Читать книгу История одного рояля - - Страница 3

Едва взглянув на него, она поняла: этот.

Этот, и никакой другой.

Она не могла оторвать от рояля глаз. Ее переполняла радость. От усталости после нескольких часов в поезде, который привез ее из Магдебурга, не осталось и следа.

В тот день, один из последних дней октября 1915 года, день, которого она так долго ждала и к которому так долго готовилась, она, как всегда, проснулась за час до рассвета. Позавтракала, сложила в сумочку все свои сбережения, во внутренний карман шубки, подаренной когда-то покойным мужем, положила письма сына и вышла из дома.

На вокзале ее ждал окутанный дымом поезд. С решимостью человека, уверенного, что поступает правильно, она протиснулась сквозь толпу на перроне и поднялась в последний вагон. Добралась по узкому, заставленному вещами пассажиров проходу до своего места и, не сняв шубки, села у окна.

Через несколько минут начальник станции объявил:

– Просим пассажиров занять свои места.

Он произнес эти слова таким красивым и чистым баритоном, что люди на перроне замерли, прислушиваясь.

C лукавой улыбкой человека, сознающего, что находится в центре всеобщего внимания, он картинным жестом вынул из кармана серебряный свисток, посмотрел сначала налево, потом направо, удостоверился, что все глаза устремлены на него, поднес свисток к губам, и ровно в 07:23 перрон огласился заливистым свистом. Толпа пассажиров и провожающих тут же пришла в движение, в глотку старого железного коня государственных прусских железных дорог полетела очередная порция угля, тяжелые шестеренки очнулись от сна, и поезд тронулся, ускоряясь – постепенно и очень медленно, словно в длиннейшем accelerando rossiniano[2], – пока наконец не набрал нужную скорость – andante assai grazioso.

За окном в слабом утреннем свете проносились унылые осенние пейзажи Саксонии, колеса закопченного старого поезда стучали ostinato, и, убаюканные этим стуком, пассажиры засыпали. Сон одолевал их одного за другим, как апостолов в Гефсиманском саду. Постепенно уснули все.

Все, кроме нее. Сидя у окна на деревянной скамейке, она думала о цели своей поездки, и эти мысли лишали ее сна.

Внезапно – в тот самый момент, когда полутьма чуть отступила, давая дорогу дневному свету, – первые солнечные лучи, не спрашивая ни у кого разрешения, проникли через оконное стекло в вагон и изменили ход ее мыслей. Глядя на запылавшее на горизонте светило и удивляясь тому, какое оно огромное, она заметила, что в оконном стекле появилось ее отражение. Ортруда Шульце попыталась увидеть себя такой, какой была когда-то: влюбленной девушкой, женой, молодой матерью… Она очень хотела увидеть себя такой. Но в оконном стекле отражалась совсем другая женщина – сорокапятилетняя, усталая, печальная, пытающаяся устоять под ударами судьбы, изнуренная тяготами бессмысленной войны. Только волосы, по-прежнему золотые, огромные, оливкового цвета глаза, безупречные белые зубы и что-то едва уловимое в выражении лица напомнили ей о тех счастливых временах, которые были когда-то и давно прошли. О счастье, вероломно разрушенном жестокой судьбой, которая отняла у нее мужа еще до того, как он стал отцом, а теперь пыталась отнять единственного сына, отправив его на Западный фронт воевать с Антантой. Это случилось хмурым октябрьским утром 1914-го. Ему было только двадцать лет.

– Не волнуйся, мама, – сказал он на прощание. – Все говорят, что к Рождеству война закончится и мы вернемся домой.

Так же, как и он, больше миллиона молодых немцев прощались в тот день со своими матерями.

Так же, как и он, они старались успокоить матерей, обещая, что скоро все закончится, что это вопрос нескольких дней.

В те дни все тевтонские газеты трубили о грядущих победах. Уверяли, что война закончится еще до Пасхи. Что план, разработанный несколькими годами ранее генералом Альфредом фон Шлиффеном, гарантирует быстрый успех. Что этот план настолько безупречен и эффективен, что о его провале и речи быть не может. Немцев газеты рисовали непобедимыми гигантами, которым Голиаф в подметки не годится. Разбить галлов, войти в Париж и захватить всю страну – вопрос нескольких дней. Никаких сомнений.

Но прошло Рождество, и 1915 год показал более чем миллиону молодых немцев, более чем миллиону их матерей и всему более чем шестидесятипятимиллионному населению Германии, что планы – это одно, а действительность – другое. На помощь французам пришли британцы, и вместе они сумели остановить продвижение германских войск к Парижу. Теперь силы были равны, и линия фронта огненной чертой рассекла сердце Европы от Ла-Манша до Швейцарии. Смертоносная траншея. Капкан, в который попал единственный сын Ортруды. Его часть находилась во Фландрии и Артуа, неподалеку от Арраса, в краю серого неба и переменчивой погоды. В краю, где надежда умирала в агонизирующем adagio, в краю, откуда не было возврата.

Так что несколько дней превратились в несколько недель, и еще несколько недель, потом недели превратились в месяцы, и Ортруда оказалась в таком же капкане, что и ее сын. Только траншея была другая – ее скромный дом возле Магдебургского собора. Там, под сенью готических башен собора, в котором покоился прах Оттона Великого, короля франков и первого императора Священной Римской империи, она ждала. Ждала и привыкала к одиночеству и тоске. Постепенно тоска настолько прочно вошла в жизнь Ортруды, что, казалось, ее можно было видеть, слышать и осязать.

А еще Ортруда привыкла к тишине, к фотографиям на ночном столике, к грязным ботинкам в прихожей, к завалу на письменном столе, к тому, что одежда только зря пылится в шкафах… Со временем она привыкла обедать за столом в компании двух пустых стульев, на которых когда-то сидели ее муж и сын.

Она тосковала по ним. Тосковала отчаянно. Особенно по ночам, когда выключала свет, ложилась в постель и закрывала глаза. Они снились ей каждую ночь, и тогда она начинала дышать stringendo, а когда доходила до tempo rubato, с ее губ срывались дорогие имена: «Йоханнес! Йоханнес!»

Каждый раз, не обнаружив первого Йоханнеса рядом с собой в супружеской постели, она испытывала мучительную боль. Ее сердце разрывалось каждый раз, когда, заглянув в комнату второго Йоханнеса – ее сына, попавшего в капкан войны, – она никого там не находила.

Единственное, что помогало ей – пусть ненадолго, пусть немного – заполнить страшную пустоту, было стоявшее в гостиной пианино. Старое пианино компании «Гротриан – Штайнвег».

Она садилась за инструмент, и ей казалось, что рядом садится ее муж – служащий муниципалитета, страстный любитель музыки, купивший когда-то с рук это пианино, чтобы музицировать в свободную минуту. А иногда ей казалось, что она слышит игру сына – виртуоза, который начал играть, когда ему едва исполнилось семь. Сам начал. Никто его не заставлял.

Тоска словно отступала, когда Ортруда вспоминала тот день.

Это был обычный день. Обычный облачный день. И все в тот день шло как обычно до той минуты, когда ребенок взобрался на банкетку, поднял крышку пианино и заиграл. Он играл детские песенки и популярные мелодии. Играл так, словно занимался этим всю жизнь: не сбиваясь, не останавливаясь – так, будто легче этого ничего на свете не было.

Пораженная этим чудом, мать бросилась на поиски учителя, который смог бы направить внезапно открывшийся дар в нужное русло.

Долго искать не пришлось: поблизости жил герр Шмидт, бездетный вдовец, пианист, который, завершив многолетнюю и не очень удачную карьеру исполнителя, покинул сцену и вернулся в родной город. Обиженный на обделившую его судьбу, герр Шмидт жил затворником и занимался тем, что давал на дому уроки музыки. Он чувствовал, что его жизнь приближается к cadenza finale. У него не осталось никаких надежд, и он одевался во все черное, а разочарованный взгляд прятал за толстыми стеклами больших круглых очков. У него были густые черные усы, как у Ницше, и почти абсолютно лысый череп. Те несколько длинных седых волосков, которые у него еще оставались, даже приносили пользу окружающим: ветер раздувал их, когда герр Шмидт шел по улице, и они превращались в отличный флюгер, позволявший определить направление ветра. И вот судьба дала этому обиженному ею человеку второй шанс в тот день, когда он познакомился с маленьким Йоханнесом.

Когда старик услышал о семилетнем вундеркинде, который играет так, будто игра на фортепиано – самое легкое дело на свете, он ощутил diminuendo отравлявшего его жизнь пессимизма. Пессимизм исчез совсем, после того как герр Шмидт посетил дом Ортруды, чтобы послушать мальчика. Когда Йоханнес доиграл, старик пал ниц и, подобно тому как уверовал апостол Павел, услышав голос Спасителя на пути в Дамаск, вновь уверовал и в Божественное провидение, и в возможности человека.

И случилось то, чего не случалось уже много-много лет: герр Шмидт улыбнулся. И это ему понравилось. Очень понравилось. Улыбаясь, смотрел старик на явившееся ему чудо. Потом перекрестился, поднял глаза к небу и возблагодарил Господа за нежданный подарок.

Сомнений быть не могло: эта миссия возложена на него свыше.

Занятия начались сразу.

Учитывая особую ситуацию и бедственное финансовое положение матери, которая жила и растила сына только на скромную пенсию, полагавшуюся ей после смерти мужа, и на то, что удавалось заработать починкой одежды, герр Шмидт решил не брать плату за уроки.

Он думать забыл о приближении cadenza finale своей жизни. Перед ним открывались новые горизонты. Вдохновленный творческим духом Книги Бытия, он посвятил себя выполнению задачи, которую поставил перед ним Всевышний: созданию музыкального мира, где будет жить маленький Йоханнес.