Читать книгу История одного рояля - - Страница 6

В концертном зале Королевской консерватории Лейпцига полная тишина. В глубине сцены – величественный орган. На сцене – концертный рояль. В пятом ряду партера – экзаменаторы: директор Крель, глава приемной комиссии, и два его верных сподвижника – Фриц фон Бозе и Макс Регер, лучшие преподаватели самой старой в Германской империи школы музыки, основанной еще в 1843 году самим Феликсом Мендельсоном. На галерке, почти под потолком, с которого свисают три огромные хрустальные люстры, – Ортруда Шульце и герр Шмидт.

Йоханнес поднялся на сцену, сел за рояль, вдохнул столько воздуха, сколько смогли вместить его легкие. Взглянул на орган. Обвел глазами зал. Взгляд прошел поверх голов экзаменаторов и поднялся к галерке. Там, в первом ряду, Йоханнес увидел своих.

Герр Шмидт ответил на его взгляд легким наклоном головы и улыбкой, спрятавшейся за пышными усами. Мать на взгляд сына не ответила: ее огромные оливковые глаза были закрыты. Она не хотела ничего видеть. Она дрожала от нервного напряжения, вся покрылась потом и бормотала что-то невнятное.

Директор Крель велел начинать. Йоханнес потер ладони о брюки. Готовый принять судьбу, он выдохнул из легких весь воздух, поставил ноги на педали, положил руки на клавиатуру и вышел в открытое море, благословляемый розой ветров. Вложив всю свою воображаемую вселенную в ми-бемоль мажор, он заиграл andante из Ноктюрна Шопена – то самое andante из Ноктюрна ми-бемоль мажор, оп. 9, № 2, что звучало в его голове весь памятный летний день, когда он, вернувшись из школы, узнал, что ветер переменился.

Он мог сыграть что-нибудь другое. Любую из куда более сложных пьес, что хранила его память. Какую-нибудь из фантазий Шуберта. Одну из рапсодий или один из вальсов Листа. Но ему захотелось сыграть Ноктюрн Шопена. Именно его. Несколькими днями ранее он спросил герра Шмидта, одобряет ли тот его выбор. Старый учитель взял его руки в свои, прижал к груди и ответил, что о выборе пьесы беспокоиться не стоит: «Играй, что хочешь, лишь бы музыка шла от сердца».

Из-под пальцев юного исполнителя полилось pianissimo, которое вскоре переполнило резонатор рояля и выплеснулось наружу.

Музыка завораживала и пьянила. Утонченное andante наполнило каждый уголок партера, потом по трубам органа поднялось на галерку, вьюнком взобралось по колоннам на самый потолок, уцепилось за него и оставалось там до тех пор, пока хрустальные люстры не присоединились к sempre legato Йоханнеса и не пришли в совершенную гармонию с ним.

Пьянящий ноктюрн звучал всего несколько минут, но эти несколько минут изменили жизнь всех присутствовавших в зале.

Герр Шмидт жестом человека, завершившего свой земной путь, медленно и торжественно перекрестился и протер платком стекла больших очков. Надевая очки и пряча платок в карман, он мысленно возблагодарил Всевышнего за возложенную на него миссию и счел свой долг исполненным.

Ортруда Шульце перестала дрожать и бормотать. Уверенность и достоинство, с какими держался ее сын – точная копия своего отца, – рассеяли все ее страхи. Глядя сейчас на Йоханнеса, она еще острее чувствовала любовь к мужу и тоску по нему, но утешала себя тем, что он в эту минуту смотрит на сына с небес и гордится им.

Трое экзаменаторов в недоумении смотрели друг на друга. Они были озадачены. Как некогда законники, услышавшие обличения отрока Иисуса в иерусалимском храме, они вынуждены были признать, что никогда ничего подобного не слышали.

И дело было не только в том, что юный исполнитель играл прекрасно. Нет. Было что-то еще, что-то едва ощутимое, не поддававшееся описанию, что-то… Впрочем, какая разница, что это было? Они хотели, чтобы этот мальчик стал учеником консерватории. Еще когда он играл, они готовы были остановить его, сказать, что достаточно, что им уже все ясно. Хотели, но не смогли: колдовской ми-бемоль мажор приковал их к месту, лишил возможности пошевелиться или произнести хоть слово.

Потрясенный директор Крель вспомнил слова, сказанные им незадолго до того герру Шмидту. Конечно же, он возьмет мальчика под личное покровительство. Он сделает даже больше. Слушая ноктюрн, директор принял еще одно решение. Очень важное. То, которое, как и предполагал герр Шмидт, он непременно должен был принять. Ортруда Шульце может вздохнуть с облегчением: проблемы не будет. Околдованный музыкой директор Крель решил: Королевская консерватория города Лейпцига выделит Йоханнесу стипендию, которая покроет все его расходы. Расходы на обучение, на проживание, на питание… на все.

Что же касается Йоханнеса, то он играл и, играя, как всегда, думал только о музыке, что означало думать ни о чем и в то же время обо всем. Думал не о ноктюрне и не о конкретных нотах, которые должен был взять, – он думал о музыке в целом. Абстрактно. Да, именно так. Как думал в тот день, когда семилетним ребенком впервые сел за инструмент, как думал на протяжении тех шести дней, когда герр Шмидт творил его вселенную. И каждое утро, когда садился завтракать вместе с матерью, и каждый раз, когда мальчишки в школе смеялись над ним и били его, и каждый раз, когда бродил по школьному двору, устремив взгляд куда-то за горизонт. Каждый раз, когда читал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов, и каждый раз, когда повторял катехизис своего старого учителя. Как каждый раз. Как всегда. Музыка, музыка и только музыка.