Читать книгу Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1 - - Страница 4

В Московский авиационный институт моя будущая мама Катерина Мосейчук поступила в сороковом году. Из украинского села прямиком в Москву. Русский язык не родной, но освоилась она быстро и говорила практически без акцента. Правда иногда, и то в самом начале учебы, могла, например, вместо «этот треугольник» выдать «сэй трэкутнык», чем ужасно веселила сокурсников.

Факультетские ребята на сокурсниц поглядывали заинтересованно и Катерину среди других выделяли. Голубоглазая хохлушка привлекала их своей провинциальной непосредственностью в сочетании с непокорным нравом, но, в первую очередь, как сказали бы сегодня, внешними данными: она была, несомненно, красива и при маленьком росте обладала фигурой, на которую заглядывались не только зеленые первокурсники, но и убелённые сединами строгие преподаватели. Она же – ни-ни! Особо приставучих со смехом отшивала украинским «отчепись». Сказывалось, наверное, строгое деревенское воспитание, а может быть – просто пора еще не пришла. Училась Катерина жадно и строила грандиозные личные планы, совпадающие с грандиозными планами могучего государства рабочих и крестьян.

Иллюстрация 1: Ангел хранитель 1

Но не суждено было сбыться ни личным планам Катерины, ни грандиозным планам государства, потому что наступило лето сорок первого года, разделившее жизнь каждого советского человека на «до и после войны».

Мама вспоминала, что уже в июле всех студентов МАИ направили на трудовой фронт – рыть противотанковые рвы под Брянском.

– Мы рыли по 12 часов в сутки, а над нами прямо тучей на восток летели немецкие самолеты.

– Страшно было?

– Жутко! Такой рёв стоял. Хотелось в землю врасти. Кажется, что именно тебя летчик сейчас заметит и, как говорится, прямой наводкой. А Валька Лиходеева со второго курса смелая была: прикроет голову лопатой и грозит им кулаком, да таким семиэтажным матом кроет, что даже у парней уши вяли. Знаешь, все, кто слышал, гоготать начинали, и как-то страх проходил.

– А вас бомбили?

– Да нет, нужны мы им были! Они на Москву летели. Мы там не больше месяца копали – немец наступал как скаженный. Нас в одну ночь всех вывезли, а из Москвы институт уже в октябре эвакуировали. Тридцать шесть суток в телячьих вагонах телепались. Встречные составы, которые на фронт шли, пропускали. Куда везут, никто не знал. Дали рейсовые карточки, по которым мы хлеб получали, а вот что еще мы ели, убей, не помню.

Мама задумывается, потом сокрушенно качает головой.

– Надо же, не помню! Наверное, кто-то из дома чего-нибудь прихватил. Ну на сколько этих продуктов хватило? Никто ж не думал, что больше месяца ехать будем. А у меня вообще ничего не было – я ведь не из дому.

Мама опять умолкает, потом тихо добавляет:

– У нас с одной студенткой дедушка ехал, на него хлебная карточка неположена была, так он между вагонами повесился…

– Привезли нас в Алма-Ату, выгрузили на вокзале; вещи в кучу велели сложить, а нас на санобработку. Завшивели мы за дорогу. После санобработки я своего чемодана не нашла. Спёрли. Осталась, в чем была. Да еще стипендии меня лишили за хвост по линейной алгебре. Чтобы с голоду не помереть, пошла работать на военный завод, не до учебы уже было. Работали на заводе в основном подростки и женщины. Ребятам, которые до станка не дотягивались, деревянные подставки под ноги ставили. Помню, в ночную смену иду я по цеху, а один парнишка, лет тринадцати, свернулся на своих подставках клубочком и спит. Хоть и жалко мне его было, а пришлось разбудить – мастер у нас был строгий.

Я сама дважды чуть срок не схватила за прогулы. Один раз прогуляла из-за обуви. У меня ботинки совсем развалились, так я, когда со смены домой пришла, соседку попросила отнести их в починку. А на завтра ботинки мои не сделали, я и осталась дома – не босиком же по морозу шлёпать. Законы военного времени строгие: прогул – трибунал. На суде чистосердечно во всем призналась. Судья, видно, добрым был, приговор вынес мягкий: удержание 20 процентов из зарплаты в течение шести месяцев. Да, еще частное определение вынес – заводу обеспечить меня обувью. Выдали мне кирзовые ботиночки, такие ладные, мне их надолго хватило. А второй раз я просто проспала. Что делать?! Вызвала врача. Врач пришел, а я вся трясусь от страха. Он, видно, подумал, что это меня от температуры лихорадит. Сунул мне градусник под мышку, через пять минут вынимает, а на градуснике 38,3! Наверное, от волнения температура поднялась, ну он мне на три дня больничный и выписал. В общем, на этот раз обошлось без трибунала.

– А ты на заводе с папой познакомилась?

– Нет, откуда на заводе молодые люди. Как-то мы с подругой зашли на главпочтамт, я ждала писем с родины или от отца с трудового фронта. Ему к началу войны сорок шесть уже было, поэтому его в действующую армию не взяли. Стою в очереди «До востребования», паспорт раскрыла. А Андрей Васильевич за мной стоял, фамилию и запомнил. Он перед отправкой на фронт проходил переподготовку в Ташкенте, а в Алма-Ате был проездом. Писем мне не было. И давно. Я ужасно расстроилась, всплакнула даже. Андрей Васильевич видел всё это, но не подошел. А через недели две-три получаю письмо с фронта от какого-то Неверова.

В этом месте маминого рассказа я подумала: «А почему не подошёл? Постеснялся? Не решился? Скорей всего, нет. Для папиной художественной натуры – просто подойти, это так обыкновенно, а вот прислать письмо с фронта девушке, которая тебя никогда не видела…»

Мама тем временем продолжала:

– Мы это письмо в общежитии всем гамбузом читали. Содержание примерно такое: я видел, как вы на почте плакали, и подумал, что, может быть, хоть моё письмо вас немного согреет. Девчонки единогласно решили – это судьба, Катерина, ответь! Короче, стали мы переписываться, даже фотографиями обменялись. В сорок третьем я уже из общежития ушла, жила у одной женщины, с которой на заводе познакомилась. Она меня за «дровяную пайку» к себе пустила. Андрей Васильевич мне с фронта иногда даже деньги посылал, когда 300 рублей пришлёт, когда 500.

– А много на эти деньги купить можно было?

– Да нет. Ну, например, баночка варенца 50 рублей стоила. Вот и считай. Но всё равно поддержка. Он вообще очень внимательным был. Даже на Украину моей маме письма писал, хотя мы с ним по настоящему-то и знакомы не были.

– А как вы встретились?

Мама рассмеялась:

– Зимой это было. В сорок третьем. Я с дневной смены пришла, мы уже спать собирались, вдруг стучит кто-то в дверь. Подхожу к двери, «Кто?» спрашиваю, а с той стороны: «Это я, Неверов». Я так разволновалась, что еле дверь смогла открыть. Руки тряслись. Он вошел, а я к стене прижалась, руками вот так всплеснула и прошептала: «Ой, я нэ можу!». Голос с перепугу потеряла и русский язык забыла!

Мне хотелось спросить маму, чем закончилась эта встреча, но как-то не смогла подобрать нужных слов. На подобные темы мы с ней никогда не говорили. Была бы это моя подруга, я бы просто спросила: «Переспали?», а вот с мамой… Правда она сама, как бы отвечая на мой немой вопрос, сказала:

– Между нами тогда ничего не произошло. Условия не позволили – комната всего одна, и в ней народу как сельдей в бочке. А на следующий день он уже уехал. Мужем и женой мы стали позже. Андрей Васильевич где-то через полгода умудрился на целую неделю в Алма-Ату приехать.

Вот такими словами: «стали мужем и женой» мама назвала свой первый опыт интимной близости, хотя юридически мужем и женой они стали только после моего рождения. Расписаться им пришлось потому, что меня отказались регистрировать на фамилию отца. Он этому очень удивился, ведь старшую дочь Жанну, которая родилась в украинском селе, спокойно записали Неверовой.

– Так там деревня, а здесь город, – с гордостью за столицу республики в голосе пояснила работница загса.

– А почему вы не хотели расписываться? – спросила я маму.

– Да не то что не хотели, мы как-то об этом не думали.

– Получается – мы с Жанкой незаконнорожденные!

– Ну да, – засмеялась мама, – байстрюки.

Мне стало смешно, потому что вспомнилось, как бабушка однажды, рассердившись на меня за упрямое нежелание кушать, сказала незнакомое для меня слово «байстрючка», смысл которого я тогда не поняла, но по тону догадалась, что это очень оскорбительное ругательство.

* * *

Папа мой Андрей Васильевич Неверов родился в 1916 году в маленьком городке в поволжских степях. Подумать только! На свет появился в Российской Империи, жизнь прожил в Советском Союзе, а умирать будет в Российской Федерации (здравствовать долго желаю им обоим).

Деда своего, Неверова Василия Терентьевича, я не знала. Был он, по словам отца, мелким собственником: держал кожевенную мастерскую. Почему собственником? Если без политической окраски, то я бы его просто кожевником назвала, ремесленником, значит. Пил он как сапожник (профессия-то смежная) и в пьяном угаре детей колотил нещадно. Однажды Андрюша принес из школы двойку, так отец его как футбольный мяч по комнате пинал, пока не устал. В 14 лет ушел Андрей из дома и, по его словам, только благодаря этому, единственный из семерых детей получил высшее образование. Остальные шестеро остались малограмотными, но, что отрадно, никто алкоголиком не стал. Может быть, Василий Терентьевич не генетически был к алкоголю предрасположен, а просто предавался русской национальной забаве по традиции.

Итак, после ФЗУ и трех лет работы на заводе Андрей поступил в Астраханский пединститут на филологический факультет. Хотел литературу изучать, стихи писал. Но партии нужны были историки, и его перевели на истфак. Учительствовал в Астрахани, где его война и застала. Участвовал в Сталинградской битве. Кстати, командовал расчетом самоходной ракетной артиллерийской установки, получившей в народе ласковое имя «Катюша». Медаль «За оборону Сталинграда» считает своей главной наградой, хотя был награжден и «Орденом Боевого красного знамени» и другими медалями. Там, под Сталинградом, могла оборваться история моей жизни, даже не начавшись.

Около окопа, в котором Андрей Васильевич артобстрел пережидал, разорвался снаряд, и его засыпало толстым слоем земли. После артобстрела хватились лейтенанта Неверова – среди живых нет, среди раненных и убитых тоже не обнаружили. Кто-то вспомнил, где видел его в последний раз, там и стали копать. Когда откопали, подумали, что всё – труп. Без сознания он был, контуженный, да еще не меньше часа под землей пролежал. После этого случая Андрей Васильевич решил: «Буду жить 120 лет».

* * *

Вот, написала я о том, что в тот страшный день жизнь моего отца висела на волоске, и у меня аж дыхание перехватило! Ведь если бы лейтенанта Неверова тогда не откопали, то и меня бы на этом свете не было! Конечно, моё «несуществование» для человечества трагедией бы не стало. Впрочем, надо полагать, что для Вселенной не было бы трагедией даже отсутствие жизни на Земле, да и отсутствие Земли она бы не заметила. Вот и получается, что каждый из нас – явление уникальное и, одновременно, совершенно необязательное.

Ну, раз уж я есть – продолжу.

* * *

Старшая сестра моя родилась на Украине в 1946 году. Красивое французское имя Жанна получила благодаря неграмотной бабушке Варваре Петровне, которой в то время вслух читали книгу про Жанну Д’Арк. Родилась 4 февраля, а в метрике записано 10-го. Совсем недавно я узнала – почему.

Мама вернулась на родину в начале 1945 года, а Андрей Васильевич к тому времени служил уже не на фронте. Его по здоровью в тыл перевели, в учебную часть. Там ему весной дали недельный отпуск, он, конечно, прямиком к любимой. Приехал как раз 9 мая, один день побыл, и назад. А Катерина через положенный срок поняла, что беременна. Новость Андрея Васильевича и обрадовала, и насторожила. Любовь, конечно, клятвы, да только за четыре года виделись то всего ничего. Мало ли вокруг такой красавицы мужиков вьется. Так что, когда Жанночка родилась, принялся молодой папа вычислять да высчитывать, и получилось у него, что дочь на неделю раньше положенного срока на свет появилась. Да еще не увидел он в ней ничего неверовского, ну ни граммочки. У акушерки даже интересовался, может ли девочка раньше срока родиться.

Иллюстрация 2: Вылитый папа.

– Может. Может и раньше, может и позже.

Вроде бы успокоился, но в метрику, все-таки, внес «положенную» дату – 10 февраля. Похоже, что где-то на задворках его сознания это сомнение продолжало гнездиться, потому что через много лет папа как-то сказал:

– Теперь я вижу, что Жанна моя дочка, у нее такой же кривой мизинец на левой руке, как и у меня.

Когда отец демобилизовался, они решили из разорённой деревни, где для него и работы то никакой не было, уехать в город. Но куда? Подумывали во Львов перебраться. Андрей Васильевич даже поехал туда на разведку, но когда на его глазах средь бела дня бандеровцы убили женщину-военнослужащую, он сразу отказался от этого плана. Катерина же заявила:

– Я поеду только туда, где есть оперный театр.

Она вообще была женщина с характером: сказала – отрезала.

Андрей Васильевич насчет оперного театра возражать не стал, а только поинтересовался:

– Куда, например?

– А хоть в Алма-Ату!

Все правильно, все сходится: в Алма-Ате оперный театр есть – раз; город за годы эвакуации стал для Катерины родным – два; опять же тепло там и фруктов навалом – три. Есть возражения? Нет возражений. Принято единогласно. Продав хатку за 13 тысяч, семья двинулась на восток начинать новую жизнь. Сначала скитались по квартирам, а потом где-то через год один знакомый устроил Катерину бухгалтером в домоуправление, где ей и предоставили ведомственную жилплощадь – ту самую комнатку в бараке, на пороге которой 19 января 1948 года Андрей Васильевич известил недоверчивую тёщу о рождении долгожданного сына.