Читать книгу Триединый - - Страница 2

«МЫ ПЛОХО ВСМАТРИВАЕМСЯ В ЖИЗНЬ, ЕСЛИ НЕ ЗАМЕЧАЕМ В НЕЙ ТОЙ РУКИ, КОТОРАЯ ЩАДЯ – УБИВАЕТ¹».

«Через страдание Господь учит верующего и очищает душу и тело от грехов для того, чтобы сделать всего человека праведным». (Евр.12:4-13)

«…Он велик,

Но он в своем величии несчастней,

Чем мы в борьбе.

Зло не рождает благо,

А он родит одно лишь зло.

Но пусть Он на своем престоле величавом

Творит миры, чтоб облегчить себе

Ни с кем не разделенное бессмертье,

Пусть громоздит на звезды звезды: все же

Он одинок, тиран бессмертный.

Если б Он самого себя мог уничтожить,

То это был бы лучший дар из всех

Его даров.

Но пусть царит, пусть страждет!

Мы, духи, с вами, смертными, мы можем

Хоть сострадать друг другу; мы, терзаясь,

Мучения друг другу облегчаем

Сочувствием: оно весь мир связует;

Но он! в своем величии несчастный,

В несчастии не знающий отрады,

Он лишь творит, чтоб без конца творить!

– «Каин», Джордж Гордон Байрон.

И сотворил Единый мир людей жестоким и безжалостным. За выживание им приходилось платить кровью. Каждый новый день становился для них новой битвой. Ибо желал Единый, чтобы лишь достойнейшие из Его детей, доказавшие свое право на существование в мире, оставались в живых. Потому Он породил кольцо смерти – змею, пожирающую собственный хвост. Круг жизни, где сильный пожирает слабого, а после смерти поглощаем слабым, чтобы тот выжил и стал пищей для сильного. Это Колизей, Кносский лабиринт, из которого нет выхода.

Любовь, нравственность, мораль и вера, все эти незнакомые Богу вещи таким образом воплотились в Его творении – человеке, тянущемся к свету, но вечно обжигающемся об него. Ведь нет ничего сильнее потребности раненого в новых ранах. Обожженный ребенок любит огонь. Это – природная жажда боли.

Путь к реализации личности – боль, это плата за ее становление. Все в этом мире сотворяется из боли. И даже сама жизнь, ее появление и зачатие. Родовые муки, болезненное исступление на грани безумия. Плата за данную жизнь в виде увядания другой жизни: из тела женщины она вместе с молоком перетекает в тело ребенка, растущего и набирающегося сил за счет старения и слабения его матери. Добывание пищи – убийство другого живого организма, есть причинение страданий. Природа взращивает леса, воздвигая величественные и вечные мавзолеи на наших могилах. Растения пускают корни в гниющую плоть, почва насыщается ей, а хищники и насекомые пожирают ее.

«Если я принимаю смерть, мое дерево зеленеет, потому что умирание усиливает жизнь ». – Карл Юнг.

Дева Агнетта – символ целомудрия и добродетели, воплощение света и чистоты. Дщерь божья. Единый создал ее вместе с Лилит, в те времена, когда сердце Темной Матери было еще пустым, кристально-чистым сосудом, зеркалом, отражающим весь мир в его отношении к ней. Бог ниспослал девушку к людям, приказав той нести Его Свет и Слово. Агнетта была покорной и верной Ему дочерью, сердце ее не ведало о грехе, не испытывало ни зависти, ни злобы. Все, что она знала – вера Ему и в Него. В своего Отца и Создателя.

И снизошла она на твердь, и поведала им волю небесную, однако люди не поверили ей. Они смеялись над Агнеттой, а та, не ведая лжи и притворства, с улыбкой продолжала рассказывать обо всем. Затем пришли инквизиторы с главой Церкви Единства. Они приказали ей прекратить заниматься ересью, заявив, что та лжет и что Бог никогда не сказал бы подобного. «Бог не может рассуждать подобно тебе, Его воля не может быть той, что ты пророчишь нам, ведьма! Ты – лживая тварь и поплатишься за то, что пыталась осквернить имя Создателя своей грязной ересью!» И приказали они пытать ее до тех пор, пока она не отречется от слов своих. Пока не признает, что обманула их и что она вовсе не дщерь Божья, а простая обманщица. Но Дева Агнетта не умела и не хотела лгать им. Она слезно умоляла их перестать и поверить ей, убеждая, что если те убьют ее, то лишатся своего единственного защитника на Страшном Суде. Что Отец разгневается и накажет людей. Но эти слова лишь сильнее злили духовенство, и они пытали ее пока кости девушки не потрескались, а на теле не осталось ни одного живого места от ран, напоминающих побитое и изъеденное червями яблоко. А затем они прибили ее к кресту и подожгли его. Окружив помост подобно стае голодных гиен, толпа упивалась ее страданием. И тогда из синих глаз Божьей дочери раскаленным воском полились кровавые слезы, а белки почернели. И стали кровоточить очи всех людей, обращенные на нее. И сердце ее почернело и перестало биться. Плоть ее умерла, а бессмертный дух вознесся обратно на небо, к Отцу.

На измученном лице Девы Агнетты навеки застыло скорбное и смиренное выражение. Скорбит она по роду людскому, горько оплакивая ужасные грехи его. Слезы ее – чистейший жемчуг, а улыбка подобна солнечным лучам, обволакивающим с материнской заботой. Но стоит человечеству согрешить против Бога, из синих глаз льется кровь, а омофор ее окрашивается Тьмой, облачая невинную Деву во мрак. В руках Агнетты – букет лилий и маленький белый ягненок, символизирующий ее жертву людям и сам род человеческий. Но стоит человечеству согрешить, лилии превращаются в ландыши, цветочный венок на ее челе становится терновым, а ягненок скалится подобно волку. Розы оплетают ее запястья и щиколотки, и Бог сам прибивает дочерь к кресту. В наказание людям, Он лишает их главной и единственной защитницы человечества. Потому дух Агнетты навсегда темен, поверженный в траур.

«Смех делает слабыми узы целомудрия, смех не вспоминает о страхе Божием, смех не боится угрозы Геены, смех – путеводитель блуда, шутливость – изобличие необузданного человека». – Иоанн Златоуст.

«Горе вам, смеющиеся! Ибо восплачете и возрыдаете». – лк, 6, 25. Святой Антоний.

Господь осуждает смеющихся, ибо где царят радость и смех – там нет места страданию. Страдание же – единственный источник энергии, питающий этого кровожадного алчного старца. Боль, слезы и смерть услаждают Его, даруют силу, а жизнь людская через них перетекает в Него, продлевая Ему бессмертие. Подобно тому, как дряхлый муж наслаждается молодостью и красотой обнаженной перед ним девственницы прежде как совершить с ней соитие, чтобы вобрать в свои чресла ее юность, так и Бог наслаждается зрелищем насилия, несправедливости, болезни и немощи рода людского.

Безликие толпы мертвецов с пустыми глазницами слепо внимают небесному гласу – хрупкой иллюзии, почти что картонной декорации Бога. Бог – хороший актер, Он любит свой маленький театр. Но Бог также и требовательный наблюдатель. А люди – Его преданные зрители, способные как восхититься, так и осудить Его игру. Люди, сами того не ведая, играющие в Его спектакле главные роли. Бог не кукловод, но безмолвный и отчужденный наблюдатель за нашей игрой. Иногда Он аплодирует нам, когда мы, подобно гладиаторам в Колизее проливаем кровь, принося жертвы во Имя Его. Но этот ритуал проходит без алтаря и курильницы, а порой даже и без кинжала. Мы – агнцы и мы же заклание. Мы – рука, сжимающая кинжал, и мы же его острие. Мы – священная кровь жертвы и ее раны, и мы же ее убийцы. Иногда Бог недоволен нашей игрой и подобно толпе, бросающей тухлыми овощами в плохого актера, Он прогоняет нас со сцены Жизни. Чтобы не умереть необходимо сделать так, чтобы Богу было интересно наблюдать за нашей игрой. Когда Творцу скучно, в Нем пробуждается жажда.

Смерть спускается по мраморным ступеням – надгробиям человечества, завернутая в белый саван. Она знает, что мы уже проиграли. Наше рождение и было Ее победой.

Иногда Богу становится скучно, и Он, подпирая седобородое лицо кулаком, тяжело вздыхает. Тогда появляется Пророк – прокаженный агнец в стаде, и ведет за собой слепую и глухую Фортуну, скованную кандалами. Он ведет ее за собой как шут ведет упирающегося, но выдрессированного медведя на шумную ярмарку. В городе их окружают люди и с детским любопытством внимают их речам. Взрослым нравится слушать сказки не меньше, чем детям. Рок развлекает их.

На самом деле, автор солгал вам, сказав, что Бог завистлив, тщеславен, вспыльчив и жесток. Все это – человеческие качества, приписываемые людьми неодушевленным объектам, существам и явлениям, не обладающим ровно никакими эмоциями. Так и Бог, подобно Смерти, не является ни воплощением добродетели, ни воплощением зла, как и Смерть не является чем-то противоположным Жизни. Она – лишь ее отсутствие, как и тьма – отсутствие света. Так и Бог, подобно космосу и природе – равнодушен sub specie aeternitatis². Люди приписывают этому необъятному и непонятному им титану то, что хотели бы, или то, что боялись в Нем видеть. То, что есть в них самих, но то, чего не существует вне их природы. Вне их сознания. Точно также, не существует никакой морали и добродетели, они придуманы человеком, возведены в абсолют и культивированы до смешного, а после – презрены. Серая мораль – Эдемово яблоко, плод раздора, столь желанный человеческим существом лишь по той причине, что запретен.

—–

В полумраке просторного кабинета, за широким ореховым столом восседал мужчина. На вид ему было около сорока. Темные волосы уже тронула проседь. Острые черты лица казались весьма изящными, однако их сильно ожесточали глаза – желтые и жестокие, как у дикого зверя.

Именно в этих жилистых руках была сосредоточена вся власть королевства. Именно эти, усеянные перстнями пальцы дергая за тысячи ниточек, управляли всеми государственными делами. Он предпочитал оставаться за кулисами, лицо кукловода всегда скрыто от публики темной завесой тайны. Но он словно Бог – всегда незримо рядом и контролирует все отрасли жизни и каждое действие своих кукол. Достигнув таких высот, Домианос еще больше вознес знатный род Морнэмир, создав ему репутацию. В этом властном холодном мужчине было куда больше величия, чем в самом короле – невысоком, трусливом и болезненном, с рассеянными и размашистыми жестами, неуверенным голосом и детской улыбкой. Женившись на благородной аристократке Аделаиде по расчету, Домианос надеялся на то, что его сын и наследник продолжит дело и станет его опорой, однако планам советника не суждено было сбыться.

В дверь постучали.

– Да! – произнес мужчина. Ему не нужно было кричать, чтобы быть услышанным.

В кабинете возник слуга. Почтительно поклонившись, он доложил:

– Ваше сиятельство, к вам пожаловали достопочтенный Вермандо.

Полным пренебрежения взмахом руки граф Морнэмир позволил впустить его.

– Отец, – неохотно поклонился вошедший.

– Проходи, – даже не взглянув на него, приказал Домианос.

Двери закрылись, отрезав Вермандо путь к отступлению. Несмотря на то, что он являлся родным сыном советника, в их внешности было мало общего. Возможно, на это напрямую влияло и то, как по-разному они держались и вели себя, одевались и говорили. В отличие от отца, Вермандо не обладал ни элегантностью, ни высокомерием. Он не унаследовал горделивой осанки, надменного выражения лица и той холодной отстраненности, какие присутствовали в Домианосе. На его лице обыкновенно сияла широкая добродушная улыбка и одевался он совершенно не соответствующе своему статусу аристократа – в простую одежду горожанина. Если перед Домианосом все испытывали животный ужас и питали к нему скрытую ненависть, то Вермандо был душой компании, своим человеком в каждой таверне, другом крестьян и рабочих. Каждый раз глядя на своего единственного сына, лорд дивился тому, насколько они не похожи.

– Вы посылали за мной?

Не отрывая взгляда от документов, мужчина ответил:

– Ты снова шлялся по кабакам, избивал моих сборщиков налогов и занимался облагодетельствованием обнищавших семей на мои средства?

– Вы и сами прекрасно все знаете, – вздохнул наследник, запустив руку в темные взлохмаченные волосы.

Советник отложил документ, который так внимательно изучал минуту назад и сцепив руки в замок, подпер ими острый подбородок.

– Я предупреждал тебя множество раз. Закрывал глаза на все твои выходки, списывая все на то, что ты неопытный глупый мальчишка. Я прощал тебе твою дерзость и неуважение ко мне и к закону. К нашим правилам. Но сейчас моему терпению, – он сделал паузу, – наступил конец. Тебе уже двадцать два. Ты находишься совсем не в том возрасте, когда можно переодетым в чернь разгуливать по неблагополучным районам и собирать на себя всю заразу, пожимая руки нищим.

– Но отец, разве эти районы так неблагополучны не по той причине, что вы плохо справляетесь с управлением нашим королевством? И не по той ли причине… – усмехнулся Вермандо, – в нашей стране так много обездоленных и нищих?

На бледном лице графа Морнэмира не дрогнул ни единый мускул. Только острые пальцы крепче стиснули друг друга, впиваясь ногтями в кожу.

– Ты перешел все границы, – спокойно объявил он. – С этого дня ты больше не покинешь замок без сопровождения слуг и моего дозволения. Скоро ты женишься на той девушке, которую тебе найду и выберу я. Возможно тебе удастся произвести на свет внуков, которые окажутся более достойными наследниками нашего рода, чем ты.

Ярость захлестнула Вермандо, но он, стиснув зубы, сдержался и выскочив в коридор, со всей силы ударил кулаком по стене.

Едва его сын скрылся за дверью, лицо советника накрыла мрачная тень. Он вновь принялся изучать документы. Расплавив сургуч на огне, лорд капнул воском на лист пергамента и придавил печатью, на которой изображалась оскаленная волчья морда, окруженная ветками кипариса и ягодами боярышника.

—–

В дверь робко постучали.

– Да?! – раздраженно крикнул Вермандо.

На пороге замялась госпожа Аделаида. Одетая в сдержанное закрытое платье, ее светлые волосы были убраны в высокую прическу, а на губах подрагивала легкая смиренная улыбка.

– А, это вы матушка… – вздохнул мужчина. – Прошу прощения, проходите. Что-то случилось?

– Сынок… – обеспокоенно глядя в лицо юного лорда, проронила женщина. – Что с тобой? У тебя все нормально? Неужели… отец снова сказал что-то, что расстроило тебя?

Аристократ упрямо мотнул головой. Тогда графиня опустилась на край кровати и осторожно дотронулась до плеча сына.

– Не расстраивайся, Вермандо. Ты же знаешь, Домианос очень… скор на расправу. Но он любит тебя.

– Так ли это, матушка?! Не думаю, что он способен любить хоть что-то, кроме власти!

– Сынок… – дрожащим голосом прошептала Аделаида. В ее карих глазах блестела печаль.

– Простите меня, матушка, я хотел бы побыть один, – выдавил слабую улыбку Вермандо.

Женщина сжала руку лорда в своей и бросив на него прощальный полный тихой нежности взгляд, вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

У двери в кабинет мужа, аристократка на секунду замерла в нерешительности. Стараясь не замечать резко усилившееся сердцебиение и вспотевшие ладони, она постучала и вошла внутрь.

Советник, как и прежде, был увлечен документами на своем столе. Между длинными пальцами перекатывалось кольцо. Невольно засмотревшись на его утонченные руки, Аделаида в сомнении застыла посреди комнаты. Наконец робко вымолвила:

– Домианос…

Граф бросил на нее пронзительный взгляд поверх бумаг. Кольцо замерло между большим и средним пальцами.

– Вы так долго работаете… Возможно вам будет полезно… сделать перерыв? Я принесу чай.

Лорд Морнэмир поднял ладонь, и женщина умолкла.

– Мы состоим в браке уже двадцать лет. И вы еще не привыкли к тому, что мой ответ вам всегда одинаков? Я не нуждаюсь в отдыхе. Я – государственный деятель. Моя работа важна и очень серьезна.

– Да, вы правы… Прошу прощения за свое невежество, мой дорогой муж. Я просто переживаю за вас…

Мужчина неторопливо отодвинулся от стола и лениво поднялся. Приблизившись к жене, он провел пальцами сквозь прядь ее кудрей. Аристократка опустила взгляд в пол.

– За меня? Или за вашего сына? Вы думаете, я не знаю, зачем вы пришли? – холодно спросил он, заведя руки за спину. – Вермандо уже успел вам нажаловаться?

– Н-нет, все не так… Он не жаловался. Вы же знаете, он из тех, кто с мужеством встречает все трудности и проблемы. Он слишком горд и никогда не признается, что его расстроил ваш разговор…

– Мой вам совет: не лезьте в это, – надавив на последнюю фразу, наклонился к ее лицу Домианос. – Наши с сыном отношения вас не касаются. А теперь идите.

Избегая взгляда советника, графиня сделала книксен и поспешно вышла.