Читать книгу Быть людьми… Книга вторая. Ты только живи - Ирина Гарталь - Страница 19

***

Январь-75, в Ростов

Толя, привет!

Я сегодня немного не в духе. Помоги разобраться.

У меня на работе случилось ЧП. Подменяла мастера. Во вторую смену вышло человек десять: шесть токарей, два слесаря и сверловщица. Я дала наряд. До обеда работали нормально. А после звонка с обеда в цех не вернулся ни один человек. Включила звонок на всю катушку – никого. Вышла на территорию промплощадки, обошла вокруг цеха. Нашла работников в укромном месте старого склада. Пили водку. От возмущения у меня перехватило горло. Вернулась в цех, не говоря ни слова. Они последовали за мной спустя лишь двадцать минут, а в общей сложности после обеденного перерыва прошёл час.

Представляешь моё состояние?!

Наряд выполнен наполовину, рабочий класс пошатывается, стоя у станков, а у мастера огнём горят щёки от стыда за взрослых людей. Остановила цех. Собрала всех в каптёрке и объявила, что отстраняю смену от работы и требую объяснительные.

Что тут было! Передам только отдельные реплики: «Да кто ты такая, учить нас? Постой на нашем месте лет пятнадцать – посмотрим на тебя. Вытри под носом, тогда и требуй объяснительную…» Особенно разъярилась одна женщина, по фамилии Шуршева. С ней боятся связываться по причине лютости характера: может и болванкой запустить. И надо ж было ей попасть в эту смену!

Я выслушала всё, что они кричали. Замечу, кричали не все. Мужчины были, прямо скажу, смущены не меньше меня. Особенно страдал всеми морщинками лица дядя Гоша – самый старый, опытный токарь в цехе. А я только на него и смотрела. Смотрела и спокойно (видимость!) говорила:

– Не страшно, что я моложе всех. Я за каждого из вас отвечаю. И мне стыдно напоминать вам, таким опытным и уважаемым людям, об элементарной дисциплине. Но по-другому я поступить не могу. Бумага и ручки на столе…

С этими словами я вышла в цех. Каптёрка – стеклянная будка, соединяющая два пролета. Я ходила вдоль станков, пытаясь унять тарахтенье сердца, и наблюдала за теми, кто остался «под стеклом».

Они минут десять совещались, переругивались между собой, некоторые бросали на меня уничтожающие взгляды.

Потом токарь Косов как член профкома попросил меня вернуться для разговора. Те из женщин, кто возмущался больше всех, поджав губы, уставились в пол. Заговорил дядя Гоша, и его слова решили исход конфликта:

– Прости нас, доченька! Мы тебе обещаем, что никогда больше на минуту не опоздаем к станкам. Не приложимся к бутылке на работе. Это мы от стыда орём. Если я напишу объяснение, завтра весь разрез знать будет. Хоть увольняйся тогда. Никто над нами так не строжился. Другие мастера с нами пьют, забыли порядок. А ты права. Замотает дурную голову в станок, тебя же и посадят…

Дай нам смену доработать. Наряд мы выполним. В случае чего задержимся чуток. Мы тут враз протрезвели! Верь моему слову…

Мужчины и большинство женщин поддержали его. Ты знаешь, я даже не словам этим поверила, а интонации – в ней было столько смущения, стыда, что я дрогнула. Одна из женщин подавленным голосом добавила:

– По-хорошему, по совести, так очень мы виноваты, а если посмотреть вокруг – сплошная пьянка! Вся страна пьёт. Вот и получается: из роду в род тот же урод! У меня муж редкий день трезвый с работы приходит. У них на шахте уходит человек в отпуск – ставит «отлуп», возвращается из отпуска – «прилуп». А в бригаде каждый день кто-то уходит, кто-то приходит, – вот и спиваются. А вы молодые, вам надо всё по-другому поворачивать, иначе так же, как мы, проживёте…

Может быть, ты осудишь меня, Толя, но я разрешила доработать смену, чтобы закрыть наряд. Когда сдавали детали, Шуршева презрительно скользнула по моему лицу взглядом и процедила:

– Далеко пойдёшь, начальская доченька, если ноги тебе не переломают.

Я не удержалась от вопроса:

– Вы очень несчастливы?

– А при чём здесь это?

– А разве счастливые бывают злыми?

В ответ она скривила губы и затрубила на весь цех:

– Да вы посмотрите на неё! Откуда такие берутся? Всё-то они знают!..

И в этот момент я ей от души посочувствовала. Правда. Она стояла передо мной, подбоченившись, ощетинившись. Глаза просто обесцветились от ненависти. И такая она вся была некрасивая, грузная, старая, что я промолчала, оставив за ней последнее слово. Ну чем я могу ей помочь, когда вся жизнь, кажется, против неё. Муж пьёт, детей нет. Ноги в узловатых венах от постоянного топтания вокруг станка. Металлическая пыль въелась в поры лица. Волосы сбиты в узел под замасленным платком… Всего-то лет сорок, но выглядит старухой. Она, наверное, смотрит в зеркало и ненавидит своё отражение. Никогда не смеётся, её оружие – беспощадный язык. Если начнёт рассуждать о чём-то, не моги возразить – обхамит с ног до головы. И вот так она живёт.

Только не подумай, что все женщины в цехе такие. Есть Юля Котова, ей тоже сорок лет: ротик – залюбуешься, зубки как белые зёрнышки. Эта всегда при маникюре, дольше всех после смены отмывает руки, смазывает кремом. Из-под платка – завитушки, под спецовкой каждый день свежая блузочка. И её любят. Приятная. Голос тихий, льющийся, аж мурашки по коже. Много читает, много знает. Самый высокий разряд токаря среди женщин. Работая, напевает. Проходишь мимо – подмигивает из-под очков… А ведь тоже одна – ни мужа, ни детей. Вот и рассуди: почему одному – все люди братья, а другому – заклятые враги? Как поёт Андрей Миронов: «Видно, в понедельник их мама родила».

Ой, я не дописала конец моей истории! На другой день рассказала всё родителям и Гале с Димой. Они сказали, что я повела себя правильно. Папа и мама тоже одобрили меня. Папины слова: как поставлю себя в коллективе с первых дней, так ко мне и относиться будут. Но ориентироваться надо не на озлобленных людей, которых в моей жизни будет ещё очень много, а на таких, как дядя Гоша.

Ночью я обдумала одну идею. Буду выпускать стенгазету в цехе. Уже и название придумала «Оплеуха». У нас есть один мальчик, Алёшка, после десятилетки не поступил в институт, работает учеником токаря; он хорошо рисует – поможет. Тем – сколько хочешь! Обведу на листе ватмана папину раскрытую ладонь и по этой ладони напишу такой текст:

Первый номер я уже продумала. Осталось нарисовать и сочинить тексты. Напиши, как тебе моя идея? Стоит ли будоражить людей, которые работают рядом? Толя, а может, я вообще не права? Очень хочу знать твое мнение!

Папа хоть и смеялся, но согласился быть моей «оплеухой».

Тошенька, миленький, ты не мог бы писать чаще? От письма до письма я занята только тем, что думаю о тебе.

Знаешь, какой у нас январь? Хмурый, ворчливый, серый, колючий… Метёт, метёт и метёт! В квартире холодно – плюс десять градусов. Что-то там опять с котельными случилось. Город растёт, тепла не хватает. Вечерами с ногами забираюсь на диван, укутываюсь одеялом, включаю светильник и отправляюсь мысленно к тебе. Ты даже не представляешь, как много земли, лесов, озер между нами! Ну и странища!

Петров звонит каждый день. Устроился мастером в строительное управление. Иногда вытаскивает нас с Мультиком погулять или в кино. Одна я с ним не бываю. Не поверишь – я так и стесняюсь Петрова, словно девочка из общежития.

У Мультика какой тон установился тогда, такой сохраняется и сейчас: подтрунивает над ним и приговаривает нежным голоском:

– Ой, Петров! Какой же ты большой и тёплый! Дай я хоть обниму тебя!..

Галина на нас ворчит:

– Дурочки! Ростовчанки такого Петрова давно бы захороводили, а вы харчами перебираете. Чего ждёте? Ну с Ариной понятно, а ты, Поля? Перестань дурачиться, присмотрись к парню! Как за каменной стеной жить будешь…

Но и Мультик присматриваться к Петрову не хочет. Она в состоянии серьёзно говорить только об Андрее. Иногда он заходит к нам в цех, делает заказы. Подруга его описала точно: благоухает, деловит, с княжескими манерами. Но представить с ним рядом Мультика невозможно. Она подвижна как вьюнок, а он строгий, закрытый…

Какое огромное письмище получилось! Пора ставить точку.

Господи, Тоша, как я хочу быть обнятой твоими руками!..

Инга.