Читать книгу Код из лжи и пепла - Группа авторов - Страница 10

«Вирусы не всегда живут в коде. Иногда они прячутся в голосах, в прикосновениях, в обещаниях, которые звучат слишком искренне, чтобы быть правдой. Они проникают не через сеть, а через доверие и заражают куда быстрее любого трояна. Потому что ты не замечаешь, что инфицирован, пока не станет слишком поздно».

– Амайя Капоне, раздел «Кибербезопасность и предательство», личные заметки.

Металл. Масло. Страх.

Доски под ногами скрипели, жалуясь на вес чужой усталости и бессловесного отчаяния. Амбар, давно оставленный всеми живыми, зацепился за край карты – там, где даже самые цепкие сигналы мобильных сетей растворялись, а навигация капитулировала перед пустотой. Пространство здесь само отвергало любые метки присутствия: глухая зона для разговоров, которые не должны оставлять эхо.

Запах резал обоняние напоминанием о расплавленных проводах и сгоревших контактах – все пропиталось стойким привкусом перегорания и медленного разложения, как если бы само время оборвалось на температурном пике и застряло между фазами.

Лампа на ржавой цепочке под потолком качалась, вычерчивая в воздухе медленные дуги. Она не столько отмеряла минуты, сколько фиксировала шаги к неминуемому финалу. Свет трепетал, рвал тьму на клочья, рождая тени, что разрастались по стенам до размеров первобытных хищников – существ, которые ждут своего часа, чтобы вцепиться в горло тому, кто посмеет забыть о них.

В центре помещения застыл стул – старый, деревянный, пропитанный маслом, чужой болью и памятью о том, сколько тел он уже держал. На нем – человек. Точнее, жалкие остатки того, кем он когда-то был.

Руки вывернуты назад и перехвачены веревкой, натянутой так плотно, что кровь под кожей пульсировала от боли. Лоб поблескивал рваным узором липкого пота, а кровь медленно стекала по подбородку, собираясь в красные капли, похожие на густое вино, разлитое по чужому бокалу в чужом доме.

Директор. Один из тех, кто охотно глотал деньги, но почему-то забыл, чьим ртом и по чьему приказу был открыт этот кувшин.

Он захлебывался мольбами. Его голос – вязкая смесь слизи, паники и кислого страха – неприятно лип к коже и раздражал слух. Рем не выносил нытья. Мужчина, взявший деньги, обязан уметь платить по счетам, а не вываливать свои стоны на чужую терпимость. Для стонов у него всегда находились другие игрушки – гораздо мягче, теплее и послушнее, чем этот дрожащий кусок мяса.

– Пожалуйста… я все верну… клянусь семьей… детьми… именем отца, – сипел тот, захлебываясь словами, как ржавая проволока, которая вот-вот лопнет под натяжением.

– Ты разбрасываешься клятвами, как нищий у вокзала раздает никому не нужные листовки. Пустой звук. Никчемный мусор, – Рем проговорил тихо, ровно, без малейшего нажима. Крик – удел тех, кто боится потерять контроль. Он не кричал. Он вбивал слова в плоть без истерики – размеренно, убедительно, так, что внутри чужого черепа оставался его след.

Рядом стоял Диего – не просто подчиненный, а мастер точечных ударов, тех, что выбивают из тела воздух, но оставляют боль жить внутри надолго, цепляясь за нервы, как ржавый крюк. Ему не требовалось приказа: он чувствовал пульс страха точнее любого дирижера, без лишних жестов.

Один выверенный удар – и в комнате расплылся влажный хруст, от которого стены затаили дыхание. Человек на стуле завыл, зубы клацнули в его собственном рту, как игральные кости в ладонях неудачника, мечтающего выкинуть спасительный дубль.

Рем встал с табурета неторопливо, двигаясь так, что было понятно – в любой момент он может ударить. Пол под ногами скрипел громко, будто отсчитывал не время, а то, сколько надежды еще осталось. Его шаги приблизились к связанному. Тень закрыла его с головой. Тот всхлипывал, пытался что-то выдавить, но глаза не отрывал от Рема – в них еще теплилось какое-то жалкое уважение.

– Мы дали тебе все. Контракты. Каналы. Людей, умеющих замолкать навсегда и исчезать без следа, – произнес он медленно, наклонившись вперед, облокотившись ладонями о спинку стула так, как палач кладет руки на рукоять плахи. – А ты возомнил, что я здесь из жалости? Что я – благотворительный фонд?

Пауза повисла в воздухе, глухая, липкая.

– Тогда решай, как хочешь: счет или расплата?

Мужчина на стуле мотнул головой. Лицо – разрисованное картой синяков и порезов – дернулось, как лоскут побитой кожи.

– Просто… время… все навалилось… трудности… – пробормотал он, словно оправдываясь не перед человеком, а перед собственной тенью на стене.

– Время? – Рем коротко усмехнулся. – Время – мой закон и мой палач. Я встаю, когда оно велит. Заставляю себя спать, когда оно позволяет. Это – моя валюта. Мой единственный актив, который не подлежит возврату.

Он сделал паузу, и в воздухе повисла угроза, которую нельзя было игнорировать.

– Ты украл у меня недели. Часы. Минуты. Знаешь, как я наказываю за кражу времени?

Он вытащил складной нож – не чтобы убить, а чтобы врезать страх прямо под кожу. Лезвие щелкнуло сухо и резко, этот звук расколол затхлый воздух амбара, угрожая не смертью, а последними остатками его гордости.

Рем провел острием по спинке старого стула – медленно, смакуя каждый миллиметр. Древесина стонала под нажимом, и этот хруст сливался с всхлипами связанного мужчины, который уже не пытался выглядеть сильным.

Рем не удостоил жертву даже взгляда, только медленно повернулся к Диего, бросив коротко и холодно:

– Левое ухо.

Диего схватил голову пленника так крепко, что казалось, кости вот-вот треснут. Рем не обращал внимания на кровь – его интересовали страх, боль и отчаянная паника в глазах жертвы. В эти мгновения рождалась правда человеческой сущности – без прикрас и лжи.

Внезапный крик вырвался из глотки директора. Он звучал тяжело и неотвратимо, отражая нестерпимую муку и безысходность. Его агония стала валютой, его унижение – клеймом, навсегда вписанным в плоть и душу.

Рем склонился ближе, тихо и безжалостно прошептав:

– В следующий раз начнем с пальцев, чтобы ты знал цену расписания.

Мужчина задыхался в судорогах, тело дрожало, изнывая в агонии, тщетно пытаясь изгнать страх из разума. Голова моталась из стороны в сторону – безмолвная молитва, где каждое повторенное «нет» казалось мольбой вернуть время назад, повернуть поток судьбы вспять.

– Пожалуйста… – хрипло стонал он, заглядывая в глаза Рему. – Дайте еще шанс… я отдам все. Клянусь жизнью дочери… женой… даже матерью…

Он бросал имена, будто это была валюта, способная выкупить прощение: жена, дети, младшая сестра – память о любви, которая когда-то его согревала, могла стать щитом против того, кто давно перестал верить в любовь.

Но он не понял. Он по-прежнему не осознал.

Рем медленно повернул голову. Его лицо оставалось неподвижным, как холодная маска, отлитая из камня. Оно казалось вечным, пережившим столетия человеческой вины и забвения.

– Ты легко разбрасываешься именами своей семьи, – произнес он тихо. – Прячешься за ними, как за крепким щитом. Веришь, что чужая невиновность станет твоей защитой. Что дети, которых ты не уберег от себя, смогут искупить твою вину.

Он наклонился ближе. Запах чужой крови и страха был ему привычен. Почти родной.

– Но ты забыл главное, – голос стал холодным и неумолимым, – я не бог. Я не прощаю. Я не спасаю души. Я тот, кто приходит, когда они уже отвернулись от тебя. Я не мессия. Я – каратель.

Рем поднял свернутое ухо с пола. Оно еще сохраняло тепло, напоминая о живом существе. Из внутреннего кармана извлек черный пакет и с расчетливой тщательностью обернул ухо плотным слоем целлофана – подарок, холодный и предельно личный.

– Ты так часто называл их, – усмехнулся Рем, впиваясь в глаза мужчины. – Думаю, они заслуживают сувенира. Маленького напоминания о том, сколько стоит твое слово.

Он бросил сверток Диего.

– Отправь посылкой. Без записки. Пусть сами додумывают.

Тот кивнул без единого слова. Как положено в их мире, где слова давно превратились в пепел.

Мужчина на стуле, едва удерживаясь на грани сознания, запрокинул голову, и из сжатых губ сорвался сдавленный крик:

– Нет. Нет, пожалуйста… Не надо. Не отправляйте это. Они не выдержат. Моя жена… она… она слабая сердцем, и так на грани. А дочь… ей всего двенадцать. Господи, она не поймет.

Дыхание сбилось, грудь рвалась в коротких рывках. Он пытался вырваться из оков, но руки не слушались. Всхлипы рвались наружу – беззащитные, как у ребенка, запертого в темноте без выхода.

– Я все сделаю, клянусь! – голос дрожал, как у раненой птицы. – Отдам каждый цент, каждую копейку. Не сейчас – так через месяц. Но они не должны это увидеть. Пощади не меня… их пощади.

Он молил взглядом, полный звериного ужаса – глаза мужчины, у которого отобрали последнее достоинство и выбор. Рем не двигался, оставаясь неподвижным. Медленно выдохнул и подошёл так близко, что пленник почувствовал его горячее дыхание на своей коже.

– Ты просишь меня пощадить тех, кого сам подписал на долг? Хочешь, чтобы я пожалел их за тебя, потому что ты не смог защитить их как мужчина?

Он наклонился ближе, и его голос прозвучал как холодный шепот ветра в заброшенном коридоре:

– Они не станут свидетелями твоей смерти. Только маленький фрагмент тебя – едва заметный, но достаточно выразительный, чтобы донести до них одно: твоя ложь стоит дороже, чем ты сам. Это не казнь. Это знак. Предупреждение.

Мужчина замолчал. Не плакал, не кричал. Он ушел в безмолвие – осознав, что мольбы больше не доходят. Не до тех, кто перестал слышать чужие молитвы.

Амбар тяжело дышал вместе с узником. Воздух застыл, пропитанный затхлым кровавым дымом, въевшимся в балки, стены, в саму ткань этого заброшенного мира, где правда вырывается раскаленными щипцами, а обещания обращаются в пустые векселя на страдание.

Внезапно дверь приоткрылась. В проеме возник Эден – личный секретарь, с лицом белым, как незапятнанный лист бумаги.

– Президент, – произнес он безэмоционально, – председатель ожидает вас в офисе. Срочно.

Рем потянулся к столу – пальцы безошибочно нашли нож. Он сжал рукоять и метнул лезвие. Металл вонзился в дерево между коленями мужчины. Тот вздрогнул, страх перекосил его лицо еще сильнее.

Рем поднялся, неспешно – как зверь, насытившийся, но не утративший охотничьего азарта.

– Подержите его еще немного, – бросил он своим, проходя мимо. – Потом отпустите. Пусть несет свой крест сам.

Он остановился рядом с директором. Кровь на лице засохла, превратив кожу в искаженную маску вины и боли. Рем наклонился, губы почти коснулись оставшегося уха:

– У вас есть семь дней. Ни часа больше. А дальше – собирайте свои кости по углам, господин директор.

Рем выпрямился, неторопливо отряхнул рукав пальто и, не обернувшись ни разу, направился к выходу. Свет из амбара тянул за ним длинную рваную тень – шлейф чужих проклятий, которые не цеплялись к нему. На тех, кто сам стал карой, молитвы о мести не работают.

Снаружи уже ждали. Черная машина лениво урчала мотором, скрывая за стеклом немые обещания. Следующая встреча. Новый долг. Очередной выбор – ложь или расплата.

Машина углубилась в ночной город, не оставляя за собой ни звука, ни лишних следов. Фары вырывали из темноты обрывки улиц и чужих лиц. В полутени салона Рем молчал, глядя вперед. Но за этим молчанием уже собирался новый план – холодный, точный, готовый сжечь все лишнее внутри него.

– Эден, – сказал он наконец, лениво, но с явной директивой в голосе.

– Да, господин президент? – секретарь нервно покосился в зеркало заднего вида, надеясь разглядеть там инструкцию по выживанию.

– Завтра поедешь в то кафе. Там, где была она. Передашь приглашение. Формально – собеседование. Позиция: пентестер. Зарплата – пять тысяч.

Эден сглотнул, слышно, как пересохло горло.

– Простите, сэр. Я правильно понял? Пять тысяч в месяц?

– Ты не ослышался. – Рем откинулся на спинку сиденья и отвернулся к окну. Город за стеклом расплывался морем огней, в котором было больше капканов, чем спасительных берегов. – И это только начальная ставка. Если она захочет больше – я заплачу.

– Но это же…

– Ты не задаешь вопросы, Эден. Ты исполняешь приказы. И запомни: я не вкладываю в пустоту. Эта девочка – не просто цифра в системе. Она – актив. И я держу ее ближе, чем она сама осмелится представить.

Машина ныряла все глубже в город, где каждый фонарь следил за тобой, а каждый перекресток мог изменить чужую жизнь. Рем смотрел вперед молча, но внутри уже складывал новый план. Там, где не рынок диктует правила, а тот, кто умеет отличить улыбку от ножа и превратить контракт в приговор, а доверие – в цепь, что не рвется.

Иногда самые разрушительные ураганы приходят не в обличье стихии. Они носят тело девушки, которая не опускает глаз, встречаясь с бурей лицом к лицу.

Он сидел в тишине автомобиля, в полумраке кожаного салона, где даже ритмичное тиканье поворотника звучало как отсчет к чему-то фатальному. И вдруг – без предупреждения, без логики – ее образ, как капля чернил в чистую воду, разлился в его сознании.

Огненные волосы спадали ей на лоб дерзко, как предупреждение о пожаре, который рано или поздно разгорится. В глазах не было мольбы или заигрывания – только холодная, цепкая внимательность. Ей хватало одного взгляда, чтобы разложить тебя по полочкам и вытащить все слабости наружу. Но под этой колючей точностью жила какая-то опасная искра – та самая, что сбивает с толку и вынуждает мечтать посадить ее под замок. Не из жалости, а из невыносимого желания обладать.

Он должен был думать о делах. О приоритетах. О приказах Сайласа. Вся конструкция рациональности рушилась в ее присутствии, как карточный дом под глухим пульсом в висках. Даже запах еще жил на границе памяти, въевшийся, как след от ожога: густой, медово-пряный, с металлической нотой опасности. Аромат женщины, которая знала, где проходит артерия, и не дрогнула бы, если пришло время резать.

Он встряхнул головой, но навязчивость ее образа только усилилась. Тело отреагировало прежде, чем мысль успела взять контроль. И это бесило его до скрежета в челюстях. Он – тот, чья сдержанность давно стала легендой в определенных кругах – вдруг терял контроль от одного ее взгляда. Не прикосновения, взгляда. Он даже не решился бы назвать это возбуждением. Это не было желанием в привычном смысле. Это было ближе к жажде – опасной, фантомной, той, что настигает в пустыне, когда губы растрескались, а ты все равно тянешься к воде, зная: это не вода. Это яд.

И все же, черт побери, он хотел ее. Во всех смыслах. Во всех темных углах и ярко освещенных местах. Не как объект. Не как слабость. А как непокоренную территорию, которую жаждешь подчинить не потому, что это в твоей власти, а потому, что никто до тебя не рискнул ступить туда первым. Ее нельзя было купить или обменять – ее можно было только взять целиком, вместе с огнем под кожей и лезвием в сердце.

Он хотел. Но желание – не разрешение. И уж точно не оправдание. Он не позволил себе шагнуть туда, где все рушится, даже если каждая клетка рвалась к этому краю. Слишком многое стояло на кону. Она была дочерью человека, перед которым он до сих пор не расплатился. Не женщина, к которой можно прикоснуться, а фигура, выточенная из порочного узла интересов. Шахматная, да. Но с той крамольной особенностью, что двигалась по доске так, как если бы правила были написаны под ее шаги.

Он сжал кулак. Медленно. До хруста костей. Закрыл глаза, давая себе ровно три удара сердца – не больше, чтобы вернуть контроль. Внутри отозвалась память о холоде оружия, впившегося в ладонь как зарубка о том, кем он был. Вспомнил кровь и ту версию себя, к которой не имел права возвращаться рядом с ней.

Рем открыл глаза и выдохнул, не заметив, как в голосе скользнула хрипотца:

– Ты станешь моим падением, маленькая госпожа… И я, черт возьми, прекрасно это осознаю.

Она осталась в его прошлом – не клятвой, а отметиной, что не зажила. Теперь возвращалась не обещанием, а искушением. Ядовитым, притягательным, таким, за что можно и сгореть, и утопить себя без остатка.

Когда он получил досье – плотное, сшитое вручную, слишком дорогое, чтобы быть частью рутины – он не ожидал чего-то необычного. Координаты, имена, маршруты, фото. Сайлас не стал бы дергать его без серьезной причины. И все же Рем открыл папку с равнодушием ветерана. До того самого момента, пока взгляд не упал на первую страницу.

Фотография. Лицо. Она. И этого хватило – мир сместился. Не взрыв, не грохот – просто мгновенный удар в грудь, после которого не успеваешь вдохнуть.

Когда-то он видел ее ребенком. Рыжие волосы – слишком яркие, чтобы спрятаться. Веснушки, сбитые коленки, взгляд с наивной дерзостью. Тогда она казалась просто искрой – вроде яркая, но безобидная, не способная обжечь.

А теперь перед ним настоящая девушка. Эти глаза не прощали, не умоляли – они ставили условия. В зрачках мерцали молнии, на губах жила запечатанная угроза. Такими губами рвут присяги – не случайно, а нарочно, смакуя каждую сломанную клятву.

Он смотрел на снимок слишком долго, прекрасно понимая, что этим только вбивает иглу глубже. Она не просто выросла – распустилась, как ядовитый цветок, выживший под бетонной плитой мафиозных правил. Опасная, дикая, не принадлежащая никому. В ней не было ни искусственной грации, которую учат в балетных школах, ни вежливой покорности, которую навязывают хорошим девочкам. Зато было нечто куда опаснее – порода, перед которой даже самые верные начинают колебаться. Та, что ломает мужчин и заставляет самых стойких предавать свои принципы.

Он вспомнил первую встречу. Живую. Реальную.

Она стояла перед ним – сплошной вызов. Прикусила губу, но не ради игры, а будто проверяя реакцию для личной статистики. Голос – сухой, полный умных слов и теорий – звучал как код, который хотелось расколоть. Но Рем не ломал коды. Он ломал людей.

И все же даже сейчас он ощущал изгиб ее талии. Не во сне, а на ладони – как ожог, который не лечится. Она лежала под ним, касаясь его груди, и это прикосновение оказалось настолько реальным, что тело предало его. Плоть вспыхнула: неподконтрольно, без разрешения. Он возненавидел себя за это – за слабость, за желание, за голод, который не имел права родиться.

А глаза… О, эти глаза.

Олененок? Нет. Не она. Это была охотница, лишь притворяющаяся добычей. И это притворство – ее оружие. Он тогда хотел наказать ее: грубо, жестко, словами, прикосновением, приказом. Но все, что смог – это отступить. Потому что аромат ее кожи, как утренний жасмин, смешанный с озоном грозового неба, ударил ему в грудь с такой силой, что вырвал воздух из легких. Это был не просто запах – это было предупреждение.

Он проигрывает.

И проиграет окончательно, если позволит себе еще один шаг.

Он вспоминал ту сцену обрывками, но отчетливо. Ее голос резал воздух, когда она легко разбивала доводы оппонента, меняя язык, будто перезаряжая оружие. Это был не спор – бой. Слова – удары. Ум – броня. Она не давала слабости ни шанса, не пряталась за чужими улыбками или статусом. Такой силы он не видел ни в ком.

Амайя не боялась. Ни его, ни имени, что шепчут по коридорам власти, ни историй, что тянутся за его поступками, словно шлейф вечернего смокинга. Она смотрела прямо в лицо его авторитету, не отводя взгляда. Не трепетная принцесса, воспитанная в хрустале и шелке. Она – ураган, поднятый с улиц, выкованный кодом, логикой и болью.

Умная до дерзости. Смелая до безрассудства.

Он ожидал увидеть избалованную дочь – ту, которую нужно охранять не от мира, а от самой себя. Но Амайя была непокорной стихией, которую нельзя заключить в стеклянную витрину. Она не поддавалась контролю. Не склоняла головы перед властью.

И, черт возьми, именно это сводило его с ума.

Он чувствовал: она накроет его с головой, как прилив, вызванный неведомыми лунами, и он не сможет – не захочет – сопротивляться. Она была не просто «девушкой под наблюдением». Она стала частью его игры. Его одержимости. А значит – его территории.

И если придется, он сожжет весь город дотла, лишь бы удержать ее на этой клетчатой доске.

– Больше не поднимай эту тему, – процедил он сквозь зубы. Он не просил – он выносил приговор.

– Понял вас, господин, – выдохнул Эден, поникший.

В зале заседаний, пропитанном кожей, сигарами и властью, воздух висел туго, как струна скрипки перед разрывом. Тишину разрезал глухой удар: толстый конверт шлепнулся на стол.

Рем оставался неподвижен. Его взгляд мелькнул к председателю Киму – лоб покрылся багрово-лиловыми пятнами, пальцы дрожали, сжимая бумаги так, будто удерживал гнездо змей, готовых вырваться наружу.

Он был зол. Но не той злостью, что дает силу. А той, что сочится из трещин, когда мир, некогда податливый, вдруг перестает слушаться. Когда слова, которые раньше имели вес, оборачиваются пустым эхом.

Он злился не потому, что мог остановить Рема. А потому, что понимал: больше не может.

– Ты… ты наглый малец! – рявкнул он, голос дрожал не столько от злости, сколько от отчаяния мужчины, утратившего монополию на страх. Казалось, сам звук его голоса мог вернуть контроль, который ускользал сквозь жирные, покрытые потом пальцы, обагренные старыми амбициями. – Ты что себе позволяешь, сукин сын? Я тебя, блять, из говна вытащил, ты бы уже подох в канаве, если бы не я! Думаешь, что теперь тебе все можно?

Грубость в голосе не скрывала: он все еще держится за власть, как за старый пиджак, который давно трещит по швам, но выбросить его означает признать проигрыш.

Он с силой шлепнул конвертом по столу – громко, театрально, будто хотел пробить не только дерево, но и его равнодушие. Бумага с сухим шорохом скользнула по лакированной поверхности, подчиняясь не законам физики, а злости, давно утратившей приличия.

Рем не шелохнулся. Он спокойно потянулся к конверту, надрезал край ногтем и вытащил фотографии. Молча пролистал – снова одни и те же лица, одни и те же следы.

Полуобнаженные тела, тесные объятия, яхты, глянцевые губы, сжатые в экстазе. Глубокие вырезы, колени на шелковых простынях, дорогое шампанское. В других мирах это назвали бы «скандалом», а в его – просто вторником. Сцены, которые могли бы украсить обложку таблоида, если бы не гриф «погасить немедленно».

Рем пролистал их с таким же интересом, как кто-то листает брошюру о налоговой реформе.

– Это чуть не просочилось в прессу! – взорвался Ким. – Если бы отдел по связям не вмешался, ты бы похоронил нас под лавиной заголовков. Мне надоело это цирковое шоу с твоими шлюхами!

Рем медленно поднял палец. Спокойно. Но именно этот простой жест звучал громче любого крика – словно судья, взывающий к безмолвной казни.

– Что там опять? Надо взглянуть, чтобы вспомнить, – лениво проговорил Рем, разглядывая снимки. – Госпожа Юри?

– Нет, господин, – с мягкой жалостью покачал головой секретарь Эден.

– Тогда… та модель с ногами от ушей. Сияна? Или Мири? Или…

– Тоже нет, – Эден улыбался вежливо, в голосе не было ни капли осуждения, лишь профессиональная выучка человека, ежедневно работающего с хроникой хаоса.

– Тогда точно госпожа Наби, – усмехнулся Рем, словно человек, искренне не помнящий, с кем вчера делил постель.

– Это была госпожа Каюна.

Рем прищурился. Вспомнил ее: алые ногти, голос, как шипение кислоты. Порывистая, резкая, с перчинкой безумия – словно револьвер, у которого отказал предохранитель. Да, она. Громкая, страстная, непредсказуемая и с отменными сиськами.

– Ах да, Каюна. Милое создание, но слишком громкое для конспирации, – проговорил он, бросая фотографии обратно на стол.

Председатель Ким издал протяжный стон, словно тело не выдерживало натиска злобы и напряжения. Вены на лбу пульсировали, а глаза метали молнии, но для Рема это было лишь театром. Он не искал сочувствия. Он пришел за властью.

– Председатель, – произнес он мягко. – Женщины приходят и уходят. А бизнес вечен. Особенно когда его питают страх и деньги. Предлагаю оставить чувства за дверью. Вы же знаете: мое имя всегда в новостях. С женщинами или без. Если вам от этого легче, в следующий раз выберу ту, кто хотя бы не станет выкладывать фотографии в сторис. Или, на крайний случай, подпишет NDA. Довольны?

Он чуть не свалился со стула от злости.

Рем откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на покрасневшее от ярости лицо председателя Кима – человека, который когда-то управлял половиной азиатской индустрии развлечений. Теперь от былой власти остались только тяжелые кольца на пальцах, хриплый голос и запах старого табака.

Для Рема Ким был лишь памятником – живым, но мертвым. Его присутствие в компании стало формальностью. Ким цеплялся за кресло председателя так, как утопающий хватается за камень, надеясь хоть как-то остаться на плаву.

Рем знал правду. Знали все. Его отец «срезал» деда без ножа – устроил утечку, спровоцировал скандал и выдернул у старика из-под ног все, к чему тот шел десятилетиями. Теперь каждый раз, глядя на внука, Ким видел в нем это предательство. Видел отражение зятя, который разорвал все.

– А-а-а, – протянул Рем с ленивым равнодушием, перелистывая фотографии с той самой вечеринки, что якобы могла подорвать репутацию компании. – Если уж снимать, пусть хотя бы делают это качественно. Эти снимки даже не скандал, а скучная размазня. Ни огня, ни интриги. А что тут такого? Два взрослых человека разговаривают или делают то, что им нравится.

– Ублюдок! – рявкнул Ким, ударив ладонью по столу так, что дерево застонало под натиском. – Следи за свои поганым языком! Ты хочешь заработать клеймо бабника, который сует член в каждую щель, не разбирая, кто под тобой стонет?

Он ткнул пальцем в фотографии.

– Уничтожь это! Всех этих дешевых дыр! Размажь так, чтобы от них и следа не осталось – чтоб никто даже шепнуть не посмел, что ты, сукин сын, не держишь свой хер в узде! Ты меня слышишь?!

Голос председателя рванулся по комнате, как выстрел в гулкой пещере, грохоча об стены, не находя выхода. Рем слегка склонил голову, выслушивая поток слов с холодным терпением. Медленно выправил запонку на манжете, пальцы двигались без суеты – вся его поза говорила: «Ты уже не власть».

– Я понимаю, вы переживаете, – медленно проговорил он. – Но я не намерен жить в тени. Я не собираюсь хоронить свою жизнь ради страхов, которые вы передаете, как семейную реликвию.

Ким вскочил с места, лицо перекосилось от гнева.

– Ты ничего не понимаешь! – прокричал он, брызгая слюной. – Ты мишень! Враги окружают тебя со всех сторон, а ты ходишь по ночам, словно павлин на витрине, и еще смеешь мне перечить?

– Я вижу их. Просто не бегаю от них, как вы. Да, я играю с огнем. Но, знаете… – Он встал и шагнул вперед. – Я умею держать руку над пламенем и не обжигаться.

Ким застыл. Впервые в его взгляде мелькнула не ярость – что-то похожее на растерянность, почти старческую, едва заметную под маской ярости. Внук стоял перед ним так близко, что запах его крови и сигарет забивал горечь старины.

Рем медленно выпрямился, плечи расправились.

– Я буду осторожен. Но я не откажусь от себя. Ни ради вас. Ни ради образа. Ни ради тех, кто боится моей тени.

Ким тяжело опустился обратно в кресло. Гнев, как старый зверь, медленно отползал вглубь, оставляя на лице складки усталости, за которыми пряталась почти невыносимая горечь.

– Ладно, – выдавил он. – Но запомни: в следующий раз я не стану тебя прикрывать. Если загоняешь себя в яму – выкапывайся сам.

Рем кивнул, чуть улыбнувшись уголком губ, и направился к двери.

Он знал: Ким злился не только из-за страха или власти. Он завидовал. Завидовал его молодости, его силе, его свободе жить так, как тот уже не мог.

А Рем только начинал.