Читать книгу МЕТАМОРФОЗА - Иосиф Раскин - Страница 11

Владимир Сигизмундович с трудом разлепил веки и тут же их закрыл – голова трещала неимоверно. Он тихо застонал, но стон вышел какой-то глухой и больше похожий на мычание. Он прислушался к своим ощущениям и понял, что ни черта не понимает.

Никаких воспоминаний о путешествии из Баку у него не сохранилось: вколотый в вену фенобарбитал обеспечил ему двенадцать часов здорового сна. Просыпаться в незнакомой обстановке с симптомами того, что Любовь Лазаревна называла птичьей болезнью «перепил», Владимиру Сигизмундовичу доводилось и раньше, но это утро (впрочем, утро ли?) било все рекорды.

Наверняка он мог сказать только то, что лежал он на боку, скрючившись на каком-то чертовски жёстком и неудобном ложе, подогнув под себя совершенно онемевшую левую руку. В ноздри бил запах хлорки, от которого Бутенковского страшно тошнило. Впрочем, нет, тошнило его оттого, что во рту у него было что-то лишнее, инородное, чему там быть совершенно не полагалось. Это непотребное ощущение сопровождалось ноющей болью в обеих челюстях, отдававшейся в самых неожиданных и интимных закоулках тела.

Владимир Сигизмундович собрался с силами, приоткрыл веки, посмотрел вниз и краем глаза увидел своё запястье с багровой поперечной полосой и безвольно свесившийся изо рта язык. Синий, несколько чрезмерной длины язык в легкомысленный розовый горошек.

Последняя деталь ужаснула Бутенковского больше всего. Он некоторое время тщетно старался вернуть язык на место, щурясь на него левым глазом и борясь с подкатывающей тошнотой. Вдруг он понял, что это был не язык его, а галстук. Его собственный, недавно купленный в Милане Brioni, наполовину затолканный кем-то ему в рот. С отвращением выплюнув безнадёжно испорченный аксессуар, Владимир Сигизмундович несколько раз открыл и закрыл рот, ощупал рукой небритый подбородок, перевернулся на спину и, сделав над собой титаническое усилие, сел и тщательно огляделся.

Он сидел на деревянной скамье в комнатушке с полом, покрытым плохо вымытой керамической плиткой светло-серого цвета. Его рубашка, та же, в которой он был вчера, изрядно помялась и выпросталась из брюк. Брюки тоже имели жалкий вид. И только глянцевые лоферы как ни в чём не бывало поблёскивали глянцевой кожей и пряжками с логотипом LV, в которых отражался тонкий солнечный лучик.

Бутенковский автоматическим движением растёр себе запястье левой руки и перевёл взгляд на источник света. Им было маленькое окошко под потолком, в котором был виден клочок неба и какие-то блёклые кусты. Очевидно, это был полуподвал.

Из-за двери послышалась невнятная речь.

Владимир Сигизмундович так и не удосужился выучить ни одного иностранного языка, но это был явно не английский. Азербайджанский? Да где же он, в конце концов? Белиберда какая-то…

Неимоверным усилием воли Бутенковский сложил из обрывков воспоминаний лоскутную картину вчерашнего дня: экскурсия по городу, ужин в кабаке, возвращение в гостиницу, смуглая красотка, жаркая ночь… Впрочем, нет, красотка была днём, а ночью… Нет!

Бутенковский резко выпрямился, сглотнул комок в горле и яростно замотал головой. Этого не могло быть. Ужасное Это объясняло тупую боль в интимных отверстиях тела, но Этого не могло быть ни за что.

Из глубин памяти всплыла дурацкая строчка какой-то старинной песенки: «Ален Делон, Ален Делон не пьёт одеколон, Ален Делон, Ален Делон пьёт двойной бурбон».

Бутенковский ещё раз потряс головой и потёр запястья.

Пить действительно надо меньше, но при чём здесь двойной бурбон? Никакого бурбона не было. Ни двойного, ни одинарного. Тутовая чача действительно была… Крепкая, зараза… Это же надо же было угодить в бакинский вытрезвитель. Однако, порядочки у них. Такие багровые полосы на руках бывают после пластиковых наручников. Значит, руки связали, не говоря уже про галстук во рту. Ну они ему за всё заплатят, гниды. За всё заплатят.

Он решительным жестом заправил рубашку в брюки, застегнул болтающийся ремень и перебирал в уме список бакинских знакомых, выбирая тех, кто поможет ему прижать к ногтю зарвавшихся стражей местных варварских порядков, как вдруг дверь отворилась и в комнатушку вошли два чернявых типа в штатском.

Владимир Сигизмундович прочистил запёкшееся горло и сказал:

– Ну наконец… Где тут ваш начальник…

Один из чернявых пробормотал что-то на своём тарабарском наречии, подошёл к пленнику и грубо дёрнул его за плечо.

– Вас что, блядь, совсем в глухой провинции набирают? Ладно, будем говорить с руководством, – возмутился Владимир Сигизмундович, но так и не был услышан.

Они долго шли по тёмному узкому коридору, после чего Бутенковского втолкнули в неожиданно просторную комнату с белёными стенами и низким потолком. По глазам Владимира Сигизмундовича резанул яркий свет, и он зажмурился.

Через мгновенье, когда зрение вернулось, Бутенковский увидел длинный деревянный стол, за которым сидели четверо мужиков в серых мешковатых костюмах и белых рубашках без галстуков, тихо переговариваясь и листая какие-то бумаги. На стене за спинами сидящих висел большой портрет кого-то смутно знакомого в странном головном уборе. Напротив стола, метрах в трёх, стоял венский стул, явно предназначавшийся для него.

Бутенковский со всем возможным в таких печальных обстоятельствах достоинством подошёл к стулу, сел и с нажимом сказал:

– Вы что вообще себе позволяете? Вы вообще знаете, кто я? Я личный друг Багирова, и когда он узнает о вашем самоуправстве…

Сидевшие за столом переглянулись, но ничего не ответили.

Тут Бутенковский наконец разглядел, чей портрет висел на стене за их спинами.

Это был аятолла Хомейни.

Аятолла смотрел на Владимира Сигизмундовича неодобрительным взглядом, и от этого взгляда головная боль куда-то делась и сменилась омерзительным холодком под ложечкой, распространившимся немедленно вниз, в область мочевого пузыря и оттуда по ногам.

Мамочки родные… Неужели я в Иране? Но как я сюда попал?

– Я требую немедленного свидания с российским консулом, – треснувшим голосом произнёс Бутенковский и немедленно испугался ещё больше.

Перед его мысленным взором почему-то замелькали кадры старой хроники из CNN, где бородатые моджахеды рубили головы американским журналистам.

Сидевший справа смуглый худощавый мужик средних лет с короткой седеющей бородой и в очках с тонкой металлической оправой что-то сказал своим напарникам, и один из них стал переводить на русский язык практически без акцента.

– Господин Бутенковский, вы находитесь на территории исламской республики Иран. Вас привезли сюда, чтобы покарать за преступления против Аллаха, и вы видите перед собой Исламский революционный трибунал.

– Здесь какая-то ошибка. Никаких преступлений я не совершал и вообще…

– Вы обвиняетесь в грехе содомии, – оборвал его переводчик, и бородач развернул монитор компьютера и включил видео.

Владимир Сигизмундович с растущим ужасом увидел свой гостиничный номер, себя, лежащего на кровати, изящного юношу, спускающего с него штаны и присасывающегося куда-то там, между ног, затем бородатого мужика с устрашающего размера членом и самого себя под этим мужиком… во всех цветных деталях…

– Грех содомии в нашем государстве карается смертной казнью. Никому не известно, что вы в наших руках, так что не беспокойтесь о дипломатических осложнениях. Их не будет.

Холодный пот выступил на лбу окаменевшего Владимира Сигизмундовича. Рубашка на спине стала совершенно мокрой.

Сидевший справа сказал что-то ещё, и переводчик немедленно продолжил:

– Но в своей неизъяснимой гуманности аятолла Хомейни предлагает всем раскаявшимся преступникам лечение вместо смерти. Подробности мы вам сообщим позже.

– Вы не имеете права, меня будут искать… – забормотал Бутенковский, но его опять никто не слушал.