Читать книгу Панацея. Роман - Илья Александрович Тель - Страница 3

Матушкин часто вспоминал ту аварию…

Много лет назад поздним февральским вечером он ехал по Киевскому шоссе на дачу. Погода стояла скверная. В темноте падал грузный мокрый снег. На этом участке люди время от времени бились, и бились ярко, бескомпромиссно, с удалью. Бывало, насмерть… По левой полосе его машину на огромной скорости «сделала» дорогая иномарка. Идиот, успел подумать Матушкин…

Через мгновение лихач вылетел на встречную полосу под колеса фуры с неисправным мигающим габаритным фонарем. Мигание фонаря походило на световую азбуку Морзе. Последовал страшный удар. Скрежет тормозов грузовика расцарапал слух. Круговерть смятой легковушки не оставила Матушкину времени: он чудом вывернул руль, избежав столкновения, и едва не съехал в кювет…

Искореженный автомобиль замертво встал на дороге. В отдельно взятой точке пространства и времени осталась лишь груда чьей-то разрушенной судьбы…

Матушкин понимал, что оказывать помощь некому. Да и риск взрыва при таких столкновениях велик. Тем не менее, он бросился на помощь. Через разбитое стекло увидел девушку и парня за рулем, вдавленных в сиденья «внутренностями» машины. Подушки безопасности были разорваны. Никто не подавал признаков жизни. Обоим было лет по двадцать, не больше. Такие молодые…

Движение встало. Матушкин механически подобрал перепачканную грязью книгу, сиротливо лежавшую на асфальте. Общался с водителями, потом с сотрудниками ГИБДД. Шофер, управлявший фурой, отделался ушибами и ссадинами.

Приехала скорая. К удивлению свидетелей происшествия, осмотрев виновника аварии и его спутницу, врачи всполошились. Вскоре две кареты помчались в сторону Москвы, терзая ночь светом проблесковых маячков и воем сирен.

Днем ранее Матушкин приобрел новый автомобиль. Добравшись до дачи, уставший, опустошенный, он осмотрел багажник. В темноте злорадно светился устремленный вверх средний палец, нарисованный аэрографом. Матушкин заметил это «произведение» сразу после аварии. «Живописцем», конечно же, был соседский Антон – вредоносный, бодливый мальчуган. Сучонок, усмехнулся Матушкин…

Всю половозрелую жизнь Матушкин служил образчиком неуемного, всеядного ловеласа, невоздержанного и неразборчивого в связях. Романы, оскверненные браки, умеренная педофилия, потерянная девственность, разбитые сердца, похождения, скандалы, потасовки, и, наконец, болезни особого свойства сопровождали его затянувшуюся бурную молодость. Повзрослев, Матушкин сделался аккуратнее, но едва ли остепенился…

Матушкин не был обормотом и, тем более, плохим человеком! Он никогда не поднимал на женщин руки и даже голоса. Более того, он не то чтобы бросал их, но покидал любя – с легким сожалением и даже грустью, чтобы отдаться новому увлечению, новой влюбленности, новому эротическому опыту… Особенности физиологии Матушкина делали его неспособным к устойчивым отношениям, наделив поразительной склонностью к случайному похотливому прелюбодеянию.

Очередной брак Матушкина распался из-за постоянных измен. Свободный художник, Матушкин сошелся с соседкой Милой и разрушил ее отношения с мужем. Впрочем, отношения эти и так дышали на ладан. «Разгневанный» супруг, которому Мила надоела хуже горькой полыни, уличил и, воспользовавшись случаем, оставил семью. Двенадцатилетний сын Милы Антон в отместку гадил Матушкину. Багажник стал очередным напоминанием Антона о себе. До этого были дверная ручка, запачканная фекалиями, залитый клеем проем для ключа и прочие «житейские» пакости.

Матушкина отличал набор незаурядных взаимоисключающих качеств: с одной стороны, склонность к простодушному, само собой разумеющемуся блядству вкупе со всепобеждающей любовью к алкогольным напиткам и веселому свинству; с другой, замечательные мозги, умение обходиться с людьми, прекрасное образование и начитанность, широкий кругозор, изрядное трудолюбие.

На первый взгляд, в таком сочетании несочетаемого сквозила какая-то невозможность, нарочитая искусственность. И тем не менее, такое сочетание свидетельствуется как непреложный факт. Фундаментом сногсшибательного симбиоза служило феноменальное здоровье и то обстоятельство, что Матушкин принадлежал к так называемой неспящей элите, которую отличает поразительная жизненная энергия, оптимизм и психологическая устойчивость. Матушкин просто не мог жить в пол накала: его внутренний реактор был не иначе как атомным и казался поистине неисчерпаемым.

Несгибаемый алкоголик и (не) истовый плотолюбец, Матушкин не сгинул в своих многочисленных маргиналиях. Пьянство, распутство и сексоголизм не поставили крест на его духовной, интеллектуальной и профессиональной жизни, не разрушили яркую, неординарную личность. Пороки придавали Матушкину шарм, служили природными маркерами, родимыми пятнами его судьбы.

Более того, Матушкин не без основания считал, что алкоголь и секс расширяют горизонты восприятия и познания. По итогам опьянения или вулканического выброса энергии в ходе бурной ночи, перезагрузки мозга, встряски всего умственного и эмоционального состояния, Матушкина посещали озарения.

Подобно тому, как золотой ключик открывал Буратино тайную дверь в волшебный мир кукольного театра, обильное возлияние и необузданная страсть служили Матушкину, практикующему психологу и психиатру, отмычкой к потайным дверям в подсознательное и бессознательное самых безнадежных, неизлечимых пациентов. Подобно герою «Планеты Ка-Пэкс» в исполнении уличенного в непристойностях Кевина Спейси, Матушкин творил чудеса, воскрешая и возвращая к жизни конченых алкоголиков, наркоманов и безумцев…

Озарения, составлявшие достояние Матушкина, были сродни поразительным «мгновениям высшей тонкости чувства и понимания», которые переживают некоторые эпилептики в преддверии удара. Такие светоносные мгновения переживал князь Мышкин и сам сочинитель «Идиота». Матушкин уверовал: именно такие мгновения открыли автору Великого пятикнижия дорогу в бессмертие, определили масштаб его таланта, особый строй мышления.

Герман Гессе называл такое мышление «мистическим». Но Матушкину, человеку с научным складом ума и склонностью к скабрезным коннотациям, было по душе иное определение: мышление, обладающее способностью к епиболе, или образному броску мысли. Говоря другими словами: мышление, обладающее редчайшей способностью извлекать знание – своего рода заповеданное знание – из потаенных глубин Большого мыслящего мира, – глубин, не доступных самому глубокому и трезвому аналитическому уму.

Такого рода интеллектуальные броски помогли Матушкину в работе над диссертацией. Исследование по теме «Суицид как жизненная потребность: психологические аспекты» молодой ученый блестяще защитил подшофе. В этой во многом пионерной работе Матушкин «препарировал» танатос – феномен влечения к смерти, или инстинкт смерти, выдвинул и обосновал концепцию склонности человеческих сообществ к коллективному самоубийству, которая дремлет в чертогах коллективного бессознательного и ждет своего пробуждения, своего звездного часа…

Как правило, Матушкин прозревал, совершая образные броски мысли или дорогие его слуху епиболы по утрам, лежа в постели, обретая себя, общаясь с космосом…

Приехав на дачу после аварии, «полюбовавшись» на художество Антона, Матушкин собрался было войти в дом, но будто очнулся, остановился и вопросительно посмотрел ввысь, в небо… К своему изумлению, Матушкин обнаружил разительную перемену: ересь февральской непогоды в виде убийственного ненастья кончилась, уступив место полному безветрию и легкому морозу. Как странно, подумал Матушкин. До сих пор он не замечал этой полной перемены: словно новое случилось тотчас, словно переродилась не погода в отдельно взятой точке земного шара, но весь мир…

Бездонное безоблачное небо пришло в движение, приближаясь к своему созерцателю. «Небо луневое, звезд понатыкано…», вспомнились Матушкину слова задушевного собутыльника, покоившегося на старом деревенском кладбище… Или… не покоившегося… Матушкин оторопел, пошатнулся, будто отлучился из собственной жизни… Ему показалось, что память куда-то провалилась, а потом, как гулящая жена, вернулась – обновленная… Он помотал головой, фыркнул, дабы привести себя в чувство. Снова поднял глаза. На несколько мгновений завороженному Матушкину почудилось, что звезды слетелись и вылепили новое созвездие, повторив digitus impudicus – «бесстыдный палец» на багажнике его автомобиля…

Утром Матушкин прочитал, что молодой человек и девушка в тяжелейшем состоянии доставлены в один из медицинских центров столицы. На Киевке пациентов перехватил вертолет. Врачи борются за их жизни. Шансы на спасение оцениваются как минимальные. По информации медиков, молодой человек, находившийся за рулем, был трезв.

Трезв. Был трезв, проговорил про себя Матушкин. Машина шла уверенно. Да, скорость была очень высокой, не иначе под сто восемьдесят. Но шла уверенно. Она вылетела на встречную как-то странно, как-то осмысленно, намеренно, по собственной воле… Глупости, подумал Матушкин. Чушь! Может, что-то вышло из строя. Хотя вряд ли. Машина – серьезная, с иголочки. Может, парень заговорился, или просто устал и потерял концентрацию. Время было позднее. Может, что-то на дороге… Случиться могло все что угодно. Погода была «нелетная», дорога опасной…

Сколько лет прошло? Около двадцати. В четверг двенадцатого сентября Матушкин направлялся привычным маршрутом на дачу. Проезжая место старой аварии, он снова вспомнил двух молодых людей. Давнее происшествие привычно не отпускало.

Такое навязчивое «преследование» казалось странным. В самом деле, обочины российских дорог усеяны надгробиями, установленными скорбящими родственниками и друзьями жертв. И ведь та драма была не единственной, виденной Матушкиным своими глазами.

Первого января ему исполнилось пятьдесят восемь. Он соприкасался со многими страданиями и смертями. Не массовыми, то есть «отвлеченными» и «статистическими» – каковыми страдания и смерти подчас воспринимаются на войне искалеченной психикой, – но индивидуальными, единичными, а значит, какими-то абсолютными и, потому, особенно жестокими. Жестокими не в отношении всего рода людского, но в отношении конкретных его представителей. Наверное, эти люди тоже были рождены для счастья, но им его не досталось, не хватило.

По работе Матушкин общался с умалишенными. Сталкивался с жуткими последствиями членовредительства, «сдобренного» нечувствительностью к боли. Изучал маньяков и садистов, изолированных от общества. Находил повесившихся, вскрывших вены, перерезавших горло… Но именно та авария, та смерть будоражила и преследовала его. Смерть, ставшая постоянным спутником, напоминавшая ему невольное свидетельство. Смерть, в которой не было его вины – если только фаллический символ на багажнике автомобиля не отвлек или не свел с ума водителя дорогой иномарки… Матушкин ощущал какую-то непонятную связь с тем далеким событием…

Возможно, в силу специфики работы, он все время встречался со смертью как избавлением от бессмысленного пребывания в мире, как наградой за мучения. Смерть двух молодых людей была для него обращением иного рода – вопросом. Смерть поставила не точку, но вопросительный знак. Что сделала с ними смерть? От чего она их избавила? Чем покарала или все-таки наградила? Почему выбрала именно их? Какую тайну они унесли с собой – ведь не исключено, что некоторую великую тайну уносят с собой в могилу не только гении. А может, молодой человек за рулем был гением и Провидение исключило его из жизни, чтобы он ненароком не напортачил, не открыл нечто предосудительное…

Матушкин часто ловил себя на мысли, что отождествляет ту аварию со словом «смерть», хотя судьба разбившихся была ему не известна.

Смерть – самая большая загадка. Смерть – то, чего не может не быть и одновременно то, чего нет. Смерть – хрестоматийный и самый пронзительный пример обращения слова в явь, живое воплощение перехода, «переливания» слова в реальность и реальности в слово. Ибо любое судьбоносное явление случается и существует как слово и как реальность. А какое явление может быть значительнее смерти?

Смерть – явление наиболее неопределенное и, значит, наиболее информативное. Смерть безусловная, то есть свершившаяся, в некотором роде перестает быть смертью. Если смерть забирает человека, то есть свершается, то утрачивает часть своего таинства, часть своей истинности. Расставив точки над i, смерть теряет толику собственной непреложности…

Интуиция подсказывала Матушкину: даже если кто-то из двух молодых людей чудом выжил, то выжил в угоду Смерти, но не жизни…

Вопросы лезли в голову и оставались без ответов. Мысли роились, но не обретали законченности. Возможно, все эти мысли были банальным преувеличением, накручиванием. В конце концов, смерть часто входит или врывается в жизнь просто так, по-свойски, без стука. Истинно: «Едва человек родится, он уже достаточно стар, чтобы умереть».

Матушкин ощущал тяжелое беспокойство, навязчивое, изматывающее нервное напряжение, от которого хотелось избавиться…

Приехав на дачу поздней ночью, Матушкин, по обыкновению, основательно выпил. Во время возлияния отголоски давних воспоминаний призывно звучали в сознании…

Проснувшись, он по обыкновению погрузился в перелив видений и голосов. В этот момент Матушкина посетило предчувствие необычайного и значительного. Предчувствие казалось безусловным и безошибочным. Пятница тринадцатое, вспомнил Матушкин…