицанию идей диктатуры пролетариата. Нагромождение таких толкований членами РКП могло быть в отдельных случаях непомерным, иногда документы показывают, как из таких тезисов формировались целые сложные объяснительные конструкции. Но в этих нагромождениях стереотипов важнее всего была большевистская интуиция, родная сестра «пролетарского чутья». Как будет показано ниже, нередко ключевым моментом герменевтики являлось озарение: студент считался, скажем, похожим на меньшевика, поскольку он выглядел как меньшевик и у него просматривался меньшевистский характер. В свою очередь, такая оценочная логика указывала на то, что существовал природный характер и темперамент, типичный для большевика, во многом определяемый происхождением, но больше – личной историей обращения и духовного роста. Цена вопроса была предельно велика. Марксистская историософия и марксистская социология предполагали, что построение будущего коммунистического общества есть общественный процесс, в котором нынешние социалистические партии будут превращаться в единство людей, уже не обладающих отдельным политическим сознанием, а имеющих сознание коммунистическое – ровно то, что должен иметь идеальный коммунист уже сейчас. Сроков наступления коммунизма не знал никто, поэтому нынешний бывший эсер или бывший меньшевик, претендовавший на партбилет РКП или уже имевший его, обязан был считаться частью будущего царства коммунизма наряду с теми, кто еще не родился. Совокупность всех «историй большевиков» в настоящем и будущем в сущности и была историческим процессом.

По большому счету присутствие «бывших» в партийных рядах воспринималось как аномалия. В каком-то смысле вызов был нарратологическим. Жизненные истории бывших членов «соглашательских группировок» подрывали сценарий коммунистического обращения. Считалось, что студенты, принадлежавшие к этой категории, только симулировали идеологическую невинность. На самом деле они уже были «приобщены к политике», и этот акт инициации совершили не большевики, а другая политическая организация. Подозревалось сознательное решение присоединиться к конкурирующей партии. Большевистская печать противопоставляла два типа интеллигенции, вливавшейся в партию: из меньшевиков либо эсеров и политически неискушенных. Первые характеризовались как «зрелые», уже наделенные развитым политическим сознанием. Вторые были «сырой материал», и им легче было утверждать, что они пришли к коммунизму постепенно, осознавая правду пролетариата со временем[439]. И те и другие раз за разом проходили проверку на соответствие их образа мыслей, всей их жизни, выраженной в автобиографии, партийному этосу. Проблема виделась не столько в предшествовавших вступлению в РКП политических идентичностях самих по себе, сколько в чертах характера, которые эти идентичности воспитывали. Причем амбивалентность этих черт признавалась самими «чистильщиками».

Так, анархизм прививал тягу к бунту, но желание бросать вызов авторитетам и представителям власти необязательно шло вразрез с членством в коммунистической партии. Бывший анархист мог направить унаследованное от предыдущей политической идентичности бунтарство в полезное большевизму русло. К примеру, он мог стать незаменимым борцом с подхалимством перед высшим советским чиновничеством и иерархическим бюрократизмом в партии. Для этого ему всего лишь требовалось доказать на примере собственной автобиографии, что в определенный момент стихийное возмущение стало чуждым ему, что он осознал, что бороться с пережитками авторитаризма в социалистической России можно, лишь подчинив свой горячий характер партийной дисциплине. Постепенно бывший анархист превращался в непримиримого большевика.

С бывшими эсерами ситуация во многом была сходна. Однако эсеровское бунтарство проистекало из ошибочной доктрины, на определенном историческом этапе прямо предписывавшей членам этой партии выступить против большевистского правительства. Желание защищать беднейшее крестьянство, которым была так знаменита партия социалистов-революционеров, разумеется, могло пойти на пользу нэповской России, где поддержание смычки между городом и деревней было насущнейшей задачей РКП. Проблема была в том, что в период Гражданской войны отсутствие понимания необходимости подчинить интересы крестьян выживанию рабочего государства вкупе с мелкобуржуазными демократическими иллюзиями толкнуло многих эсеров на путь крестьянского восстания и открытой контрреволюции. Поскольку в случае с эсерами имело место не стихийное, а сознательное бунтарство, покоящееся на ложных политических принципах, бывший член этой партии должен был своей биографией доказать верность государству Советов. Если это удавалось, то, без сомнения, самоотверженность бывшего эсера также могла сослужить большевикам службу и в мирное время.

Меньшевики в своем политическом развитии, по мнению их бывших товарищей по РСДРП, безусловно, стояли на ступень выше эсеров. Последние были осколком ушедшего XIX века, сторонниками отжившей неонароднической доктрины. Однако свет нового марксистского завета, целительный для бывших эсеров, в случае меньшевиков оборачивался смертоносным ядом. Политическая ошибка, которую нес меньшевизм, заключалась в избыточном доктринерстве, неспособности почувствовать тот свежий ветер истории, который давно развеял песочные замки абстрактных теорий, так долго и так безуспешно отстаивавшихся меньшевиками. Бывшие члены этой партии оступились по причине отсутствия осознания того, что большевистская теория отражала движение жизни, в то время как их собственная перестала говорить на языке масс. Раз за разом, дискуссия за дискуссией, до самого 1917 года большевики давали шанс своим заблуждавшимся товарищам осознать собственную неправоту. Эта комбинация высокой теоретической подкованности и массы возможностей для исправления предъявляла к бывшим меньшевикам в РКП особенно высокие требования. Автобиограф был обязан знать конкретный пункт разногласий и ясно описать, как он наконец воссоединился с историей. Полное осознание своих ошибок в случае бывшего меньшевика означало, что из оторванного от жизни интеллигента он превращался в подкованного во всех аспектах марксизма теоретика. Для коммунистической партии, перед которой в начале 1920‐х годов стояла колоссальная задача воспитания молодых коммунистов, он был незаменимым кадром. Кто, как не раскаявшийся меньшевик, знал обо всех опасностях, стоящих на пути усвоения марксистской доктрины, кто, как не он, мог объяснить во всех тонкостях последние ее достижения простым рабочим и крестьянам?

Но проблемы со всеми бывшими членами других социалистических партий могли заключаться не только в психологическом отпечатке, который оставляли на них ошибочные политические убеждения. Никто не состоял в партии, большевистской или другой, в одиночку. Политическая организация была средой общения, устойчивых связей, которые ее член поддерживал с товарищами, и если в отношении сформированного политически чуждым опытом характера большевики могли проявить терпимость, то отречение от связей с не принявшими новое учение требовалось полное. Поскольку обретение большевистской сознательности мыслилось как ключевой водораздел в биографии каждого члена РКП, сочувствие к бывшим товарищам означало неокончательное духовное преображение. Такой вступивший в партию только прикидывался осознавшим конечную истину большевизма, на деле же оставался прежним и, возможно, скрывающим недобрые намерения в отношении советской власти.

С точки зрения партийного аппарата, автобиографии бывших политических оппонентов были подозрительны и требовали тщательной и многоэтапной проверки. Но были исключения – они касались членства в левых партийных группах, которые присоединились к РКП(б) во время Гражданской войны. Меньшевики-интернационалисты, боротьбисты, эсеры-максималисты, революционные коммунисты и некоторые анархистские группировки пользовались привилегиями в приеме. Переход давался им относительно легко, поскольку по своим взглядам и тактике они немногим отличались от РКП.

Эта легкость перехода свидетельствовала о большем, чем просто формальное согласие с положениями политической тактики партии. Большевики никогда не довольствовались формальностями. Дело было в том, что все перечисленные радикально левые группы прошли с большевиками один и тот же исторический путь, все время сражались в одних рядах. Иными словами, речь шла не о простом согласии, а о единстве коллективных биографических траекторий. Всех перечисленных с большевиками уже объединяло совместное переживание одного нарратива. Именно поэтому, читая заявления о вступлении крайне левых в большевистскую партию, поражаешься тому, что переход в РКП они описывают не как драматическое событие, перевернувшее всю их жизнь, а как сухую констатацию факта. Вступление для них было закономерным шагом, следствием движения по единому для них и для большевиков пути.

В то время как прием выходцев из соглашательских партий требовал чуть ли не одобрения ЦК, партийный устав был снисходительным к своим предтечам. Структура автобиографического нарратива была вписана в устав партии и определяла его – иначе нельзя объяснить, откуда такая терпимость к представителям одних социалистических партий и подозрительность к другим. Тот же устав РКП(б) четко оговаривал, что в случае с выходцами из мелкобуржуазных партий социальное положение не следовало принимать в расчет.

Такие кандидаты должны были говорить не о классовом происхождении, а о своем партийном прошлом и делать это подробно и напрямую, касаясь всех перипетий революционных лет. В своих автобиографиях им необходимо было изображать прежние политические воззрения как «идеологическую распутицу», из которой они в конце концов сумели выкарабкаться. Если же кандидат шагал нога в ногу с большевиками, вместе защищал общее дело, не щадя себя, то не было смысла подозревать в нем наличие внутренней воли, противоположной партийной. Он не требовал перековки, был подготовлен к вступлению всем ходом своей жизни. По сути он уже давно пережил становление большевика, и от присоединения к РКП его отделяло не иное понимание истории, а лишь отсутствие партбилета.

О мотивах своего решения перейти к большевикам анархист Цыганков А. писал: «Находясь на фронте и работая вместе с тов<арищами> коммунистами, я убедился, что только партия коммунистов-большевиков ведет по правильному пути трудящиеся массы к торжеству светлого социализма и окончательной победе труда над капиталом»[440]. Мало чем отличалось заявление Полякова А. В.: «Состоя действительным членом партии революционных коммунистов и вместе с тем работая в течение более полугода совместно с членами РКП на Урале и в Сибири, я убедился [в] нецелесообразности ведения политики партии Р<еволюционного> К<оммунизма> и потому выхожу из числа ее членов с твердым намерением перейти в ряды РКП»[441].

Членство в добровольно распустившихся партиях считалось предвосхищением коммунистической деятельности, а не конкуренцией с ней. Чем ближе тактика партии к большевистской, тем выше шансы ее выходца сохранить партийный стаж при вступлении в РКП[442]. Объединившись с большевиками уже осенью 1919 года, «меньшевики-интернационалисты» полностью доказали свою преданность коммунизму. Соответственно, циркуляр ЦК РКП от 30 декабря указывал, что их прием «в наши ряды» может происходить через простую замену билета «интернационалиста» билетом большевика. Это нужно было сделать до 1 февраля 1920 года; позже просить о приеме можно было только «на общих условиях». После объединения с левой группой Украинской социал-демократической рабочей партии («незалежные») в 1919 году левое крыло Украинской партии социалистов-революционеров, назвавшее себя Украинская коммунистическая партия (боротьбистов), тоже было в почете. Хотя они и выступали с теорией «украинской революции» и «украинского коммунизма», боротьбисты признавали социалистический характер Октябрьской революции и диктатуру пролетариата. 20 марта 1920 года Всеукраинская конференция боротьбистов приняла решение о самороспуске УКП(б) и слиянии с КП(б) Украины путем индивидуального приема членов. Из примерно 15 000 человек в ряды партии большевиков вступило около 4000; боротьбистов принимали в РКП без вопросов[443].

В марте 1920 года произошел перелом и в воззрениях максималистов. Проанализировав программу и тактику Союза эсеров-максималистов, члены этой группы пришли к выводу, что ходом революции идеология народничества изжита, РКП(б) с ее марксистской идеологией должна объединить все социалистические элементы и «только диктатура пролетариата, руководимая Коммунистической партией, способна довести революцию до полного торжества социализма». «Для наибольшего использования своих сил в деле социальной революции» было решено выйти из Союза максималистов и вступить в РКП(б)[444]. Условия приема эсеров-максималистов были чуть более строгими. Хотя и они могли стать членами РКП более или менее автоматически, но партийный стаж им засчитывался только после октября 1917 года. Большевики считали, что максималисты пришли к правильной политической позиции только во время Гражданской войны; до захвата власти большевиками они были ближе к обыкновенным эсерам[445].

Принимались во внимание и революционные коммунисты, отколовшиеся от левых эсеров после поражения мятежа в июле 1918 года. Уже в феврале 1920 года Омская группа подняла вопрос о необходимости вхождения в РКП(б) на основании того, что программно-тактические разногласия между партиями стерлись и дальнейшее существование ПРК нецелесообразно и даже вредно для развития революции. Омичи содействовали созыву всероссийского съезда ЦК ПРК, который объявил в Москве в мае 1920 года о самороспуске партии и настоял на приеме революционных коммунистов в местные организации большевиков, засчитывая им партстаж со времени вступления в ПРК. Революционные коммунисты создали тройки, которые передали учетные материалы на своих членов большевистским организациям: членские списки, номера парткарточек и подробные автобиографии, включая компрометирующую информацию, а также список вычищенных из партии.