Читать книгу История одного рояля - - Страница 7

В домике, укрывшемся под сенью готических башен Магдебургского собора, Ортруда все так же чинила одежду, все так же приходила в отчаяние, проснувшись одна в супружеской постели, и все так же ее единственной спутницей оставалась тоска. Все было как прежде и все было по-другому. Теперь она ходила к мессе не в воскресенье днем, а в субботу утром. Конечно, прихожан в субботу было меньше, и хор не пел молитву «Angelus», которую Ортруда так любила слушать, сидя на одной из старинных деревянных скамей, украшенных барельефами из жизни Христа, но зато утренняя субботняя месса позволяла ей не потерять ни одной минуты из тех, что отводились для встречи с Йоханнесом. Едва закачивалась служба, Ортруда presto покидала храм через главный портик, бросала взгляд на солнечные часы на южном фасаде собора и бежала con brio встречать поезд, который каждую субботу привозил из Лейпцига ее сына. Она ни разу не опоздала. Ни единого разу. С саксонской пунктуальностью появлялась на платформе за несколько минут до прибытия поезда и ждала. Ожидание не тяготило ее, скорее наоборот. Она приходила на вокзал заранее, чтобы Йоханнес, сойдя с поезда, сразу увидел ее и был уверен: так будет всегда. Едва завидев сына, она бросалась к нему и обнимала так крепко, что, казалось, сейчас что-то хрустнет и сын рассыплется на мелкие кусочки. Но, к счастью, Йоханнесу это не грозило: он уже не был хрупким подростком, он возмужал и окреп.

Выходные были теперь для нее дороже, чем все остальные праздники, вместе взятые. На эти два дня тоска покидала ее дом и ее сердце. Эти два дня она была рядом с сыном, не разлучаясь с ним почти ни на минуту.

Весной и летом, если погода позволяла, Ортруда брала Йоханнеса под руку и они шли прогуляться – по площади перед собором, по берегу Эльбы или возле дворца Фюрстенвал – прекрасного здания, сочетающего в своем облике элементы барокко и Возрождения, где останавливались кайзер Вильгельм II и члены его семьи, когда им случалось посетить Магдебург.

В холодные месяцы Йоханнес читал Ортруде какую-нибудь книгу из тех, что ему самому посоветовал директор Крель, под чьей постоянной опекой он находился и чьей заботой был окружен: «Страдания молодого Вертера» Гёте, «Разбойников» Шиллера, «Книгу песен» Гейне…

По воскресеньям, какая бы ни была погода, они проводили утро на кухне. Готовили любимое блюдо, одно из тех, какими славится Магдебург: свиную рульку с пюре из зеленого горошка и квашеной капустой. А на десерт – биненштих с медом, молоком и миндалем: его Ортруда пекла по пятницам. Хоть Йоханнес и уверял, что в Лейпциге питается очень хорошо, она ему не верила, и миндальный пирог всегда был у нее наготове.

Йоханнес тысячу раз повторял матери, что Лейпциг – это его Ханаан, его земля обетованная. Описывал просторную и светлую комнату, которую ему дали, – такую удобную и так близко от Королевской консерватории. Рассказывал, как прекрасно все к нему относятся. Рассказывал о друзьях, которые у него появились, и о замечательных педагогах; о том, как много нового он узнал, и о том, как внимательно директор Крель следит за его успехами – не только в музыке, но и в духовном развитии.

И все же Ортруда не могла не волноваться за него. Слушая рассказы сына, гладя его такое знакомое лицо и нежно улыбаясь ему оливковыми глазами, она продолжала за него волноваться.

Счастье было полным, если к ним заходил герр Шмидт. Являлся без предупреждения в своем черном костюме, в больших очках с круглыми стеклами, со своими пышными усами и редкими волосами на блестящем черепе. Только теперь он опирался на трость черного дерева – она помогала старику выдержать груз его восьмидесяти с лишним лет.

Когда он приходил, Йоханнес сначала подробно отчитывался о своей жизни и учебе в Лейпциге, а старый учитель с удовольствием слушал. Потом, чтобы порадовать мать и герра Шмидта, Йоханнес садился за пианино и играл для них. Заговорщически улыбнувшись учителю, он начинал с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, как когда-то в детстве приучил его герр Шмидт. И все начинали улыбаться и вспоминать часы, дни, годы – долгое плавание в океане восьмидесяти восьми нот старого «Гротриан – Штайнвега».

Вернувшись из путешествия во времени, Йоханнес становился серьезным и играл что-нибудь из нового репертуара. Эти пьесы уже не имели отношения ни к старому учителю, ни к дому, укрывшемуся под сенью башен Магдебургского собора. Сонаты Бетховена, экспромты Шуберта, рапсодии Брамса и этюды Шопена были связаны с другим городом и с другим человеком. Они были связаны с Лейпцигом и директором Крелем.

Однажды Йоханнес решил сыграть Экспромт № 2 ля-бемоль мажор, оп. 142 Франца Шуберта. Перед тем как начать, он вдруг обернулся к слушателям и с неожиданной страстью заговорил об этом австрийском композиторе.

– Бедный Шуберт! – воскликнул он. – После смерти обожаемого Бетховена он, убитый горем, больной, без гроша в кармане, переселяется в дом своего старшего брата Фердинанда, тоже композитора, и там пишет свои знаменитые экспромты. – Глаза Йоханнеса горели, сердце учащенно билось. – Вы понимаете? Создал восемь чудесных пьес, несмотря ни на что! Ни боль потери, ни тяжелая болезнь, ни нищета не сломили его творческий дух.

Он говорил все быстрее. Рассказал о том, что только два экспромта Шуберта увидели свет при жизни автора, а остальные – как и многие другие произведения этого композитора – были опубликованы спустя много лет после его смерти, когда все наконец поняли, что этот человек был гением. И именно тогда эти пьесы назвали «экспромтами» – от латинского in promptu, то есть «готовый», «находящийся под рукой». Очень подходящее название: в нем заложена мысль об импровизации и минутном вдохновении, так характерных для музыки Шуберта.

Роли поменялись. Теперь герр Шмидт раскрыв рот слушал Йоханнеса. И чем больше слушал, тем больше радовался тому, что отправил юношу в Лейпциг расширять горизонты под руководством директора Креля. Вне всякого сомнения, это было мудрое решение.

А Ортруда слушала сына с восхищением. Какой он стал взрослый, сколько всего знает! Она радовалась тому, что он счастлив, что сотворение его вселенной теперь окончательно завершилось и что эта вселенная стала так велика и прекрасна.

Закончив рассказ о музыке Шуберта, Йоханнес subito развернулся к клавиатуре и приготовился играть Второй экспромт ля-бемоль мажор.

Начал играть.

Allegretto corale. Хорошо.

За allegretto последовало trio. Быстро. Очень быстро. Так быстро, что бедное пианино «Гротриан – Штайнвег», которое было старым, еще когда отец Йоханнеса его приобрел, едва поспевало за ним, едва держало темп. Добросовестный и трудолюбивый инструмент, надежный спутник Йоханнеса на протяжении стольких лет, задыхался и отставал.

Rallentando.

Йоханнес, поняв, что происходит с его другом, начал убавлять темп. Очень осторожно и со всей нежностью, на какую был способен. И очень-очень медленно… И вот наконец он поднял правую ногу с педали. Музыка смолкла.

Tacet.

В наступившей торжественной тишине Йоханнес нежно провел рукой по клавиатуре – своему бездонному морю из восьмидесяти восьми клавиш: пятидесяти двух белых и тридцати шести черных. Не снимая рук с клавиатуры, он склонился над ней, прижался лбом, застыл так на несколько показавшихся бесконечными секунд, после чего вынужден был признать, что случилось неизбежное: его лучший друг обессилел.

Как ни странно, Йоханнеса это не опечалило. Единственное чувство, которое он в тот момент испытывал, было чувство благодарности к этому старому пианино. За то, что позвало его, когда он был семилетним ребенком, за то, что позволяло отправляться в плавание по его волнам, за то, что было его наперсником в трудные школьные годы и поддерживало его, когда мир за пределами музыкальной вселенной был чужим и враждебным. За то, что было его лучшим другом. Его единственным другом.

Мать и учитель молча наблюдали эту сцену. Они понимали, что происходит, и сердца их разрывались от жалости. Они успокоились, только когда Йоханнес выпрямился, повернулся к ним и решительно заявил:

– Думаю, пришло время купить новый инструмент.