Читать книгу Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Иоанн Мейендорф - Страница 17

Система пентархии патриархов, признанная de facto на Востоке в V в., еще до того, как она была включена в юридические и канонические тексты в VI и VII столетий, основывалась на понимании знаменитого 6-го правила Никейского собора (325). Ссылаясь на «древние обычаи» (άρχσΐα έθη), этот канон даровал «преимущества» (πρεσβεία) Церквам Александрии и Антиохии, указывая на Рим как на прецедент и образец («έπειδή και τφ έν 'Ρώμπ έπισκόϊαρ τούτο συνηθές έστίν»)[87]. На Востоке «преимущества» этих трех Церквей понимались как признание социального, экономического и политического значения трех городов. Когда Константинополь сделался «новым Римом», казалось совершенно естественным признать также и его новое значение. Поэтому в 381 г. было постановлено, что «константинопольский епископ да имеет преимущество чести (τάπρεσβεία τής τιμής) по римском епископе, потому что град оный есть новый Рим»[88]. В 451 г. Халкидонский собор одобрил это постановление, еще яснее выразив господствовавший на Востоке взгляд, что «отцы справедливо даровали привилегии престолу ветхого Рима» (т. е. подтвердив, что эти привилегии не восходят к временам апостольским). Он также превратил бывшие ранее лишь почетными преимущества Константинополя в каноническую власть внутри четко определенных территорий – имперских епархий Понта, Асии и Фракии, оправдывая новые «патриаршие» права столичного епископа тем, что Константинополь стал городом, получившим «честь быти градом царя и синклита» так же, как и Рим[89]. Таким образом, политическая или просто социально-прагматическая мотивация возвышения Константинополя ясна. В глазах восточных христиан она ни в каком смысле не противоречила 6-му правилу Никейского собора, которое также толковалось прагматически. Представлялось совершенно естественным, что «новый Рим» должен обладать равными преимуществами с «ветхим», присоединившись таким образом к «привилегированным» кафедрам, предстоятели которых вскоре получили титул патриархов, как и Иерусалим, добавленный чуть позже как великий центр паломничества.

Но у Рима была иная логика. Так называемый Decretum Gelasianum[90], составной документ неясного происхождения, отражавший господствовавшие в папских кругах взгляды, провозглашал: «Святая Римская Церковь поставлена во главу других Церквей не каким-либо собором, но получила свое первенство из слов самого Господа и Спасителя: Ты еси Петр, и на сем камени созижду Церковь Мою…». Decretum также по-своему интерпретирова 6-е правило Никейского Собора: все три Церкви, «преимущества» которых признаны этим правилом, – Александрийская, Римская, Антиохийская – являются кафедрами Петра: Петр умер в Риме, но проповедовал также в Антиохии, а ученик его, св. Марк, основал Церковь в Александрии. Именно этой интерпретации, несмотря на ее искусственность, будут, начиная со св. Льва Великого (440–461), придерживаться в Риме в течение нескольких столетий все знаменитые папы Средневековья. Но разве основания Александрийской Церкви учеником Петра достаточно, чтобы оправдать ее «преимущества» перед Церковью Антиохийской? И разве смерть Петра в Риме является экклезиологически более важным фактором, чем смерть Самого Иисуса в Иерусалиме?

Как бы то ни было, эти два различных толкования 6-го никейского правила указывают на самую суть вопросов, возникавших в отношениях между Римом и Константинополем, Западом и Востоком, – тех вопросов, которые позже приведут к расколу. Из современных историков Ф. Дворник наиболее ясно определил разницу между «апостольским» принципом, применяемым в оправдание власти не только Рима, но и других Церквей, и принципом «приспособления», повсеместно принятым на Востоке и утверждавшим, что «преимущества» Церквей зиждутся не на факте апостольского основания, а на исторических реалиях. Некоторые из Церквей могут ссылаться на «древние обычаи» в пользу каких-либо конкретных прав, но такие ссылки должны формально подтверждаться соборами[91]. Ведь Церкви, исторически основанные апостолами, были на Востоке повсюду (в Эфесе, Фессалониках и во многих других местах, не говоря уже о Иерусалиме), и одно лишь апостольское основание никогда не было достаточным для оправдания первенства. Нет сомнения в том, что Александрия и Константинополь стали могущественными патриаршими центрами не по причине «апостоличности», а в силу своего фактического социального, культурного и политического значения[92].

Надо заметить, что существование этих двух взаимно противоположных экклезиологических принципов в течение многих столетий не мешало общению и сохранению церковного единства между Востоком и Западом. Убежденность Рима в том, что основание Петром – реальное и решающее право признания римского авторитета, несомненно, очень древняя. Нравственный и вероисповедный престиж Римской Церкви как свидетельницы апостольского Предания, восходящего к Петру и Павлу, появляется уже у сщмч. Иринея во II в.[93] Подобные упоминания в древних документах преобразуются римскими епископами IV и V столетий в устойчивые претензии. Наиболее четко они выражены у св. Льва Великого. На его взгляд, св. Петр, которого Господь «сделал князем всей Церкви»[94], имеет преемника, епископа Рима, занимающего «кафедру Петра»[95]. Реакция св. Льва на принятие Халкидонским Собором 28-го правила показывает, что он понимал точку зрения тех, кто считал первенство Рима – как и новое первенство Константинополя – связанным с присутствием императора, но эту точку зрения он решительно отвергал. Действительно, в его время резиденция западных императоров была перенесена в Равенну: императоры покинули древнюю столицу. Однако, как считает св. Лев, «благословенный Петр, сохраняя полученную им твердость камня, не оставляет управления вверенной ему Церковью»[96]. Характерно, что для описания роли папы св. Лев прибегает к термину principatus – титулу, обычно принятому только для императоров (поскольку для него Петр есть тоже princeps, «князь»), вместо более древнего и общепринятого термина primatus, указывающего на церковное первенство[97]. Бесспорно, что св. Лев и не помышлял всерьез претендовать на императорскую власть и был бы очень удивлен, если бы узнал, в каком смысле слова его будут использованы в позднейшие века для оправдания папского авторитета. Он лишь оказался в начале того процесса, в результате которого личность и престиж римского епископа постепенно приобретут «имперское» измерение. Ведь на христианском Западе, завоеванном осевшими там варварами, империя номинально просуществует только до 476 г. А власть законных наследников кесарей, проживающих отныне в Константинополе, всегда будет в Риме не более чем символической. Папы заполнили этот политический и культурный вакуум.

Поэтому столь значительно было противоречие, существовавшее между Востоком и Римом относительно смысла первенства двух Римов: если взять в одну руку Decretum Gelasianum, а в другую – 3-е правило I Константинопольского Собора и 28-е правило Халкидонского, разница станет совершенно ясной. Этот тлеющий основной конфликт всегда служил фоном для многочисленных частных конфликтов между Константинополем и Римом, к примеру для Акакиевского раскола. Как же удавалось избегать открытого противостояния? По-видимому, благодаря совмещению обеими сторонами политического реализма, определенной идеологической умеренности, а также некоторому недопониманию.

Политический реализм явно присущ папе Льву. Он понимал и полностью признавал имперскую мощь Константинополя. В одной проповеди, повторяя мысль Евсевия Кесарийского, он восклицает:

Божественное провидение создало Римскую империю, которая распространилась до столь далеких пределов, что все народы повсюду стали близкими соседями. Ибо для Божественного замысла было особенно необходимо, чтобы многие царства были связаны вместе под единым управлением, и всемирная проповедь могла бы быстро достигать все народы, над которыми стояла бы власть единого государства[98].

Феодосию II он пишет, что его императорская душа «не только императорская, но и священническая»[99], а Маркиану желает «кроме императорской короны также священническую пальмовую ветвь»[100]. Поэтому ему было трудно противиться логике 28-го халкидонского правила, и если он и решился ему противостать, то только прибегая к таким аргументам, которые, как он знал, будут понятны на Востоке и которые требовали от него идеологической умеренности. Его аргументация опирается исключительно на букву 6-го никейского правила: существуют не четыре и не пять, а три привилегированные Церкви, не более. «Никейский Собор, – писал он Анатолию Константинопольскому, – был облечен Богом столь высокой привилегией, что церковные постановления <…>, не соответствующие его указам, совершенно ложны и недействительны»[101]. Святой Лев, без сомнения, внутренне (in pectore![102] верил в свой собственный «петров» авторитет как римского епископа, но он также знал, что ссылка на Никейский Собор будет иметь гораздо больший вес на Востоке, и потому предпочитал использовать аргументы, которые могли способствовать согласию. Другими словами, ради церковного единства он занял позицию реалистичную, хотя и не вполне последовательную[103].

Столь же решительным было стремление к согласию и в Константинополе. Желание получить одобрение Римской Церкви для принятых восточными соборами вероучительных и канонических постановлений было искренним не столько из-за «апостоличности» Рима, сколько потому, что «римский» мир должен был оставаться единым. Понимаемое как сущность христианского универсализма, церковное согласие должно было охватывать и Рим, и Запад. Вот почему протесты св. Льва возымели действие. Двадцать восьмое правило не появилось в списке канонов, опубликованном сразу после Собора. Оно возникло вновь только в VI столетии[104], когда уже можно было не обращать внимания на папские протесты, так как при Юстиниане в Италии был установлен византийский порядок. Правило это входит даже в латинский список, известный под названием Prisca.

Более того, византийский епископат часто бывал готов признать «петрово первенство» за римским епископом. Так поступали тоже во имя согласия, но не всегда осознавая всю серьезность римских претензий. Для византийских епископов претензии на «апостоличность» реально не имели большого веса, поскольку на Востоке было бесчисленное множество «апостольских» кафедр, а словесное признание связи Рима с Петром не приводило, по их мнению, к серьезным практическим последствиям. В некоторых случаях согласие с Западом навязывалось им императорами. Так, в 518 г., когда Юстин и его племянник Юстиниан после Акакиевского раскола восстанавливали общение с Римом (несомненно, имея в виду перспективу близкого отвоевания Италии у остготов), от византийских епископов потребовали лишь подписать libellus[105], поручившись «следовать во всем апостольскому престолу <…>, в котором сохраняется всецелая и истинная сила христианской религии»[106]. Однако к подписи, поставленной Иоанном Константинопольским, была добавлена особая фраза. Она помогает нам понять взаимоотношения между двумя Римами. «Я заявляю, – написал он, – что кафедра апостола Петра и кафедра этого императорского города одна и та же»[107]. Ясно подразумевается, что может быть только один Рим и одна Римская империя и что политический престиж и апостольство также неразделимы. Если считать римского епископа преемником Петра, то это же нужно сказать и о епископе Константинополя. В средневековый период эту логику применяли к интерпретации т. н. Donatio Constantini[108], полагая, что он относится не только к римскому епископу, но также и к патриарху «нового Рима». В частности, патриарх Михаил Керуларий считал себя преемником римского папы, и канонист Феодор Вальсамон резко критикует его за эти претензии[109].

Итак, возвышение «нового Рима» не обязательно понималось как вызов престижу «ветхого», поскольку в Константинополе видели в нем «близнеца», а не конкурента.

Ясно, однако, что умеренность и желание уподобить две позиции в вопросе о первенстве («апостольские» претензии Рима и имперский статус, служивший оправданием позиции Константинополя) не могли разрешить экклезиологическую дилемму как таковую. Дальнейшее развитие идей, особенно на Западе, все больше и больше усложняло это уподобление.