Читать книгу Страна, которую придумал я. Или которая придумала меня - - Страница 12

Просыпаюсь рано утром – от птичьего гомона за окном, от яркого солнца, бьющего в глаза. Сахалин встречает новый день – свежий, умытый росой. И я спешу ему навстречу – навстречу новым открытиям, новым граням этого удивительного острова.

Завтракаю наспех – и вот уже еду по горному серпантину, вдоль отвесных скал и бурлящих рек. Туда, где ждёт меня сахалинская тайга – зелёное море, затерянный мир.

Оставляю машину на обочине, углубляюсь в чащу. Шум цивилизации стихает, остаётся позади. Здесь царство первозданной природы – густое, многоголосое. Каждый звук, каждый запах – словно весточка из древности, из времён, когда человек был неотделим от леса.

Бреду между исполинских стволов – елей, пихт, лиственниц. Ноги утопают во мху, в опавшей хвое. В просветах крон мелькает синева – высокая, прозрачная. Солнечные лучи скользят по папоротникам, по резным листьям клёнов. Всё искрится, дышит, перемигивается.

И я будто растворяюсь в этом зелёном безмолвии, в этой благодатной тишине. Суета отступает, заботы кажутся ничтожными, мелкими. Есть только здесь и сейчас – шорохи ветвей, трели птиц, студёная вода ключей. Абсолютное, кристально чистое бытие.

Тайга дарит покой и отрешённость – но не забвение. Наоборот – обостряет чувства, будит в душе что-то древнее, исконное. Будто не бесстрастная зелень вокруг – а живые существа, полные мудрости и понимания.

Вот бурундук стрелой прошмыгивает по стволу, замирает, сверкая глазами-бусинами. Вот вальяжный глухарь вспархивает с ветки, тяжело машет крыльями. А вот и следы на сырой земле – когтистые, глубокие. Здесь прошёл хозяин тайги – медведь.

Ухожу всё глубже, поднимаюсь на сопки. Отсюда, с высоты, видно на многие километры вокруг. Складки гор, ленты рек, клочки облаков в ущельях. И море вдали – серо-стальное, пенное. Тихий океан, неумолчно дышащий прибоем.

Спускаюсь к нему, к студёным волнам. Иду вдоль берега, по песку и гальке. Вдыхаю всей грудью – солёный, терпкий воздух. Собираю в горсть – ракушки, обкатанные стёклышки, выбеленные солнцем коряги.

Тайга и море – два полюса, две доминанты сахалинского бытия. Между ними – человек, который веками приноравливался, вписывался в этот суровый мир. Ловил рыбу, охотился в лесу, растил нехитрый урожай на склонах сопок. И щедро платил за дары природы – здоровьем, а то и самой жизнью.

Об этом – следующая глава моего путешествия. Я еду в гости к сахалинским старожилам – рыбакам, охотникам, лесникам. Хочу услышать их истории из первых уст – о том, как живётся между двумя стихиями. Меж грозным океаном и безмолвной тайгой.

Первый мой собеседник – Михалыч, старый морской волк. Всю жизнь ходил по Охотскому морю – и зимой, и летом. Знает здесь каждую мель, каждую банку. Про него говорят: рыба сама в сети идёт, чует Михалычеву удачу.

Сидим с ним на высоком берегу, смотрим на свинцовую даль. Михалыч потягивает крепкий табачок, неспешно рассказывает. Про штормы и туманы, про богатые уловы и про то, как его уносило льдинами в открытое море.

– Морская жизнь, брат, она не каждому по плечу, – вздыхает старик, сплёвывая под ноги. – Тут характер нужен. Упрямство. Чтоб со стихией спорить, ей в глаза смеяться. Здесь ведь как – дашь слабину, струсишь – всё, пиши пропало.

В голосе Михалыча – и уважение к морю, и гордость, что сумел одолеть. Что всю жизнь шёл с ним вровень – не прогибаясь, не отступая. И я ловлю себя на мысли: таков он весь, человек сахалинский. Рождённый между волн и скал, закалённый ветрами и ливнями.

От Михалыча еду к другому старожилу – Степанычу, егерю в заповеднике. Полвека бродит он по сахалинской тайге – знает в ней каждую тропку, с каждым зверем и деревом на «ты». Говорят, даже с медведями умеет разговаривать – рыкнет по-ихнему, они и не трогают.

Встречает меня Степаныч на крылечке своей лесной сторожки – лицо обветренное, глаза по-молодому яркие. Заводит в дом, усаживает за стол. Потчует брусникой с мёдом, травяным чаем. И рассказывает, рассказывает – будто вплетает в причудливый узор свою жизнь и жизнь тайги.

Про то, как чуть не сгинул в ледяной реке, когда провалился на зимней охоте. Как неделю блуждал по тайге, отбившись от напарников. Как однажды с медведицей лицом к лицу столкнулся – и сумел отпугнуть, да так, что косолапая ещё и двух медвежат ему оставила.

– В тайге, парень, первое дело – уважение, – говорит Степаныч, подливая мне душистого чая. – Уважай лес, зверьё лесное. Они ведь всё чуют, всё понимают. Относись к ним как к равным – глядишь, и они тебя примут.

От рассказов Степаныча веет покоем, негромкой силой. Кажется, он впитал эту силу от вековых елей, от пропитанной смолой земли. Срастился, слился с тайгой – и живёт по её мудрым, неспешным законам.

Покидаю егерский кордон – и словно прощаюсь с другом. С молчаливым и надёжным, который всегда примет, всегда даст совет и подмогу.

Последняя встреча – в маленьком посёлке на берегу залива Анива. Здесь живут потомки коренных народов Сахалина – нивхов, уйльта (ороков), эвенков. Хранят древние обычаи, ведут традиционный промысел – рыбалку, охоту, собирательство.

Вечереет, от воды тянет прохладой. Сидим у костра – старики, рыбаки, охотники. Негромко переговариваются на своём языке – певучем, протяжном. Тут же хлопочут женщины – потрошат рыбу, варят похлёбку из оленины.

Один из стариков, Аркадий, вызывается быть моим проводником. Ведёт узкими улочками, показывает родовые столбы, покосившиеся срубы. Неторопливо, обстоятельно рассказывает о жизни своего народа – как раньше было, как теперь.

– Трудно нам сейчас, – вздыхает Аркадий, глядя на залив. – Молодёжь в города уезжает, традиции забывает. Но мы стараемся – учим детей родному языку, старинным обрядам. Чтобы не прервалась связь времён, чтобы жила наша культура.

Слушаю Аркадия – и думаю: может, в этом и есть главный урок Сахалина? В умении хранить корни, помнить о своём истоке. Черпать силы в древней земле, в мудрости предков.

Ведь этот остров – он тоже изначальный, первозданный. Как его тайга, как океан неукротимый. Живёт по вековым законам – неспешно, размеренно. И человеку диктует: не спеши, не суетись. Вглядись в себя, прислушайся к зову крови.

Вот она, главная мелодия Сахалина – то раскатистая, как морской прибой, то тихая, как шелест трав под ветром. Вбирает в себя и рёв пурги, и гомон птичьих базаров, и скрип уключин рыбацких лодок. Сплетается в причудливую вязь – и льётся, льётся над островом.

Рапсодия человека и природы, симфония моря и тайги. Песнь о мудрости и простоте, о вековых устоях и вечном поиске. О народе, что тысячелетиями обживал эту землю – суровую, несгибаемую.

Уезжаю с Сахалина – оглушённый, ошеломлённый. Увозя в сердце – плеск волн и скрип снега, запах багульника и вкус красной икры. И ещё – лица, лица, лица. Обветренные, с прищуром глаз – и в то же время светлые, добрые.

Лица моих случайных попутчиков, ненадолго ставших близкими. Рыбаков и лесорубов, оленеводов и нефтяников. Всех тех, кто и сегодня пишет историю Сахалина – историю обживания, освоения, понимания.

Знаю – я ещё вернусь. Вернусь, чтобы вновь окунуться в этот безбрежный мир. Вновь вслушаться в его голоса – от криков чаек до скрипа лиственниц. Вновь впитать его ритмы – размеренные, изначальные.

Мир по имени Сахалин. Край земли, край вечных странствий и вечных возвращений. Где так просто затеряться – и так сложно найти себя.

Но я знаю – ключ к этой тайне есть. Он – в неспешных рассказах старожилов, в хрустальной тишине сахалинских сопок. В умении отрешиться от суеты – и просто быть. Просто дышать, просто жить.

Так, как испокон веков живёт здесь человек. Меж волн и скал, меж хвои и облаков.

На этом острове-загадке, острове-легенде.

Что не отпускает, манит, зовёт.

Как мантра, как колыбельная.

Как песнь песней.

О вечной любви, о вечной надежде.

Сахалин.