Читать книгу Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1 - - Страница 22

В начале октября ко мне подошла девчонка из соседней группы, Гульжан, которую я знала ещё по «колхозным помидорам», и спросила:

– Милка, видела объявление?

– Какое?

– У нас на факультете драмкружок открывают. Пойдём?

– Да ну. Не хочу.

Гульжан посмотрела на меня умоляющими глазами:

– Ну, пойдём! Вдвоём не так страшно.

– Да чего страшно-то? Ты же не в театральное училище поступать собираешься.

– Всё равно боюсь.

– Ладно, пойдём, посмотрим, что там за кружок.

После занятий мы направились в актовый зал, где уже было человек тридцать – в основном девчонки. У сцены лицом к залу стоял невысокий молодой мужчина с иссиня-чёрной бородой. Он оглядывал пришедших большими, живыми тёмно-карими, почти чёрными глазами, покусывая ярко-красные, чувственные губы. Когда поток желающих попробовать себя в лицедействе иссяк, он обратился к залу:

– Меня зовут Владимир Александрович Аравин. Я режиссёр русского драматического театра имени Лермонтова и руководитель вашей будущей студии.

После этих слов он сообщил нам, что будет отбирать самых способных, и, указав на одну из девочек, сказал:

– Вот вы, поднимитесь на сцену.

Девчонка нерешительно направилась к сцене, на которой стоял длинный стол и несколько стульев, оставшихся после вчерашнего общего комсомольского собрания.

Режиссёр предложил девочке прочесть стихотворение. Пока она, смущаясь и краснея, читала «Мороз и солнце, день чудесный», я наклонилась к Гульжанке и прошептала:

– Я стихи читать не умею, пожалуй, смоюсь.

– Ты думаешь, другие умеют? Сама же говорила, что нас не в театральное принимают!

Владимир Александрович прослушивал одного за другим – кого-то отсеивал сразу, кому-то предлагал сплясать или спеть и даже сыграть какую-нибудь сценку типа:

– Представьте, что вы хотите познакомиться с девушкой. Я девушка. Ну, вперёд!

Дошла очередь и до меня. Я вышла на сцену в каком-то изменённом состоянии, которое, тем не менее, трудно было назвать обычным волнением. Я как бы отрешилась от всего, и перестала ощущать свой и так наилегчайший вес.

В качестве стихотворения я прочла знаменитый монолог из «Гамлета» в переводе Пастернака. А как же иначе? Читать «с выражением» не старалась, потому что не умела. Но режиссёр меня не отмёл с порога, наверное, ему понравилось, что я, в отличие от остальных, выбрала то, чего не было в школьной программе, и продвинулась гораздо дальше всемирно известных слов: «Быть, или не быть». После того, как я меланхолично закончила:

он выдержал долгую паузу, внимательно изучая меня с ног до головы (именно в таком порядке), а потом пригласил на сцену двух девочек, усадил их на стулья и предложил мне сесть между ними и затянуть песню, а они должны были подхватить – вроде три деревенские подруги зимним вечерком скучают у окна. И я затянула:

Девчонки посмотрели на меня с ужасом и подхватили: «А-а-а-а-а…». Не обращая внимания на их замешательство, я продолжила:

– подпели мне девушки.

Режиссёр смеялся долго и заразительно – до слёз, а потом сказал:

– Офелия, не видите, девушки слова забыли. Может быть, что-нибудь более популярное споёте?

Певица из меня никакая, а уж запевала – тем более. Когда в школьных походах ребята пели «Ну, что, мой друг молчишь?» или «Бригантину», я предпочитала молча слушать или подпевала очень тихим голосом. А тут, ничтоже сумняшеся, целых два куплета соло выдала! И раз уж меня после этого со сцены не прогнали, почему бы ни спеть «на бис»? «Во поле берёзонька стояла» мы спели дружно и, я бы сказала, задушевно.

Когда мы долюлюкали до конца, Владимир Александрович отпустил одну из девчонок, второй велел сесть за стол, а мне сказал:

– Это ваш декан. Вы эдакий правдоискатель. Пришли ругаться по поводу… В общем, сами придумайте, по какому поводу вы к ней пришли ругаться.

Я зашла за кулису, выскочила из-за неё как ошпаренная, решительным шагом подошла к столу, стукнула по нему кулаком и возмущённо произнесла:

– Пётр Гурьянович!

– Стоп! Ещё раз. Перед вами женщина? Ну, так и обращайтесь к ней как к женщине!

Я вернулась за кулису, опять выскочила, опять стукнула по столу кулаком и возмущённо произнесла:

– Пётр Гурьянович!

– Всё, спасибо. Как ваша фамилия?

Так я стала студийкой. А Гульжанку не приняли. У неё был дефект речи: звук «с» она пришепётывала, а «л» произносила как «в». Я слышала, как режиссёр по её поводу тихо, как бы про себя, произнёс:

– Рот полон дикции.

Когда популярные актёры в своих интервью на вопрос «Почему вы решили стать артистом?», отвечают: «Я никогда и не думал о театре/кино, а мой друг решил поступать в театральный и меня пригласил за компанию; он не поступил, а меня приняли», я им не верила. Ну да, не мечтали! Просто рисуются. После своего неожиданного успеха я поняла, что такое вполне возможно. Я, действительно, об актёрской карьере никогда не мечтала, правда, в отношении себя у меня не было никаких иллюзий даже после того, как меня в студию приняли. Уверена, что в настоящее театральное училище я никогда бы не поступила, хотя с дикцией у меня было всё в порядке.

В результате отбора в студии осталось семь девочек, а дефицитных мальчиков режиссёр принял всех пятерых.

На первом же занятии Владимир Александрович сказал, что сначала он будет обучать нас актёрскому мастерству, и только потом мы начнём репетировать пьесу известного советского драматурга Хмелика «Пузырьки». Название пьесы нам сразу понравилось, и мы с ходу окрестили нашу студию «Пузырьками».

Владимир Александрович начал с упражнений по ритмике, потом, после притопов и прихлопов, мы занимались сценическим движением, после чего он предложил нам перейти к беспредметным действиям.

– А что это такое? – спросил Витя Сторыгин.

– Пантомима, по-вашему.

– А-а-а, понятно.

– Кто первый хочет что-нибудь показать? Неверова? Ну, давай.

Я вышла на сцену и показала немудрёный клоунский этюд на тему зашивания дырки на брюках, которую обнаружила уже после того, как эти брюки надела. Дырка оказалась на заднице, я решила брюк не снимать, и зашить дырку прямо на себе. Понарошку вдела длиннющую нитку в иголку и, вертясь волчком и устремляясь за бесконечной ниткой, кое-как зашила дырку. Получилось смешно. Владимир Александрович смеялся вместе со всеми и меня похвалил. Придумывать сюжеты беспредметных действий мне нравилось, поэтому я на каждое занятие приносила что-нибудь новенькое, и однажды показала пантомиму «Подсолнух».

Сюжет этого этюда был таков: человек сажает в землю семечко, и, присев на корточки, ждёт, когда же из него что-нибудь вырастет. Вдруг он видит, что из земли появляется маленький росток – тут я сама становлюсь этим ростком и начинаю медленно-медленно распрямляться, как будто расту, одновременно руками изображая, как на стебле один за другим появляются листья и, наконец, распускается цветок. Молодой подсолнух колышется на ветру, радуется солнцу. Я снова человек: любуюсь цветком, а затем срываю его. Потом я опять цветок, но уже вянущий по типу умирающего лебедя. Когда несчастный подсолнух окончательно испустил дух, ВА (так мы своего педагога между собой называли) посмотрел на меня восхищённым взглядом. Я почувствовала приятный жар в теле и уплыла в горние выси. После томительной паузы, которую ВА умел держать мастерски, он произнёс взволнованным голосом:

– Вы видели?! Вы видели? Как она руками растущие листья показала!

Он помолчал ещё немного и добавил:

– Ну, молодец! Умничка.

После этой пантомимы я у Владимира Александровича стала любимой ученицей, а самой мне ничего не оставалось делать, как влюбиться в него без памяти, но без поползновений на завоевание ответных чувств-с. Во-первых, я не была уверена в своей привлекательности, а, во-вторых, была уверена в своей непривлекательности. Самая большая вольность, на которую я однажды решилась – это погладить рукой, а потом прижать к щеке облезлую кроличью шапку предмета своей любви, ощутив при этом, как по всему телу пробегает приятная тёплая волна, постепенно затихающая в ослабевших нижних конечностях. Хорошо ещё, что до полноценного оргазма дело не дошло, а то не миновать бы мне участи фетишистки, лишившей ВА единственного, судя по всему, зимнего головного убора путём банальной кражи. Впрочем, я была не одинока – все девчонки пожирали ВА влюблёнными глазами, да и мальчишки были от него в восторге.

В студии я близко сошлась с Ларисой Бекмуратовой, которую ВА называл «очень органичной девочкой». Уже после второго занятия она пригласила меня к себе домой. Жила она в центре города на улице Фурманова рядом с оперным театром. Дверь нам открыла пожилая русская женщина с соломенно-жёлтыми пергидрольными волосами, бровями, нарисованными иссиня-чёрной краской и губами, небрежно покрашенными ярко-оранжевой помадой. В одной руке у неё была бутылка пива, а в другой сигарета. Женщину я приняла за соседку или подругу Ларисиной мамы.

– Знакомься Мила, это моя мама Мария Тимофеевна, – сказала Лариса.

Я не знала, что у неё мама русская, но даже если бы и знала, всё равно их непохожесть была настолько разительной, что я ещё долго привыкала к мысли, что они родственницы.

Из рассказа Ларисы я узнала, что её отец Жанбек Бекмуратов учился в Ленинграде на филологическом факультете. Стране нужны были тюркологи. Во время учёбы он познакомился с Машей – девушкой из рабочей семьи, женился и привёз её в Казахстан. Малосведущая в истории и географии Маша думала, что выходит замуж за иностранца и уезжает за границу.

«Заграничные» родственники «иностранца» встретили Машу, мягко говоря, неприветливо. Старший брат Жанбека даже хотел отравить молодую жену брата-отступника, но к тому времени Мария уже была беременна первым сыном, и её пожалели. Потом она родила ещё одного сына, а когда на свет появилась Лара, Жанбек был уже действительным членом Академии наук КазССР, и жили они в огромной шестикомнатной квартире в том самом доме академиков, в котором жил Корен. Когда Ларе исполнилось десять лет, отец её умер. Уже позже от других людей я узнала, что он сильно пил. А пил он потому, что в сталинское время подвергся гонениям за приверженность к неправильному направлению в языкознании, родоначальником которого был «буржуазный» учёный Марр.

Для вдовы, оставшейся с тремя малолетними детьми на руках, наступили тяжелые времена. Если при жизни мужа она выезжала на рынок, находившийся практически за углом дома академиков, на персональной машине, а дочурку наряжала только в шёлковые платьица, то после его смерти денег не хватало даже на оплату коммунальных услуг. Нашлись «добрые» люди, которые предложили ей поменять квартиру, что она и сделала, переехав из шестикомнатной, площадью более 180 квадратных метров, в трёхкомнатную квартиру втрое меньшей площади. В качестве компенсации за потерю метража «добрые люди» оплатили ей перевозку вещей.

Много позже из разговоров с подругой я поняла, что их отношения с матерью были непростыми. Как-то Лара, в очередной раз поссорившись с мамой, пожаловалась мне, что мать её законченная эгоистка, которая ни дня в своей жизни не работала, и в то же время ни в грош не ставила своего мужа, хотя всё, чем она пользовалась, было его заслугой.

– Представляешь, – сказала она, – чтобы отец не догадался, эта … брала меня к своим любовникам, сажала на кухне, но я-то знала, чем они там в спальне занимаются.

В отличие от матери, которая ещё помнила полунищенское существование в пролетарской семье, Лара так и не смогла пережить утрату высокого (академического) статуса, и мучилась, если так можно сказать, комплексом «утерянного рая». Этот комплекс вкупе с её властной, честолюбивой натурой заставлял её всеми силами самоутверждаться и достигать как можно больших успехов в жизни, чтобы доказать своё право на так несправедливо отнятый рай.

Но тогда, в далёкой юности, во времена «Пузырьков», Лара была весёлой, общительной, талантливой девчонкой, так же как и я, влюблённой в ВА. Она, как и я, жила только студией и после занятий мы с ней могли бесконечно обсуждать этюды, к которым группа перешла после успешного освоения беспредметных действий. В этюдах участвовали от двух человек до целой группы. Переиграли мы их огромное количество. Обычно у нас было десять-пятнадцать минут для того, чтобы этюд придумать и отрепетировать, после этого мы показывали свои придумки, а затем их обсуждали.

Помню, в одном из этюдов мы с Ларкой решили разыграть сцену ревности. Якобы мы с ней сёстры – она старшая, я младшая. Старшая сестра, узнаёт, что я увела у неё жениха. По ходу действия Ларка должна была влепить мне пощёчину и обозвать шлюхой, а я в ответ крикнуть: «Это ты шлюха!».

Во время показа Лара отвесила мне такую полноценную пощечину, что я отлетела в угол аудитории, в которой мы занимались.

– Шлюха! – разъярённо выкрикнула «старшая сестра».

– Сама дура! – заорала я в ответ, потирая огнём горящую щеку.

Во время обсуждения кто-то из ребят заметил, что в ответ на «шлюху» моя реплика звучала как-то по-детски. На это ВА возразил, что это-то как раз и хорошо, что моя реакция была спонтанной, а, значит, ненаигранной:

– Такая юная неопытная девочка, как Мила, по-другому ответить и не могла, – сказал он.

С «неопытной» не спорю, но вот «юная»?! Как будто другие девчонки старше меня! Вот Ларка: выглядит взрослее, а сама ещё, как и я, ни разу не целовалась – я это точно знаю.

Месяца через два руководитель решил, что мы вполне готовы приступить к «Пузырькам». Продолжая заниматься этюдами, мы начали репетировать спектакль.

Коротенько, сюжет пьесы заключался в следующем: два шестых класса соревнуются между собой в очень важном для страны деле – сборе металлолома, макулатуры и аптекарских пузырьков. Председатель совета отряда шестого «А», роль которого играл Витя Сторыгин, созывает у себя дома «военный совет», куда входят только мальчишки. Один из членов совета приносит два накладных (сейчас, вроде, таких не делают) диска, которые он скрутил с колёс автомобиля, стоявшего у него во дворе.

– Что это? – спрашивает председатель.

– Металл, – отвечает пацан.

– Чёрный? Цветной?

– А чёрт его знает, блестящий.

По ходу дела председатель сообщает, что их класс может обойти шестой «Б» по пузырькам, потому что у Гарика Еврумяна тётка работает в аптеке, где этих пузырьков завались. Он довольно потирает руки: «вот она – точка прорыва!». Но тут раздаётся нетерпеливый и настойчивый звонок в дверь. Это Скрипицына – этакая вездесущая проныра, которую в классе не очень-то любят. Когда Скрипицына входит, все разочарованы, они ждали на совет Еврумяна.

– А-а-а, Скрипи-и-и-цына, – гнусаво тянет тот, что принёс блестящий металл.

– Да, Скрипицына! – отвечает девчонка.

Она принесла не макулатуру и не пузырьки, а настоящую бомбу – новость, которая должна убить всех присутствующих наповал: Гарик Еврумян встречается с девочкой из шестого «Б», и не просто с девочкой, а с председателем совета отряда противника! Так что, плакали ваши пузырьки!

Единственная в этой пьесе женская роль Скрипицыной досталась мне. Это никого не удивило: во-первых, я была одной из двух «прим» (второй была Лара), а во-вторых, в свои девятнадцать лет я вполне могла сойти за школьницу. Да и мой длинный нос, быстрые движения и фигура Твигги вполне соответствовали образу Скрипицыной. Сегодня я думаю, что Владимир Александрович принял меня в студию именно потому, что увидел во мне будущую героиню «Пузырьков».

Во время репетиции этой сцены Владимира Александровича не удовлетворяла степень язвительности, с которой я говорила: «Да, Скрипицына!». Ему хотелось, чтобы в моей реплике было не только нетерпение (вот вы меня всерьёз не воспринимаете, а я сейчас вам такое расскажу!), но и вызов (да, Скрипицына, и этим горжусь!). После третьего раза он сам вскочил на сцену и в ответ на реплику: «А-а-а, Скрипи-и-и-цына», произнёс:

– Д-д-да, проститутка! Теперь понятно?

– Понятно, – ответила я, покраснев.

– Так, давайте ещё раз.

На этот раз у меня получилось как надо.

– Отлично! – сказал ВА. – Теперь гордо пройдись мимо мальчишек, которые перед тобой расступятся, и сядь в кресло, закинув одну длинную ногу на другую длинную ногу.

Гордо пройтись и закинуть ногу на ногу получилось с первого раза. Меня вдохновило то, что я поняла – он ценит во мне не только способности и длинный нос, но и мои длинные ноги. Этот комплимент, брошенный мимоходом в топку моей неразделённой любви, заставил её гореть ещё сильнее и ярче. Бьющие через край положительные эмоции преобразили меня настолько, что даже бабушка, которая, будучи вечно в своих домашних хлопотах, на меня внимания никогда не обращала, как-то заметила:

– Якась ты не така стала.

– Кака не така? – спросила я её по-украински, чего раньше никогда не делала.

– Ще хвылина – и взлетишь! – ответила бабушка, сопроводив слово «взлетишь» воздеванием обеих рук к небу. Вернее, не к небу, а к низкому потолку нашей малогабаритки.

Моё окрылённое состояние бабушка подметила очень верно, но взлететь мне помешала Ляля, которая приехала на зимние каникулы из Ленинграда. Я взахлёб рассказала ей о нашей студии и притащила на очередное занятие. Ляля приняла активное участие в обсуждении этюдов, причём, будучи девушкой умной и наблюдательной, критиковала по делу. Например, Катя Весёлкина с Володей Фоминым показали очередной этюд на заезженную тему ссоры двух влюблённых на почве ревности. Этюд этот Ляля назвала малоинтересным, на что Катя, слегка обидевшись, предложила Ляле сыграть его самой. Ляля, на удивление всех присутствующих, сразу же согласилась. Она села за стол, якобы читая книгу, а Володя, взбудораженный новостью о коварной измене, влетел в аудиторию разъярённым ревнивцем, готовым задушить неверную.

– Ты, ты… – задыхаясь, произнёс Володя, и, вытянув вперёд шею, стал наступать на Лялю, вращая безумными глазами.

– Давай пить чай, – предложила Ляля совершенно обыденным голосом.

Володя от неожиданности обмяк, и растерянно ответил:

– Давай.

Мы все, не сговариваясь, зааплодировали, а ВА пришёл в полный восторг:

– Вот это совсем другое дело! Неожиданный ход! – и посмотрел на Лялю своим беспроигрышно-неотразимым взором.

Ляля ответила ему ускользающим взглядом смущённой девушки, и её смуглые щёки слегка порозовели.

– Перекур десять минут, – возвестил ВА и, подойдя к Ляле, стал что-то тихо, почти шёпотом, ей говорить.

– Пом поку? – обратилась ко мне Ларка, что на нашем языке означало «пойдём, покурим».

– Пом, – упавшим голосом ответила я, и мы направились в туалет, где за этим запрещённым в институте занятием нас не могли застукать преподаватели.

Когда после занятия мы с Лялей вышли на улицу, она сказала мне:

– Пока, – и быстрым шагом направилась вовсе не к своему дому.

Мне пришлось собрать в кулак все свои силы и использовать всё благоприобретённое актёрское мастерство, чтобы не выдать горечь ревности и разочарования. Через день Ляля призналась мне, что она в ВА влюбилась (кто бы сомневался!) и что они встречаются. Мне было невыносимо больно. Роль подружки-наперсницы давалась с огромным трудом, но Ляля ничего не заметила, или предпочла не замечать. Я тихо страдала, но реагировать, как старшая сестра в придуманном с Ларой этюде не могла, ведь, по большому счёту, Ляля любимого у меня не отбивала.

Несмотря на столь бурное начало, их скоропалительному роману дойти до финальной стадии суждено не было – вмешалась Лялина мама. Она устроила дочери скандал: «Ты с ума сошла! Он разведён! У него дочь в Ярославле растёт! И если ты не прекратишь встречаться с этим старым развратником, я пойду в театр и устрою там такой скандал, что он с работы в тот же день вылетит!». Сомневаться в том, что у Лялиной мамы достоверная информация, и что она своего добьётся, не приходилось. Фарида Митхатовна была дальней родственницей ну оч-чень высокопоставленного чиновника, которому даже пальцем не надо было шевелить, чтобы ВА из театра уволили. Так что карьера его повисла на волоске. Высказалась Лялина мама и в мой адрес, обозвав меня сводней. Мне было обидно вдвойне: во-первых, за то, что ВА по её мнению был старым (ему было лет тридцать, не больше), а, во-вторых, за сводню. Эх, знала бы она!..

Ляля ужасно за ВА испугалась и маму послушалась, к тому же и каникулы подошли к концу. Она уехала, а ВА утешился с моей новой протеже – бывшей одноклассницей Лидкой Матюшиной. Правда, об этом я тогда и не догадывалась, что сохранило мою нервную систему от новых потрясений.

С Лидой мы учились с первого класса. Она была немного странной, ни с кем не дружила. Возможно, она стеснялась унизительного прочерка в графе «отец» в свидетельстве о рождении. Хотя о прочерке было известно всем, но детям на это было наплевать. Мать её работала почтальоном, и жили они скудно. Родительский комитет регулярно выделял им материальную помощь, и об этом тоже все знали. В довершение всего, она была девочкой непривлекательной: к ширококостному аморфному телу прилагалась круглая голова с плоским, невыразительным, каким-то «стёртым» лицом, обрамлённым светло-рыжими волосами. Для комплекса неполноценности хватило бы и последнего. После окончания школы Лида никуда не поступила и устроилась работать курьером в какую-то контору.

Как-то, вскоре после отъезда Ляли, я случайно встретила её на улице и была приятно удивлена – Лидка выглядела совсем неплохо. Прежде всего, в глаза бросалась шевелюра великолепных густых волос, которые приобрели (скорее всего, в результате подкрашивания) цвет очень тёмной старой меди, благодаря чему её лицо, лишённое рельефов, уже не казалось таким невыразительным. Фигура Лидкина, как будто в стремлении компенсировать плоскость лица, приобрела заметно выдающиеся формы: бёдра стали крутыми, большая грудь высокой, ягодицы упругими.

– Лида! Классно выглядишь! – искренне восхитилась я.

Мы остановились поболтать, и я, естественно, рассказала ей о «Пузырьках». Лидка на мой рассказ прореагировала очень живо:

– Слушай, я можно мне в вашей студии заниматься?

– Не знаю. Приходи в пятницу, я тебя с Владимиром Александровичем познакомлю.

В пятницу я привела её в студию, но ВА сказал, что уже поздно, однако разрешил ей присутствовать в качестве зрителя. Так она у нас и прижилась – не то зрителем, не то вольнослушателем, участвуя иногда в этюдах и обсуждениях предстоящей премьеры.