Читать книгу Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин - Страница 15

С Бундом ситуация была сложнее. «Всеобщий еврейский трудовой союз в России и Польше» был основан в Вильно 7 октября 1897 года. Бунд стремился объединить всех еврейских рабочих в Российской империи в единую социалистическую партию, а также вступить в союз с более широким российским социал-демократическим движением для построения демократической и социалистической России. Видя себя как пролетарскую организацию, Бунд избегал любой автоматической солидарности с евреями среднего и высшего классов и в целом отвергал политическое сотрудничество с еврейскими группами, придерживавшимися религиозных или сионистских взглядов. В основе видения будущего Бунда лежала идея о том, что нет противоречия между национальным аспектом, с одной стороны, и социалистическим аспектом, с другой. Несмотря на интернационалистическую направленность, Бунд участвовал в национальном движении евреев, боролся против дискриминации и организовывал союзы еврейской самообороны. Большевиков не устраивало, что вожди Бунда требовали персональной культурной автономии для еврейской нации со школами на идише, это расценивалось как национализм.

До 1920 года, пока шла борьба за «низы местечка», ЦК продолжал рекомендовать «не блокироваться с Бундом»[446]. Но когда на 12‐й конференции 12–19 апреля 1920 года в Гомеле Бунд провозгласил, что «единый социалистический фронт» с принципиальными противниками советской власти, разграничивающими пролетариат и его правительство, невозможен, что настал момент, когда Бунд может отказаться от официальных оппозиционных взглядов и взять на себя ответственность за политику советского правительства, Коминтерн предложил изжить отчужденность и враждебность между парторганизациями. Соглашаясь с предложением исполкома Коминтерна, чрезвычайная всероссийская конференция Бунда, работавшая в Минске 5–11 марта 1921 года, отметила:

1. Весь Бунд проникнут твердой волей сомкнуть ряды всего еврейского коммунистического пролетариата под знаменем той партии, программа и тактика которой является программой и тактикой Бунда, партии, которую каждый член Бунда считает руководительницей мировой революции, партии, с которой мы все теснее и теснее сплачивались в соименной борьбе и совместном строительстве, – Российской коммунистической партии. <…> 4. <…> б) При создавшихся условиях, при той позиции, которую в данном вопросе занимает РКП, дальнейшее самостоятельное существование Бунда вне рамок РКП или привело бы его объективно, помимо его воли, к необходимости вести открытую борьбу с РКП, которая в процессе своего развития могла сгруппировать вокруг себя недовольные, не совсем коммунистические, националистически настроенные элементы еврейского рабочего класса или, при стремлении избежать какой бы то ни было борьбы с РКП, умертвило бы его политическую активность, парализовало бы его влияние на рабочие массы, превратило бы его в замкнутый кружок и тем самым лишило бы его возможности исполнять свой коммунистический долг по отношению к еврейским массам, как в Советской России, так и в других странах. в) Как трудны и неблагоприятны ни были бы условия еврейской коммунистической работы вне организационных форм, предложенных Бундом, – эта работа может вестись с успехом только в том случае, если она целиком входит в общий единый план деятельности единственной носительницы Советской власти в России – Российской коммунистической партии.

Руководство Бунда призвало всех членов партии объединиться вокруг решения о вхождении в РКП,

чтобы вновь объединенный авангард еврейского пролетариата мог рука об руку со всем коммунистическим пролетариатом в повседневной напряженной работе и проведении общих и еврейских коммунистических задач фактически построить в РКП наиболее широкие формы своей самодеятельности и своего влияния на еврейские трудовые массы, а также содействовать тому, чтобы эти формы как можно скорее нашли себе открытое признание в рядах РКП.

Отвечая взаимностью, 24 марта 1921 года Секретариат ЦК РКП предложил всем местным организациям РКП немедленно принять в свой состав членов местных организаций Бунда и «приложить все старания к тому, чтобы в дружной организационной работе возможно скорее изжить ту отчужденность, а иногда и некоторую враждебность, которые естественно сложились в результате отдельного организационного существования»[447]. Для проведения объединения в жизнь в центре и на местах создавались центральные и местные комиссии, в составе которых было по одному представителю от ЦК или местных комитетов Бунда и по одному от ЦБ или местных бюро евсекций. Все члены Бунда автоматически принимались в члены РКП путем предоставления в комиссию местной организации Бунда списков членов с заполненными анкетами, зарегистрированных в ней к моменту объединения. Всем членам Бунда партийный стаж исчислялся с апреля 1920 года, причем в партийную книжку заносился предыдущий партийный и революционный стаж. Члены Бунда, пропустившие указанный срок, лишались права на автоматический прием к РКП, им не зачислялся прежний стаж, они принимались на общих основаниях, указанных в Уставе РКП. В Белоруссии один бундовец был включен в Центральное бюро КП(б)Б, а два бундовца – в районные комитеты КП(б)Б[448].

В то же время репутация бундовцев все-таки была несколько подмочена из‐за опасения, что выходцы из еврейских партийных организаций имели свои, более узкие ожидания от советской власти, направленные на улучшение положения евреев. Надо быть «осторожным в подходе к Бунду, так как, в смысле революционного стажа, это старая организация», отмечал Матвей Шкирятов из Центральной контрольной комиссии в 1922 году. Предлагались следующие критерии: насколько бывший бундовец «был деятелен в своей тогдашней партии до вступления в нашу партию, насколько деятельное участие он принимал, вступивши в нашу господствующую партию: работает ли он только как советский работник или же участвует в революционной работе по воспитанию масс»[449].

Заявления бундовцев о вступлении в РКП(б) поступали в начале 1920‐х годов в массовом порядке. Например, невзирая на то, что Хана Сашанова была в партиях Бунда и «Камфер-банда», ее приняли в Петроградский комвуз на основании отхода от программы Бунда в годы Гражданской войны и влечения к большевизму[450]. Автобиография Гирша Росина уверяла, что он попал в Бунд в 1915 году «по бессознательности» и что «там пробыл несколько месяцев, после вступления в ряды царской армии порвал связь». Наверное, не случайно «в эпоху отступления царской армии» читатель находит Росина «во фракции окопников против „бунда“». Последовал короткий рецидив – «после демобилизации опять связался», но в 1919 году автобиограф наконец «официально порвал» с Бундом и в 1924 году уже считался в комвузе примерным коммунистом[451]. Отзыв о его однокурснике по Ленинградскому комвузу учителе еврейского языка Давиде Когане был уже менее лестный. Характеристика включала «особое примечание»: «Пребывание с 1905 года в Бунде оставило на Когане очень отрицательные черты, как-то индивидуализм и прочие». Мешало также «многолетнее изучение талмуда», считавшееся способствующим только механическому заучиванию наизусть определенных текстов, а не формированию навыков широкого мышления[452]. Дескать, не столь важно, заучивал ли Коган религиозные тексты, речи Цицерона или таблицу логарифмов, важно, что не овладевал диалектикой.

Показательна автобиография 1921 года студента Смоленского политехнического института Трейваса Льва Александровича. Автор делал все возможное, чтобы свести на нет отличия Бунда от большевизма: Бунд, по его сценарию, являлся не чем иным, как еврейским предшественником большевизма[453]. Трейвас был беден, хотя и жил в мелкобуржуазном местечке. «Я родился в семье небогатых родителей в Ковенской губернии, – так начиналась его автобиография. – Нужда выгнала к тому времени отца из дому, и он эмигрировал в Лондон, где ему удалось после длительной безработицы найти работу на одной из фабрик в качестве простого рабочего. Но болезнь матери заставила его вернуться на родину. При полном отсутствии каких-либо занятий и источников существования родители при помощи каких-то родственников открыли лавку».

Тут семья обнаружила некоторые меркантильные чаяния. Однако нарратив Трейваса использует воздействие капитализма на его родную область: «Жизнь в местечке стала развиваться: открылась фабрика-мастерская по выделке валенок. Местечко, недавно патриархальное, стало промышленным». Пускай фабрика по производству валенок – это чуть усовершенствованный централизованной паровой машиной ручной труд, при этом артельного устройства. Пускай это даже не был армейский заказ – валенки для армии производились в других краях. Но автобиографу важно было подчеркнуть, что «к 1905 г. местечко имело значительное рабочее население». Развернувшаяся классовая борьба сформировала сознание Трейваса: в западных районах Российской империи Бунд призывал к более демократической политической системе и обеспечению равных прав для евреев. Еврейские революционеры ориентировались на крайние формы борьбы – всеобщую стачку и вооруженное восстание. Трейвас пережил обращение: «Революция 1905–6 гг., несмотря на мой детский возраст (мне было тогда лет 8), оставила во мне глубокое впечатление. Старший брат мой, состоявший тогда в Бунде, был всецело поглощен революционным движением. Мне лично, ребенку еще тогда, пришлось переживать немало страшных моментов, как, например, полицейские облавы, бесконечные обыски, арест брата, наконец, подавление в конце 1905 г. летучего отряда какой-то карательной экспедицией. Драгуны того отряда разграбили нашу квартиру и на моих глазах били отца моего за то, что не выдавал моего брата, скрывавшегося тогда. Я видел, например, как солдаты били прикладами рабочих на площади после разгрома демонстрации, как провозили на навозных телегах в цепях закованных революционеров, бегство брата за границу и еще многое. Все это без сомнения врезалось глубоко в мою детскую память и воспитало меня в духе недовольства существующим строем – революционизировало меня».

Весь этот пассаж уникален: редкая автобиография описывала приход к чему-то иному, нежели большевизму. Стань Трейвас революционером до 1903 года, его превращение в бундовца не выглядело бы странным. Но обращение произошло уже после возникновения ленинской партии, и рассказчика могли упрекнуть в неправильном политическом выборе.

Будучи осмотрительным, Трейвас не вдавался в подробности ни своего вступления в Бунд, ни специфики своей деятельности в нем. Вместо этого он обсуждает революционную атмосферу своей юности вообще, игнорируя различия между Бундом и большевизмом. «С малых лет я интересовался политикой. Газетами позже стал зачитываться, запрещенной социалистической литературой, которую я заставал у рабочего-переплетчика, некоего тов. Сегала, старого революционера. Книжки уцелели от зорких глаз жандармов и полиции благодаря его, переплетчика, находчивости: он ухитрялся вклеивать в начале каждой книжки передние листы псалтыря или молитвенника, или других богословских книг». Трейвас притязал на обладание четким революционным сознанием чуть ли не с детства. Вообще, в избегании самого простого и убедительного тезиса – в местечке невозможно было вступить в РСДРП, там никакой ячейки социалистов-демократов не было, вариантов было два: или Бунд, или сионисты – проявлялась его нарратологическая стратегия: нельзя обижать большевиков указанием на их немассовость до 1905 года и незначительное проникновение в национальные общины, пусть даже и пролетарские.

Вот как он описывает свою встречу с еврейским образованием: «Учиться я был отдан шести лет в школу „хедер“, где меня любили в первые годы обучения за мои способности и прилежание и ненавидели в последующие за критику отошедшего в вечность всего старинного, включая и „хедер“ с главой его – так называемого „ребе“». Хедер представлял собой своеобразную начальную школу, которая располагалась на дому у меламеда (учителя). Главное внимание в ней уделяли не общеобразовательным предметам: письму, чтению, счету, а еврейским традиционным знаниям. Борьба с хедером была частью атеистической кампании в стране Советов. Во время религиозных праздников проводились антирелигиозные демонстрации комсомольской молодежи с факелами, флагами, транспарантами и оркестром, читались лекции по атеизму. Всего за несколько месяцев до того, как Трейвас сел за написание своей автобиографии, Наркомпрос потребовал, чтобы хедеры были немедленно закрыты. Власти стали проводить на местах «антихедерные» митинги; в Бобруйске большевики вывели на демонстрацию малолетних детей – учащихся хедеров, в Витебске инсценировали публичный суд над хедером[454].

Еще подростком Трейвас преодолел религиозные предрассудки, желал учиться по-настоящему. «Первую светскую грамоту я получил в еврейском народном училище и сельском одноклассном училище, окончив то и другое». Государственные школы для еврейских детей были учреждены «в духе, противном нынешнему талмудическому учению». Особенностью этих школ было изучение наряду с общеобразовательными предметами традиционных еврейских дисциплин. Сельское же одноклассное училище научило Трейваса читать на русском и приобщило его к универсальным ценностям – без этого он бы не стал революционером. Родители хотели развивать мальчика далее, поместить его в реальное училище, где уклон давался в сторону точных наук. Увы, «несостоятельность» сделала это невозможным. Для автобиографа начались «невыносимые» годы, «одинокая жизнь без средств к существованию». «Так продолжается до начала империалистической войны 1914 года».

Уже в нежном возрасте Трейвас смотрел на милитаризм косо. Если один из ветеранов войны Н. Бубнов, автобиография которого анализировалась выше, критиковал Первую мировую только задним числом, оглядываясь на нее из 1920‐х, а другой рассмотренный нами ветеран Ф. Анфалов разочаровался в ней, попав в царскую армию, Трейвас осудил войну сразу, едва она началась. Единственному из троих, кто вовремя принял позицию пораженцев, считавших, что истинному пролетарию нечего участвовать в империалистической бойне, ему хватило духа уклониться от царской службы. В каком-то смысле этим он искупал приверженность Бунду в юности: несмотря на то что этот факт вызывал подозрения в оппортунизме, Трейвас мог, основываясь на своей фундаментальной посылке, что у Бунда и большевизма одна и та же суть, позиционировать себя как протобольшевика.

Далее следовало перечисление классических вех революционной жизни. Вместо того чтобы воевать, Трейвас вступил в подпольную политическую организацию и начал подрывать устои царизма. «Убедившись в беседах со мною в моих взглядах и революционном настроении моем, тов. Сегал доверил мне тайну, что в Оникштах имеется небольшой конспиративный кружок из нескольких товарищей, рабочих, активных революционеров 1905 г. Через несколько дней (это было в начале 1915 года) я был втянут в кружок. С энтузиазмом я принялся за работу в кружке, состоявшей в обучении политической грамоте втягиваемых в кружок одиночками рабочих. К весне 1915 г. наш кружок вырос в целую организацию. К тому времени мы уже связались с организацией уездного города Вилькомира. Собирались мы зимою по вечерам по пятницам, на краю городка, в лачужке одной бедной крестьянки, где при завешенном окошке при свете свечки обсуждали наши вопросы; с наступлением весны мы перенесли наши собрания за город в лес, где мы собирались по субботам и устраивали читки. За короткое сравнительно время нашей работы мы провели 2 экономические забастовки и 1 политическую стачку 18 апреля по случаю 1 мая по новому стилю. [После стачки] нам недолго уже пришлось работать. При аресте одного из главарей Вилькомирской организации, тов. Янкеля (должен заметить, что очень немногих товарищей я помню по фамилии, так как мы знали друг друга и назывались по именам) у него было найдено письмо нашей организации, писанное между прочим, моей рукой, в котором мы запрашивали, как нам поступить первого мая, будут ли присланы прокламации, какую форму придать забастовке, прибудет ли товарищ из Вильны к 1 мая, и тому подобные вопросы. Письмо было написано мною, но написал я не свою фамилию, а имя другого товарища, Гарбера, которого знали лично вилкомерские товарищи, и по оплошности я написал также и его фамилию. Последствия сказались быстро: через пару дней было произведено на нас много арестов среди рабочих, из которых многие были непричастны к нашей организации».

Трейвас уже считался «из рабочих». Он стал важным активистом, хотя и местного масштаба. Жандармы гонялись за ним повсюду. «Пошли массовые обыски, главным образом искали автора письма». Надо было уехать. Автобиограф сделал все, чтобы выдать себя за интернационалиста, но теперь надо было вернуться к более узкой еврейской теме. Началось выдворение евреев из пограничной полосы, Трейвас «с массой выселенцев направился в свой родной городок, куда хлынула большая волна переселенцев». «Я тогда отдался всецело работе по оказанию помощи выселенцам». Образование Еврейского комитета помощи жертвам войны в 1914 году было вызвано появлением с первых же дней войны огромного числа евреев, бежавших из зоны военных действий. Их количество резко возросло в результате антиеврейских мероприятий верховного командования, достигших апогея в акции по изгнанию около двухсот тысяч евреев из Ковенской и Курляндской губерний весной 1915 года. Эти акции вызвали хаос в торговой и экономической жизни края. Города опустели, торговля замерла, фабрики простаивали, население страдало от дороговизны. Военные власти позволили изгнанникам вернуться в свои дома, но при этом они должны были выделить заложников из раввинов и богатых евреев – с предупреждением, что в случае измены со стороны еврейского населения заложники будут повешены. Евреи отказывались возвращаться на этих позорных условиях, и высланные из города Вилькомира написали главнокомандующему: «Мы оскорблены в наших патриотических чувствах и не согласны выделить заложников, сыновья и братья которых сражаются за честь и славу России»[455]. «В июне того же 1915 г., – гласила автобиография Трейваса, – отступавшие казаки разграбили нас и выгнали всех евреев в течение 30 минут (был опубликован такой приказ коменданта) из местечка, откуда мы ушли пешком». «Родители с младшими детьми уехали как беженцы в Могилев», но революционер Трейвас не мог себе этого позволить. Он принял особые полномочия при Еврейском комитете помощи жертвам войны и стал оказывать содействие «проходящим и проезжающим беженцам и переселенцам».

Неясно, преследовали ли Трейваса как революционера, как еврея или как дезертира, но автобиограф описывал себя и своих соратников-бундовцев как мучеников. Избавление пришло вместе с Февральской революцией, которую он пережил «в маленьком городке». После свержения царизма Трейвас, уже заметный пропагандист, учредил бундовскую организацию среди беженцев и солдат. «Работал я тогда под руководством тогдашнего председателя Воронежской организации Бунда тов. Ошеровича И. Т.» – делегата X конференции Бунда, которая состоялась в Петрограде 1–6 апреля 1917 года. «Ныне, – подчеркивал автобиограф, – [Ошерович] член главного бюро еврейской секции при Центральном бюро Коммунистической партии Белоруссии» (иными словами, бундовец, который стал видным коммунистом).

В 1917 году Бунд поддержал Временное правительство, отменившее все законы и распоряжения, ограничивавшие евреев в правах, был категорически против установки Ленина на развязывание «социалистической революции» – автобиография умалчивала эти детали. Не писал Трейвас и о том, что после Февральской революции Бунд стал частью меньшевистской партии, что в июле многие его сообщники участвовали в создании Белорусской рады. Да и в целом история Бунда и еврейского движения в Могилеве и в Белоруссии была настолько сложной, что упростить ее таким образом можно, только сознательно лукавя и опуская важнейшие подробности. Уверяя, что еврейский вопрос будет сразу и навсегда решен в результате свержения самодержавия, большевики критиковали начинания в пользу еврейской автономии, инкриминировали Бунду национализм. На обвинение в национализме шефы Трейваса отвечали: наша организация не националистическая, а национальная. Общая программа РСДРП, которую они признавали, должна была, по их мнению, быть дополнена собственной национальной программой. Какое-то время в окружении Трейваса поддерживали программу национально-культурной автономии, согласно которой из вéдения центральной государственной власти изымались функции, касавшиеся культуры евреев, и передавались учреждениям, избранным еврейским населением.

Об Октябрьской революции Трейвас писал мимоходом. Она застала его все в той же местности, за теми же делами. Автор текста не придал этому событию обычного значения катарсиса: для политически сознательной личности революции 1917 года были, без сомнения, долгожданными и радостными, но они не могли стать преображающими событиями. Все было ясно уже давно. Когда большевики захватили власть, Бунд осудил было создание однопартийного правительства из одних большевиков, но затем поддержал военный отпор погромщикам и белогвардейцам. Когда в ходе войны войска Деникина начали приближаться к Москве, Бунд объявил мобилизацию своих членов в Красную армию. Трейвас ушел в строй, воевал на Южном и на Польском фронтах, не ударил лицом в грязь.

В глазах автобиографа Бунд и большевики всегда придерживались одинаковых идеалов, и первый сохранял свою организационную независимость лишь потому, что это позволяло успешнее осуществлять задачу обращения еврейского населения в коммунизм. Пропаганда Бунда приспособилась к условиям еврейской черты оседлости, основывались революционные газеты, выходившие на идише, и т. д.[456] Воронежская организация Бунда, членом которой Трейвас состоял, «мобилизовала» его для этих целей. Затем центральный комитет Бунда «передал» его политуправлению Западного фронта, чтобы вести агитацию среди красноармейцев. В скором времени наш герой оказался на должности секретаря президиума бундовского комитета в Смоленске – еще до формального «слияния» Бунда с РКП. В этом качестве он поддержал большевизацию своей организации, а во время раскола Бунда в 1920 году примкнул к Комбунду.

Наконец, автобиограф мимоходом упомянул, что в декабре 1920 года уже проходил по «объединенному списку РКП и „Бунда“» делегатом на 1‐й съезд частей и учреждений полевых управлений Западного фронта. Это обстоятельство излагалось исключительно кратко, дабы подчеркнуть, что для Трейваса это было ничем не примечательное событие. Любая другая трактовка сработала бы против рассказчика, высветив перемену в его партийной принадлежности и превратив его в «бывшего». Давая понять, что изменение в названии партии, членом которой он являлся, не имеет значения, Трейвас придерживался своей имплицитной посылки, что Бунд – это предшественник партии большевиков. Решение влиться в РКП не проливало добавочного света на политическую сознательность бундовцев. Лишенный всякого идеологического или политического значения, это был прагматический шаг с их стороны, отражавший тактическую целесообразность упразднить обособление еврейского коммунизма.

Считалось, что бывшие бундовцы могли полностью исправиться. Растворившись в РКП(б), их исходная партия не предлагала никакой идеологической альтернативы коммунизму. Приход Трейваса четко вписывается в уже знакомую нам модель постепенного обращения, почти растворения в РКП. Трудно найти в его автобиографии момент сомнений, душевной драмы. Не то чтобы жизнь Трейваса не была напряженной или событийной. Дитя своего времени, он раз за разом находил себя в гуще революционных событий. Эмоционально, однако, Трейвас оставался ровным. Как бундист, он медленно, но неуклонно приближался к истине и голос его ни разу не задрожал. Об анархисте, эсере или меньшевике такого не скажешь. Автобиографии приверженцев этих партий полны душевных скачков и метаморфоз, резких сердечных поворотов. Вовсе не ведя себя как младшие братья, эсеры и меньшевики спорили с большевиками, пытались перетащить последних на свою сторону. Душевные струны протагонистов, которых мы встретим ниже, неустойчивы в своей фундаментальной структуре. Отсюда недоверчивость к ним большевиков: выходцы из партий социалистов-попутчиков считались ненадежными как идеологически, так и организационно.