Читать книгу Стихи. 1964–1984 - - Страница 39

Изборожденное нежнейшими когтьми

лицо приблизила. – Старуха!

Кто именем зацеплен меж людьми,

имеет преимущество для слуха

и зрения. Учебники имен

звучат наполненно и глухо,

как будто говорящий помещен

в пивную бочку и оттуда

вещает окончание времен,

под обручем тучнеющее чудо.

Мой слух наполнен будущим вином,

мой ветхий слух насколько можно чуток,

все имена сошлись. И в семени одном

уже бушует лес, уже мертвеет осень.

Но разве мы в истории живем –

мы, лишь местоименье при вопросе, –

живем ли вообще? Она сама,

как поле в бороздах, засеянное озимь,

приблизилась. Нагрянула зима

истории. О, старчество ребенка

на льду реки фламандского письма!

Он безымянней дерева. Так тонко

его сознанье с небом сплетено,

что рвется и скрежещет кинопленка,

цепляясь за историю кино, –

цитируя, когтя и возвратясь к истоку,

находит камеру, входящую в окно,

находит позу, нужную пророку

в его профессии предречь

фронтальный поворот к востоку.

Он безымян. Его живая речь

окружена зимою. Словно бочка,

он полон речью внутреннею: лечь

лицом в сугроб (я только оболочка

для жара тайного!) и слушать, как шипит,

как тает снег, потеплевает почва.

Но встал, отснят. Переменился вид

с такой поспешностью, что не осталось веры.

Что ни сказал бы – как не говорит.

Горящий куст (на горизонте серой

равнины речи) как бы ни пылал

ничто не превышает меры,

не прибавляет имени к телам!

Ничто не имя и никто не имет.

И я – от «мы», разбитых пополам,

осколок мыслящий. Когда она придвинет

лицо, исполосована когтьми,

что мы? – я спрашиваю – что сегодня с ними?

Все историческое – вот оно – сними!

Живущие вне ряда и вне рода

одной любовью, кажутся детьми

и третьего не достигают года.