Читать книгу История одного рояля - - Страница 12

В последних числах декабря ад стал совершенно невыносимым: в траншеях завелись крысы. Их были сотни. Некоторые были размером с кролика. Их нашествие было подобно казни египетской. Они вели себя по-хозяйски, и избавиться от них было невозможно. Траншеи с их грязью, клопами, вшами, нестерпимой вонью немытых тел были для крыс самым подходящим местом, и они плодились и размножались куда более presto, чем играется третья часть любой сонаты Моцарта.

Они поедали все, что им попадалось, даже трупы, остававшиеся на ничейной земле. Крыс было столько, что солдаты, перед тем как лечь спать, укрывались и защищались всем, чем могли, чтобы во сне не быть съеденными живьем.

Спасаться нужно было не только от крыс. Была еще одна беда: с каждым днем становилось все холоднее.

Холод и крысы. Все холоднее, все больше крыс и все больше войны. Казалось, холод покончит со всем и со всеми. И даже раньше, чем это сделает вражеская артиллерия.

Каждый день то шел снег, то лил бесконечный дождь, и каждый раз во время дождя вода заливала траншеи. Иногда воды набиралось столько, что солдаты стояли в ней по колено.

Были случаи, когда грязь засасывала людей с такой силой, что выбраться из нее было уже невозможно.

В результате у многих началось заболевание ног, вызванное длительным пребыванием в грязной воде. Ноги покрывались язвами, ткани загнивали, и дело чаще всего кончалось ампутацией.

Йоханнес молился, чтобы с ним такого не случилось.

Kyrie eleison[20].

Красота и музыка стали лишь смутным воспоминанием. Единственной реальностью был страх. Люди были доведены до такого отчаяния, что многие предпочитали выйти на ничейную землю и погибнуть: лучше пуля, лучше ампутация, все, что угодно, только не страшная жизнь в проклятых траншеях. Йоханнес и сам иногда думал, что было бы хорошо, если бы его ранили или если бы ему нанесла увечье «убийца пехоты» шрапнель, потому что тогда он смог бы вернуться домой. Но он гнал эти мысли. Он обязан выстоять. Любой ценой. Ради матери. Ради герра Шмидта. Ради музыки. Он должен вернуться целым и невредимым, чтобы когда-нибудь снова сесть за рояль. Нужно держаться. По крайней мере, до того дня, когда директор Крель вызволит его наконец из этого ада.

Christie eleison[21].

Письмо от своего наставника он получил на исходе двенадцатой ночи[22], в День трех королей[23]. Не помня себя от радости, он вскрыл письмо и glissando прочитал его от начала и до конца. Но известия, которого он так ждал, в письме не было. Йоханнес не поверил своим глазам.

Он перечитал письмо. На этот раз читал lento.

Так же lento, как играется Утешение № 3 ре-бемоль мажор Листа. Но его снова ждало разочарование: директор Крель писал, что обязательно вытащит Йоханнеса из ада, хотя сделать это очень нелегко, и просил еще немного потерпеть. Уже при первом чтении Йоханнес обратил внимание на то, что слово «терпение» повторялось почти в каждой строчке, но, когда перечитывал, оно уже бросалось ему в глаза, казалось самым важным, самым главным словом… Снова дойдя до последней фразы – «Кто не отступает, тот побеждает», – он понял, что, если не желает сгинуть в окопах, должен смириться с необходимостью терпеть, должен сделать терпение своим другом.

Письмо придало ему сил, и он твердо решил, что не позволит ни крысам, ни холоду, ни вражеской артиллерии, ни ничейной земле сломить его дух. Он вытерпит все.

Йоханнес бережно сложил письмо – поистине дар волхвов. Не только потому, что оно открыло ему глаза, но и потому, что там был post scriptum, в котором все педагоги, учившие Йоханнеса в Королевской консерватории Лейпцига, точно волхвы с востока, посылали ему сердечные приветы, и их теплые слова были для него дороже смирны, дороже ладана, дороже всего золота мира[24].

Терпение стало его броней, сделало его стойким и помогло пережить зимние месяцы. А они были нелегкими: то были месяцы непрекращающихся атак и бесчисленных потерь. Месяцы тяжкого труда. Работать приходилось даже ночью: после ночных бомбежек нужно было приводить в порядок траншеи, восстанавливать то, что было разрушено бомбами, нести патрульную службу, стоять на посту, собирать трупы погибших товарищей, искать пропавших, прятать остатки продуктов, чтобы их не съели крысы…

Зима была как в песенных циклах Шуберта. Холод стоял смертельный, не оставлявший почти никакой возможности думать о музыке. И это «почти» сокращалось каждый раз, когда кто-то не возвращался с ничейной земли, когда еще одному товарищу больше не нужно было помогать писать письма домой.

Requiem æternam dona eis, Domine[25].

Зима, длившаяся целую вечность, все-таки закончилась.

Но весна не стала временем возрождения. Немного зелени вдалеке, бледный лучик солнца, случайный цветок – вот все, что она принесла. И еще письма от матери, написанные зимой, но дошедшие до адресата только в конце марта. Письма матери, в жизнь которой вошла тоска. Письма, написанные con amore. Тон их иногда был doloroso, иногда sostenuto, но всегда espressivo. Йоханнес распечатывал эти письма одно за другим. Читал, перечитывал и снова читал. В последнем письме он обнаружил фотографию: мать стояла рядом с его старым пианино. На обороте рукой Ортруды было написано: «Возвращайся. Мы тебя любим».

Письма Йоханнес хранил в ранце, а фотографию – во внутреннем кармане кителя, возле сердца, и вынимал минимум дважды в день: первый раз – после сигнала побудки, за час до рассвета, второй – вечером, после отбоя. Держа черно-белую фотографию в левой руке, он нежно проводил по ней кончиками пальцев правой, словно хотел обнять мать и пианино. И каждый раз ему при этом становилось щекотно. В кончиках пальцев возникало покалывание, которое постепенно охватывало всю руку.

Ощущение было настолько реальным, что Йоханнесу казалось, будто, прикасаясь к фотографии, он прикасается к душам тех, кто на ней изображен, словно это покалывание было способно, преодолев расстояние, добраться до Магдебурга, до дома под сенью готических башен собора. До матери.

Так оно и было.

Перед рассветом и с наступлением ночи по телу Ортруды пробегала легкая дрожь, словно от слабого электрического разряда. Сначала это ее пугало: она решила, что это симптомы какой-нибудь болезни, пока только маячившей на горизонте, но грозившей в будущем разрушить ее здоровье. Но нет: дрожь охватывала ее всегда в одно и то же время, а болезнь не может быть такой дисциплинированной и пунктуальной. Ортруде понадобилось несколько дней, чтобы понять (точнее, предположить), что́ с ней происходит. Открытие так взволновало ее, что она, не внимая доводам рассудка, доверилась чувствам. Она поверила им, и эта вера наполнила ее жизнь радостью и дала ей надежду.

Эта вера помогла ей пережить весну, а затем и лето.

Ортруда просыпалась за час до рассвета – тогда же, когда на фронте звучал сигнал побудки, – садилась за пианино и, положив руки на клавиатуру, ждала вестей от Йоханнеса. Словно отвечая сыну, она гладила клавиши, пока дрожь не пробегала по телу, замирая в кончиках пальцев.

Тот же ритуал повторялся каждый вечер. Объятие на расстоянии длилось всего несколько секунд, но без этих секунд Ортруда уже не могла бы жить.

Несколько секунд утром и несколько секунд вечером. Секунды, проведенные вместе с сыном, несмотря на разделявшие их семьсот с лишним километров. Так далеко и так близко. Йоханнес на фронте проживал эти секунды, как долгие мажорные аккорды, как поцелуй матери в трудный час. В эти секунды музыка звучала forte, даже fortissimo. В эти секунды среди ужаса войны ему виделся свет и сияла надежда.