Читать книгу Код из лжи и пепла - Группа авторов - Страница 4

«Сердце самый уязвимый интерфейс. Его невозможно обновить, откатить или перезагрузить. Только разбить. Или взломать. А если повезет перепрошить чужим теплом. Но чаще всего – это просто точка входа. Для боли, утраты и для тех, кто знает правильный пароль».

– Амайя Капоне, раздел «Анатомия данных», личные заметки.

– Добрый день! Добро пожаловать! – раздалось с такой навязчивой бодростью, что я вздрогнула.

Мы не успели еще толком ступить на асфальт, как из холла хлынула волна приветственных улыбок и выверенной вежливости. Сотрудники апартаментов, где до недавнего времени жил Лиам, двигались слаженно. Каждый знал свое место.

Их лица – театральные маски, где между растянутой радушностью и неприкрытым напряжением угадывалась усталость и желание скорее закончить эту игру.

Молодая девушка с аккуратно завязанными лентами в волосах едва заметно поклонилась и жестом указала нам на стеклянные двери холла.

Существуют микровыражения – едва уловимые вспышки истинных чувств, предшествующие сознательной реакции. Лица этих людей кричали беззвучно, несмотря на натянутые улыбки. Нейронные зеркала обмануть невозможно.

Я знала: это будет не просто новый адрес – это будет новая сцена, где мне уготована роль первой скрипки, даже если партитура еще не написана.

Ключи от квартиры были вручены с таким преувеличенным церемониалом, что я едва сдержала порыв отдать ответный реверанс. Служащий с усердием экскурсовода перечислял достоинства охраняемой территории, где, по слухам, даже насекомые проходили фейс-контроль через QR-код.

Сам жилой комплекс оказался компактным: три корпуса, по пять этажей в каждом. Но уровень безопасности напоминал не жилой квартал, а секретный исследовательский центр – с намеками на научную паранойю.

Когда мы поднялись на нужный этаж, у двери уже теснились мои коробки. Они стояли ровными рядами, напоминая о спешке, с которой пришлось собираться. Я провела ладонью по крышке одной из них, ощущая под пальцами шероховатый картон, и вздохнула – все это еще предстоит разобрать.

– Ну и тяжесть, – проворчал Арон, едва не выронив коробку с техникой, которую я категорически отказалась доверить службам доставки. Его шаги глухо отдавались по лестничной клетке, как барабаны неохотного марша. – Можно было все разобрать, упаковать нормально. Без этих саркофагов.

– Я не доверяю тем, кто считает «хрупкое» метафорой, – спокойно ответила я, поднимая одну из коробок. – Это не кухонные миксеры. Это биомеханика. Одна неудачная вибрация – и полгода работы превращаются в обломки. А компенсации? У курьеров не хватит зарплаты до конца жизни, чтобы покрыть хотя бы половину.

– Тебе бы немного… уважения, что ли, – вздохнул Арон, перехватывая коробку, не глядя на меня. – Не все рождены с патентом на исключительность в кармане.

– Уважение – не норма, а награда, – пожала я плечами. – Его не выдают, как стартовый комплект. Его зарабатывают. Или хотя бы не теряют в первые пять минут общения.

Арон остановился, уставившись на меня с видом, в котором усталость пыталась договориться с терпением.

– Ты помнишь, с каким ультиматумом тебя сюда отправил отец? – спросил он, понижая голос до того особого, «командного» баритона, который включался у него автоматически при переходе из роли «брата» в должность старшего надзирателя. – У тебя здесь миссия, да. Но кроме того, тебе велено наладить связи. Социализация, Амайя. Желательно без угроз и изоляции. Хотя бы видимость дружбы. А то вместо друзей у тебя будут протокол, три подписи и металлический браслет на запястье.

Я усмехнулась. Беззвучно, уголками губ.

Друзья. Забавно. Словно их можно раздать по списку и выдать под залог.

Слово, которое для большинства пахнет теплом – совместным детством, смехом в подворотне, неудачным пирогом на кухне. Для меня оно всегда звучало иначе – формально, как заголовок досье.

У меня никогда не было друзей в привычном смысле. Были назначенные – дети влиятельных союзников, с которыми устраивали «развивающие мероприятия» и «упражнения на командную динамику». Мы соревновались в стрельбе и решении стратегических задач. Играли в дружбу напоказ – под камерой, для галочки в отчете.

А если кто-то и задерживался рядом дольше, чем на один инструктаж – он оказывался либо чьим-то агентом, либо просто слишком боялся моего отца, чтобы осмелиться быть искренним.

Я с юных лет понимала, что симпатия – это роскошь, которую ты платишь кровью, если слишком доверишься. Что за каждой «подругой» может стоять приказ. А за каждой улыбкой – протокол.

Так что да. У меня были связи. Были контакты. Были соратники. Но не было никого, кто бы остался, даже если бы приказали уйти.

– Он боится, – сказала я, скользя взглядом по комнате, – боится, что я превращусь в нечто, выходящее за пределы его понимания. Но он забывает: «норма» – всего лишь удобная абстракция, средняя температура по больнице. Иллюзия, нужная, чтобы упорядочить хаос. Я в нее не верю. И друзей по шаблону нормальности не выбирают.

Есть один забавный принцип – парадокс адаптивного доверия: чем ниже твои ожидания, тем ниже вероятность разочарования.

Я выбрала нулевую планку. Это не пессимизм – это стратегия выживания.

В воздухе стоял запах стерильной свежести: что-то между эвкалиптом, чрезмерно усердным чистящим средством и… ощущением чужого пространства, которое слишком старается стать твоим. Я провела пальцами по идеально ровной поверхности стола – гладкой, как лезвие. Ни пятна, ни пылинки. Он действительно все вычистил. С какой-то почти демонстративной аккуратностью.

Я чувствовала себя не гостьей и не хозяйкой. Скорее, как временный объект, помещенный в декорацию, чья задача: не нарушить симметрию.

– Удивительно, как чисто, – пробормотала я больше для себя, чем для Арона.

Я провела пальцами по полке – ни пылинки. Он не просто убрался, он выскреб все до последней соринки, будто пытался стереть сам факт своего присутствия. Эта квартира выглядела не местом жизни, а отговоркой, тщательно приготовленной на случай вопросов.

Я подошла к окну. Панорамное стекло открывало вид на ровные линии корпусов напротив. Ни одного цветка. Ни одной выбившейся детали. Все слишком правильно. Словно даже вид за пределами квартиры подчинялся неким правилам.

Правила.

Вот что всегда было ядром нашей жизни. Отец не строил стены – он устанавливал регламенты. Не запрещал – моделировал поведение. А мы, как обученные системы, отклонялись от нормы лишь в рамках допустимой ошибки.

И потому он боится.

Боится, что однажды я перестану быть предсказуемой. Что я перестану вписываться в его модель.

Но он не понимает главного: я уже не вписываюсь. Я никогда не вписывалась.

И может, именно поэтому… друзей у меня и не было.

– Тебе нужно отдохнуть, – сказал Арон, выпрямляясь и смахивая пыль с ладоней. – Перелет, смена часовых поясов…

– Циркадные ритмы адаптируются в пределах семидесяти двух часов, – отозвалась я, ставя коробку с книгами у шкафа. – А усталость – понятие субъективное. Чаще всего она продукт перегрузки психики, а не тела.

За окном расплывался умиротворенный пейзаж: золото листвы, четкая симметрия аллей, тротуары, выложенные с такой педантичной аккуратностью, что казалось – сама архитектура старается собрать в порядок не только город, но и мысли каждого, кто идет по этим дорожкам.

– Ты снова ушла в себя, – усмехнулся Арон, как всегда чувствительно улавливая момент.

– И где мне еще быть, как не в себе? Все остальное временное.

Он вздохнул и присел на подоконник, внимательно разглядывая меня.

– Я правда рад, что ты наконец-то здесь. Знаю, как долго ты этого ждала.

– Я не приехала, – поправила я, не отводя взгляда от окна. – Меня направили. Это не движение по желанию, а стратегическая рокировка. Как в шахматах. И ты знаешь, что делает королева в начале партии? Смотрит. Анализирует. Ждет момента.

Арон усмехнулся беззвучно, почти неуловимо. Ответа не последовало, но он и не требовался – мы оба знали: он слышал больше, чем я произнесла.

– В психологии адаптации есть интересный термин – предиктивное сопротивление, – продолжила я, легко скользнув пальцами по подоконнику. – Это когда ты заранее соглашаешься на дискомфорт, чтобы обесценить его силу. Я действую по инструкции. Программирую себя на минимум. Поэтому даже если здесь будет ад, я просто скажу: «Ну, хотя бы стены ровные».

Я медленно повернулась к нему, придерживая локтем край коробки, словно искала в опоре хоть какую-нибудь стабильность.

– Мне просто нужно немного времени, – сказала я, глядя куда-то в бок, мимо него. – Я привыкну. Так всегда бывает. Даже клетки, помещенные в чуждую среду, адаптируются, если их не отвергнет материнская ткань.

Он выпрямился, провел рукой по затылку, словно смахивая внутренние сомнения, и только потом кивнул.

– Только не забывай: ты все еще человек. Не клетка, – сказал он и подошел ближе. – А здесь есть люди. Может, даже такие, кто однажды окажется частью твоей собственной «ткани».

– Возможно. Хотя статистика, как всегда, не на моей стороне.

Я отвернулась и направилась к другим коробкам.

– К слову, Лиам очень постарался. Почти не оставил следов.

Но тишина, что повисла после этой фразы, была обманчива. Внутри меня уже разгорался целый семинар. Согласно нейрокогнитивным моделям, первичное взаимодействие с новым пространством запускает серию перестроек: мозг оценивает углы, акустику, температурные пятна, чтобы за доли секунды решить – здесь безопасно или нет. Только после этого он разрешает тебе дышать спокойно.

Я не дышала спокойно.

Я чувствовала себя не жительницей, а экспонатом, только что размещенным в новой витрине. Прозрачная граница между мной и миром пульсировала напряжением – кто первый моргнет?

Квартира молчала, выжидала. Воздух внутри задерживал дыхание – ровный, чистый, лишенный жизни. Пространство погрузилось в спячку и замерло в ожидании сигнала к пробуждению.

Я прошлась по комнате, медленно, почти на цыпочках. Сдержанная элегантность не была показной – здесь все подчинялось логике формы и необходимости. Джапанди – не просто стиль, а почти что образ мышления. Гармония смысла и тишины.

Древесина под пальцами была теплой – не физически, а в своей сути. Натуральное дерево не врет. Камень, наоборот, хранил в себе холод веков: он проступал в столешницах, тяжелой барной стойке, даже в фактурных вставках на стенах.

Я остановилась посреди комнаты. Мир внутри этих стен казался совершенным, почти идеальным. Именно это и настораживало.

Эта квартира не была домом, пока. Но могла им стать. Если я позволю.

Спальня встречала мягким полумраком гардеробной и приглушенным уютом, в котором не было ничего кричащего, только спокойное дыхание пространства. Кабинет, укрытый за раздвижной перегородкой, словно ждал не бытовых дел, а вдохновенных прозрений и философских поисков.

Панорамные окна щедро впускали дневной свет, играя им на мозаике фактур и поверхностей. Вдали, за стеклом, нежно покачивались ветви парковых деревьев – живые метафоры устойчивости, медленного, но неотвратимого роста.

Балкон оказался не просто архитектурным элементом, а выдохом пространства – промежутком между внутренним и внешним, между прошлым и еще не осознанным будущим. Вытянутый, залитый мягким светом, он предлагал кресла, в которых хотелось раствориться, и круглый столик, созданный для неспешного утреннего чаепития с тишиной и вечернего вина, пропитанного истиной.

Растения здесь были не пустым декором, а живыми оберегами – зелеными акцентами жизни, цеплявшимися за бетон, за свет, за мою память и нечто большее, что я боялась назвать вслух.

Арон следовал за мной бесшумно, как тень, сдерживая любые попытки нарушить мой ритуал. Он знал: я не осматриваю просто пространство, я читаю эмоции, застывшие в нем. Он умел слышать даже молчание.

– Лиам не выходил в последнее время, – произнес он, вплетая слова в тишину. – Все подчистил. Почти все увез.

Он не смотрел на меня, и именно это отсутствие взгляда казалось предательством куда глубже слов.

Внутри меня начало подниматься нечто глухое и плотное – как затяжной аккорд в миноре. Это была не тревога – слишком рациональное слово. Это предчувствие: вязкое, липкое, цепкое.

Я остановилась перед предметом, накрытым простыней. Ткань лежала небрежно, словно не спешила скрывать то, что под ней. Форма казалась живой – не просто вещь, а часть прошлого, которая еще оставляет тепло

Я сделала шаг вперед. Рука дрогнула. Касание ткани вызвало вспышку не в голове, а в теле. В этот момент я уже знала, что спрятано под ней.

Я сорвала покрывало.

Белое пианино – безупречно отполированное, словно выполненное из света – стояло посреди гостиной, призрачно и неподвижно, но наполненное эхом давно прожитых историй. Оно не нуждалось в музыке, чтобы звучать – само по себе было голосом, который я наконец услышала.

Не мелодию, а память.

– Почему оно здесь? – сорвался голос, острый и неукротимый. Я обернулась – и впервые заметила, что Арон все это время стоял рядом. Его рука мягко обвила меня, не требуя слов, лишь служа тихой опорой.

– Оно уже было здесь, – сказал он тихо, сдержанно, почти с извинением. – Мы не знали, что с ним делать. Если хочешь – вывезем. Просто скажи.

Я закрыла глаза на мгновение. Сердце сжалось.

– Нет, – произнесла я твердо, вынося себе приговор. – Я не могу все время убегать. Это часть меня. И если не научусь смотреть ей в лицо – останусь пленницей собственного прошлого.

Арон крепче прижал меня к себе, его подбородок мягко коснулся макушки.

– Ты сильная, Айя. И я буду напоминать тебе об этом всегда.

В этот момент я ощутила: если сила действительно живет во мне, то начинается она именно здесь – с этого признания, с белого пианино и с той простыни, которую больше нельзя было прятать.

В этот едва уловимый миг тепла, когда Арон обнял меня не из вежливости, а из глубокой, взаимной потребности в опоре – дыхание вдруг стало легче. В его присутствии отпадала нужда маскироваться. Он мог ворчать и читать нравоучения с видом незыблемого морального ориентира, но я знала: за этим скрывалась искренняя забота. Он был одним из немногих, кто видел во мне не проект или инвестицию, а человека со всеми несовершенствами, сложностями и подлинностью.

У него есть дочь. Ей всего три года. Иногда он говорит, что я напоминаю ему ее – маленькую, еще до всех этих стен, любопытную, неудобную, с вопросами, способными потрясти даже самые крепкие основания взрослых.

Его дочь… Маленький вселенский взрыв любопытства и живого света. Представляла ли она себе, каким будет этот мир, когда вырастет? Смогла ли сохранить в себе ту же искреннюю жажду открытий, что сейчас горела в ее глазах? В его рассказах она была лучиком, проникающим сквозь тьму моих собственных сомнений, напоминание о том, что в жизни всегда есть место новому началу.

Иногда я думала, что именно ради таких, как она, стоит учиться доверять и отпускать контроль. Ведь в детских вопросах нет ни лжи, ни масок – только правда, порой неудобная, но всегда настоящая. Может, если бы у меня была такая дочь, я бы смогла открыть в себе что-то, давно заблокированное страхом и обидами. Что-то человеческое и живое.

Я вышла на улицу, чтобы рассеять мысли перед возвращением Лиама. Осень уже ткала над городом свои прохладные узоры – воздух звенел, как натянутая струна. Листва под ногами шуршала, а вдали равномерный гул машин сливался в ровный, почти успокаивающий фон. В этом потоке звуков я не слышала хаоса, а улавливала пульс – живой, настойчивый, который с каждым вдохом все больше совпадал с ритмом моего сердца.

Завтра начиналась учеба – новый этап, новая арена. Пока время позволяло, я решила изучить окрестности не как случайный гость, а как тот, кто взвешивает: остаться или уйти.

Кроме того, голод, как и наука, не терпел отлагательств. А в холодильнике царствовала пустота, достойная лабораторной изоляции. Я открыла один из ящиков на кухне и наткнулась на остатки прежней жизни Лиама: полуразорванные пачки лапши, пластиковые контейнеры из-под бургеров.

– Похоже, Лиам считал еду всего лишь топливом, – усмехнулась я, качнув головой. – Диета цифровой эпохи: дешево, быстро и без души.

Закрыв глаза, я глубоко вдохнула. Сухой запах опавших листьев смешался с легким налетом городского смога, но даже в этом была своя жизнь. Что-то тихое, но неоспоримое, что говорило: я здесь не случайно. Этот город мог стать не просто временной остановкой. Впервые за долгое время во мне проснулся не страх перед неизвестным, а любопытство. Это был не побег. Это было начало.

Согласно исследованиям, чувство принадлежности к месту способно уменьшить тревожность почти на сорок процентов. Я не знала, станет ли этот город моим домом, но желание попытаться уже было маленькой, но важной победой.

Для всех вокруг я – бедная студентка, персонаж из другого мира, с двумя чемоданами и мечтой, которая ускользает сквозь пальцы. Этот образ – мой щит, камуфляж, не вызывающий лишних вопросов. В нем удобно прятаться, потому что правда – это ультиматум. Полмиллиона долларов. Не абстрактные суммы, не хорошие оценки, не опыт, а именно деньги. Живые, звонкие, обжигающие. Из этих денег строятся не просто стены и тюрьмы, а целые троны. Они основа моего рода, цепь, которую я пытаюсь разорвать. Для кого-то это финансовая утопия, для меня – ключ к свободе.

– Ха-а, – выдохнула я, натягивая наушники. – С каким трудом я уговорила отца отпустить меня.

Я открыла почтовый ящик, быстро смахнула пачку счетов и документов, сжала их в руках и направилась к лифту. Все вокруг казалось рутинным – обыденным и почти безопасным. Пока двери лифта не распахнулись.

Я застыла, как вкопанная. Движение отняло, воздух сжал грудь, и в глазах всплыл он – призрак, которого я думала похоронила вместе с прошлым. Тот, кто здесь не должен был появиться. Но он был здесь.

И мир – даже если пока только внутренний – вдруг треснул.

Высокий, пугающе привлекательный. Угрожающая симфония костюма и взгляда. Его глаза – черные, как обсидиан, – лисьи: хитрые, колючие, непроницаемые. Все во мне, от головы до кончиков пальцев, вздрогнуло от его присутствия. Лицо пробуждало воспоминания. Как запах детства или знакомая мелодия, но вместо уюта приносило острое, почти физическое сожаление.

Он выглядел как живая архитектурная модель: волосы аккуратно зачесаны, скулы безупречно выверены, губы точные, вылепленные рукой скульптора. Костюм сидел идеально – не просто сшит по мерке, а как часть его судьбы. Но главное – взгляд. Пронзительный, цепкий, не просто наблюдающий, а пробивающий насквозь. Таким взглядом измеряют и взвешивают, в нем читается цена человека. Шрам под глазом – тонкая линия, штрих на портрете, не рана, а личная подпись. Ему около двадцати пяти, и в каждом движении ощущалась тяжесть власти: ни спешки, ни лишних жестов – только уверенность и сила.

Я едва слышно прошептала, сама не осознав, что сказала вслух:

– Иан.

Он не ответил. Мы просто стояли, смотря друг на друга. Тишина заполнила пространство между нами, напряженная и полная смысла.

Я смотрела на него и сердце предательски рвалось к тому, кого давно не было. Хотелось броситься в эти крепкие объятия, зарыться с головой, вдохнуть знакомый аромат – тот самый, что помнился из далекого детства, из того мира, который казался навсегда потерянным. Каждый мускул просил движения, каждое чувство – прикосновения.

Но разум – жестокий страж – шептал, что это не он. Это не тот Иан, который был моей опорой. Нет. Это лишь тень, обманка, игра памяти и света. Я видела его лицо, слышала молчание, но в глубине души знала: это другой человек. Но сердце… сердце категорически отказывалось это принять.

Цифры на панели лифта мелькнули, и я глубоко вдохнула, готовясь выйти. Двери распахнулись, я сделала шаг вперед – и вдруг он неожиданно толкнул меня в плечо. В мгновение ока я оказалась на коленях, документы рассыпались вокруг, словно хрупкие осколки воспоминаний, которые я так долго пыталась удержать в архивах своего разума.

Внутри зазвучала холодная, рациональная паника – эти бумаги нельзя было никому показывать. Каждая страница хранила гораздо больше, чем простые слова: стратегические схемы, контракты, фрагменты судебных дел.

Он безразлично наступил на один из листов, не дрогнув ни на мгновение, и прошёл мимо, привычно разрушая все на своем пути – тихо и без сожаления. Внутри меня вспыхнула не просто злость, а острая, хладнокровная волна ярости с четкой целью. Я медленно собрала разбросанные бумаги, сжимая пальцы так крепко, что в них отозвалась боль.

– Он сделал это специально, – прошипела я, глядя ему вслед.

Он уже исчез за углом коридора, но его присутствие не покидало меня. Тень осталась – вплетенная в воздух, проникшая в стены и прилипшая к коже. Я больше не видела его лица, но спина, шаг, легкий поворот головы – все в нем кричало о контроле. Он двигался так, как движутся те, кто привык управлять даже тишиной.

В нем чувствовалась холодная точность – без лишних украшений, только функция. «Красивый бандит», именно так я называла его в детских снах, когда просыпалась с дрожью, не от страха – от предчувствия. Он не брал в руки оружие – он был оружием. Не нажимал на спуск – он выбирал, кто нажмет. И это было в сто раз опаснее.

Бумаги сжались в пальцах, как обещание самой себе.

Я не знаю, кто стоял передо мной на самом деле, но сердце твердит одно имя – Иан. И пусть разум шепчет: «Нет, не может быть, Иан исчез… Иан умер…» – сердце не слушает. Сердце узнало его с первого взгляда.

Я хотела броситься за ним, вцепиться, ударить кулаком в грудь, пока кости не хрустнут. Хотела рвать его пальцами, пока не скажет, почему он оставил меня. Почему не вернулся. Почему стерся, как призрак, оставив меня одну в том чертовом аду. В том детстве, где никто не держал за руку, кроме него.

Он исчез, как будто я была выдумкой.

Как будто мы – выдумка.

И теперь стоит тут. Холодный. Молчаливый. Красивый до неприличия. Собранный, как оружие. И я хочу кричать ему в лицо: «Где ты был, Иан?!»

Он мог бы быть кем угодно. Агентом. Манипулятором. Призраком. Но внутри меня жила только одна истина: он меня бросил.

И я не знала, что было сильнее в этот момент: желание зарыться в его грудь и остаться там навсегда или разорвать его на части за то, что однажды выбрал исчезновение.

Я вернулась в квартиру, держа папки крепче, чем свои страхи. Они жгли ладони, но я не отпускала. Он не должен стать помехой. Этот мужчина – не повод сбиться с курса. Я не дам ему вломиться в мою реальность, как вломился в лифт. Не дам затоптать то, что строю шаг за шагом. Он – сбой. А мой план должен быть безупречен.

На кухне витали ароматы клубники и крема – мягкие, теплые, словно кто-то пытался воскресить детство. Лиам, в редком акте уместной заботы, ловко разделывался с тортом. Его движения были странно точными, почти хирургическими.

– Ты выглядишь так, будто сбила кого-то взглядом, – бросил он, не отрываясь от десерта.

Я только молча кивнула, укладывая папки на стол.

Я взглянула на идеально разрезанный торт. Чистота линий, симметрия – так и должно было быть. Все по плану. Все под контролем.

Кроме него.

– Ну что, тост за нашу несравненную Айю! – Арон поднял бокал, и его голос вспыхнул, как зажженная свеча. – Завтра большой день. Новый старт. Кампус, лекции, кофе из бумажных стаканчиков и, может быть, даже немного драмы. Надеюсь, найдешь хороших друзей. А если повезет – кого-то, кто заставит тебя забыть про учебу… хотя нет, забудь, это была шутка, – он ухмыльнулся и театрально подмигнул.

Я только фыркнула, не поднимая головы от ноутбука. Пальцы методично отбивали ритм по клавишам – контроль, привычка, убежище.

– Посмотрим, – пробормотала я, нажимая «сохранить» и мельком глянув на отражение бокала в темном экране. – Пока я влюблена в винтовки.

Лиам опустился рядом, задевая меня коленом, и аккуратно положил ладонь мне на плечо. Его прикосновение было неторопливым, почти настойчивым. Я замерла.

– Айя, – произнес он мягко. – Мама хотела бы, чтобы ты жила, не просто выживала. Чтобы ты искала свое место не в коде и формулах, а в людях. В сердцах.

Я прикусила губу, взгляд скользнул по столу, но мысли уже нырнули глубже. Сердца… Не то чтобы я не мечтала о тепле, привязанности, смехе до слез на кухне. Просто я научилась упаковывать чувства в архивы, защищенные паролем. Как важные данные, которым нельзя доверять внешний мир.

– Думаете… мама хотела бы, чтобы я туда пошла? В университет? – выдохнула я тихо, почти себе под нос, но в комнате повисла тишина, как после вопроса, на который никто не готов отвечать. Даже тиканье часов стало приглушенным.

Арон поставил бокал на стол, слегка наклонился ко мне и заговорил другим голосом – теплым, как старый плед:

– Не могу говорить за нее, Айя. Но она бы точно хотела, чтобы ты не была одна.

– Она бы хотела, чтобы ты нашла своих людей, – подхватил Лиам. – Тех, с кем легко дышать.

– Людей-идиотов? – скривилась я, пытаясь спрятать неуверенность за иронией.

– Даже идиоты могут быть хорошими друзьями, – усмехнулся он. – Главное, чтобы ты научилась сострадать. Не прятаться в своей броне, а выйти навстречу.

– А если я им не понравлюсь?.. – я выдохнула почти шепотом, старясь, чтобы даже воздух не смог уловить эти слова.

– Тогда они идиоты, – уверенно сказал Лиам.

Мы одновременно подняли бокалы. Хруст стекла был негромким, почти обрядовым. Первый глоток вина обжег, а потом внутри растекся огонек – не пламя, но достаточно, чтобы стало немного теплее.

Вечер разливался по комнате, как теплое молоко с медом. Мы смеялись над старыми промахами, дразнили друг друга, спорили, кто однажды сжег макароны до угольков, и все равно сошлись на том, что ужин теперь будет моей обязанностью – «по праву самой ответственной из нас».

Арон ушел в спешке – с той самой «папкой от отца», которую не выпускал из рук, и привычным «я на связи».

Мы с Лиамом, не спеша, начали разбирать посуду. Я уже взялась за блюдце с клубничным тортом – та часть, где крем потек в уголок, оставив за собой алый след, – и вдруг Лиам застыл. Молча. Словно кто-то нажал в нем кнопку паузы.

– О, черт! Нет-нет-нет! – Лиам вскрикнул и отшатнулся назад. Я едва не выронила тарелку.

– Что случилось? – настороженно спросила я, следя за тем, как он, спотыкаясь о ножку стула, почти подлетел к ноутбуку.

– Сегодня была вводная по психологии восприятия, – он говорил быстро, слова срывались одно за другим. – Нас разбили на пары. У меня напарник – форменный кошмар. Сухарь, перфекционист и, кажется, с диктаторскими замашками. Он потребовал ежедневные отчеты и ждал сегодня хотя бы черновик тем. А сейчас – полночь! Он точно решит, что я кретин, который не умеет отличить дедлайн от ужина.

Я тихо поставила блюдце на стол и, не произнеся ни слова, опустилась на подлокотник кресла. Лиам суетился между вкладками, пытаясь наверстать упущенное время. Его взгляд мелькал по экрану, пальцы ритмично барабанили по клавишам – дыхание учащалось, наполняя комнату напряжением.

– Попробуй «Синтон-подход как направление в психологии», – сказала я ровно и убрала огненную прядь за ухо. – Это интересная тема, особенно для курса по коммуникации. Она современная и еще не заезжена. Там основной упор делается на то, что человек – не просто пассивный участник среды, а активный творец. Он может формировать среду, а не только подстраиваться под нее. Я изучала это в академии. Был профессор, который разработал метод и подарил мне редкую книгу – всего десять копий.

Лиам застыл.

– Ты серьезно?

Я кивнула.

– На второй полке в гостиной. Черная обложка с тиснением.

Он буквально вспорхнул с места, в следующий момент влетел в гостиную. Сквозь приоткрытую дверь доносилось: «Черт, где же она… А, вот!», и уже через минуту он вернулся, прижимая книгу к груди, как реликвию.

– Сестричка, ты мой ангел! – он чмокнул меня в макушку. – Договор: ты заканчиваешь уборку, а завтра я покупаю тебе завтрак с любым десертом из пекарни на углу.

Я не удержалась от смеха, голова слегка запрокинулась назад, когда я шагнула к раковине.

Почему он всегда умеет меня развеселить, даже когда я устаю?

– Согласна. Только не забудь про чай.

– Я – человек слова! – он расправил плечи и уверенно исчез в кабинете, оставив за собой еле уловимый шлейф вина.

Я осталась одна, руки еще влажные от воды, и по лицу пробежала легкая улыбка.

Так просто быть нужной. Так редко это ощущение оставляет меня.

Крошки на столе собирались в мелкие горки. Я медленно провела ладонью по поверхности, стараясь размять не только их, но и тяжесть, что сжалась внутри.

Завтра – новый университет, новая жизнь. Все кажется одновременно далеким и близким. Внутри жужжит заноза, которую не вытянуть словами, – она глухо напоминает: перемены всегда идут вместе со страхом.

Позже, погруженная в темноту, я ворочалась, не находя покоя. Потолок нависал надо мной, словно безжизненный экран – белый и пустой, лишенный сюжета. Тишина была плотной и вязкой. Я поднялась, ступая осторожно, и, дрожащими пальцами, вставила в старый проигрыватель пыльный диск.

На экране ожило прошлое: мама в лабораторном халате, с очками, больше похожими на игрушку, чем на аксессуар. Ее смех был неукротимым, детским и заразительным. Мы с ней творили что-то невозможное, играли в безумных ученых, а я радостно хлопала в ладоши – мой голос тогда звенел чисто, как колокольчик в солнечный день. Мир казался бесконечно простым и добрым.

Я снова посмотрела на силуэт под тканью. Белоснежное покрывало свисало с пианино, укрытое самой тишиной – мягкой, холодной, немой. Оно стояло посреди комнаты, как признание, на которое не хватает дыхания. Забытая песня больше не звучала, но память о ней цеплялась за меня глубже слов – на уровне костей, там, где все еще откликается сердце.

Столько лет прошло, а я так и не решилась снять это покрывало снова. Я не потеряла его внутри – наоборот, ношу с пугающей ясностью, как запретный знак на сердце.

– Я скучаю, – выдохнула, не заметив, как слова вырвались наружу.

Голос дрогнул и треснул, слова вспорхнули в воздух, раненые и неукротимые. Я закрыла глаза. По щеке скатилась острая слеза – тонкая, словно нота, скользящая по струне.

Что-то глубоко внутри дрогнуло. Не боль и не утрата.

Надежда.

Крохотная, дерзкая – как росток, пробивающий асфальт в безжалостном городе.

– Айя, – тихо произнес Лиам. В этом коротком звуке было больше нежности, чем во всех его письмах за последние годы.

Он стоял в дверях, освещенный мягким голубоватым светом экрана. Лицо – усталое не от бессонницы, а от времени, от памяти, от той боли, которую мы никогда по-настоящему не обсуждали. И все же оно оставалось добрым. Домашним.

Он молча сделал шаг вперед. Осторожно поднял меня на руки, его пальцы крепко охватили меня, не позволяя даже мельчайшему движению нарушить хрупкое равновесие. Точно так же, как тогда, в семь лет, когда я засыпала с книгой, уткнувшись носом в подлокотник дивана. Его шаги звучали едва слышно, каждое касание было бережным.

– Спокойной ночи, сестренка, – он наклонился, укладывая меня на кровать, и в его движениях звучала тихая отдача – все то, что он когда-то обещал беречь.

Его пальцы легко скользнули по моей щеке. Тепло – мимолетное, но настоящее – заполнило все пространство между сердцем и кожей. И в тот миг я поняла: любовь – это не громкие жесты. Это руки, которые все еще помнят, как держать тебя, когда весь мир рушится.

Утро разлилось по городу, как теплое молоко, тягучее, обволакивающее, с легким паром надежды. Солнце целовало крыши домов сквозь тонкую вуаль облаков, а воздух был таким свежим, точно ночь выстирала его дочиста, отмыв от всех городских забот.

Мы с Лиамом стояли у двери квартиры, и, как водится в любом повествовании, где все должно идти по плану – не шло. Дверь с трудом поддавалась. За ней, прямо в холле, громоздились коробки, большие, тяжелые, неуместные, как нецензурное слово в академической статье.

Я окинула их взглядом. Аналитически. Безэмоционально. Как патологоанатом изучает рентген чужого тела, с долей отстраненного презрения. Очевидно, это не мои. И очевидно, что в этом было вопиющее нарушение правил общежития, логики и, что важнее всего – личных границ.

Я присела, вытащила блокнот и ручку из рюкзака. Резко, но каллиграфично, вывела строчку:

«Уважаемые соседи. Убедительно прошу убрать коробки до 12:00. В противном случае будет вызвана служба регулирования пространства».

Приклеив записку на соседнюю дверь, я почувствовала, как во мне нарастает странное удовлетворение: смесь контроля и защиты собственной территории. Одна из базовых потребностей по Маслоу. Свое пространство – священно. Без обсуждений.

Мы двинулись по направлению к университету. Моя душа, как лист бумаги, только что извлеченный из пишущей машинки – чиста, но с еле заметным оттиском предвкушения.

– Как ты себя чувствуешь? – Лиам перекинул рюкзак через плечо.

– Волнение – просто физиологическая реакция на неопределенность будущего, – улыбнулась я, слегка приподняв бровь. – Адреналин, кортизол, возможно, дофамин. Все в норме.

Он фыркнул, скрестил руки на груди.

– То есть ты боишься, но научно?

– Именно. – Я сделала шаг вперед, чувствуя, как легкая дрожь в пальцах не исчезает. – Но в основе страха – надежда. Без нее страх невозможен. Парадокс, не так ли?

Мы шли по улицам, залитым солнцем. Этот район был словно микрокосм. Кофейни дышали паром изо всех окон, прохожие говорили тихо, приглушая голоса, стараясь не нарушить утреннюю гармонию. Где-то вдалеке звенела гитара уличного музыканта. И весь этот момент казался слишком точным, слишком идеальным, словно кто-то за кадром листал сценарий и тихо кивал: «Да, так и должно быть».

– Давай сюда. – Лиам указал на маленькую кофейню, спрятанную между книжным и магазином редкого винила. – Я всегда беру здесь кофе перед лекциями. Почти как ритуал, – добавил он, улыбка скользнула по губам.

Внутри нас окутал густой, насыщенный аромат. Он не просто заполнял пространство, а вел тихий диалог с каждым из нас. Этот запах знал, кто мы есть: тишина вычитанных страниц, тепло старого пледа, покой, который нельзя найти на карте. Дом – не точка на географии, а состояние души.

– А ты чего хотел? Это же обычное общежитие, – голос бариста прозвучал живо, с оттенком дружеской дерзости, почти на грани фамильярности. Его собеседник лениво отпивал кофе, взгляд скользил по витрине.

– Может, ты и прав… О! Это разве не Лиам? – Парень, знакомый ему, обернулся, словно имя вытащило его из тумана забвения. – Привет, друг! А это…

– Выбирай, что хочешь, я скоро подойду, – Лиам бросил мне короткий, но теплый взгляд, затем скользнул к друзьям, оставив меня одну с витриной.

Мое внимание сразу приковал один десерт – совершенный. Миниатюрная архитектура: тончайшее тесто на основании, глянцевая поверхность, отражающая свет, словно крышка рояля Стейнвея. Один. Последний.

Я замерла, рука почти поднялась.

И тогда – звук двери. Металлический звон, прорезавший привычное спокойствие.

– Доброе утро! – бариста улыбнулся бодро, как всегда.

Я обернулась.

Он.

Тот самый из лифта. Теперь – не случайный силуэт, а вторжение в ткань повседневности. В нем все было выверено до миллиметра: темно-графитовый тренч, четкий профиль, легкая, почти небрежная улыбка с оттенком холодного наблюдения. Он не просто смотрел – он сканировал. Не взгляд, а спектральный анализ, проходящий сквозь меня.

Глаза цвета утреннего дыма встретились с моими.

Не испуг. Не попытка спрятаться за зеркальным щитом равнодушия. Его взгляд был прямым, выверенным, почти расчетливым – он будто высчитывал координаты в чужой системе, где я значила больше, чем просто человек.

Он меня узнал? Или распознал по шаблону, который знаю только я?

Мозг лихорадочно перебирал архивы – лица, фразы, случайные пересечения взглядов. Я всегда замечала то, что другим казалось незначительным: мельчайшие интонации, микродвижения, узоры теней. Мой разум – управляемый хаос, где каждый жест – код, каждая деталь – ключ к разгадке.

Он не спешил моргать, слегка наклонил голову, словно проверяя меня на предмет несоответствий. Его руки спокойно лежали в карманах, но пальцы сжимались в кулаки – едва заметно, но достаточно, чтобы я почувствовала напряжение.

Этот взгляд – вне формул и классификаций. Он не поддавался разложению на переменные.

Я сделала глубокий вдох, ощущая, как сердце удваивает ритм. Внутри поднималась волна странного трепета – смесь вызова и неведомого ожидания.

Он медленно шагнул вперед, и в этом движении было столько же расчета, сколько и скрытой угрозы.

– Ну что, выбрала? – Лиам возник рядом в самый момент, когда под кожей вспыхнуло ощущение обжигающей прозрачности. Я резко отвела взгляд, сделала шаг назад. Не отступление – скорее перегруппировка.

В его взгляде мелькнула искра – сомнение? Беспокойство? Или просто умение читать меня, ловить мельчайшие сдвиги в мимике, считывать молчание между словами?

Я укрылась за плечом Лиама, надеясь, что эта близость станет защитой и скроет уязвимость. Сердце колотилось в висках, тело охватил резкий прилив – адреналин пронзал кожу и отдавался каждой клеткой.

– Да, вот этот, – я указала на последний шоколадный эклер. Пальцы дрожали, выдают больше, чем слова.

Он – тот, кто был слишком – не просто подошел к кассе. Он прорезал пространство, словно скальпель, выверенно и безошибочно, с точностью хирурга. Каждое движение – рассчитанный алгоритм, заранее просчитанная кинематика.

– Американо, – его голос…

Если бы звуки имели плотность, он был бы текстильным и опасным одновременно: бархат темного кофе и отголосок металла, касающийся нервов. Тембр ниже комфортного. Инстинкты отзывались на него быстрее мыслей. В этом голосе было то, что не приручить.

– И… – он задержался, ровно на вдох, как пауза перед выстрелом. Я чувствовала на себе его взгляд – не глядя прямо, а как рентген – сквозь. А потом, с оттенком нарочитого удовольствия, он добавил:

– Шоколадный эклер.

Какого. Черта.

Сознание гудело, пульс сначала нырнул вниз, а потом рванул вверх – словно электрический разряд по венам. Лифт. Взгляд. Теперь это?

Он просто живет, разрушая мое чувство реальности? Или у него была своя цель, прописанная в подпольной редакции сценария моей жизни?

Айя, спокойно.

Это всего лишь случайность. Вероятность такого совпадения в городе с плотностью населения 15 603 человека на квадратный километр – минимальна, но не нулевая. Теорема Байеса допускает и это: даже самый невероятный исход может быть всего лишь шумом в системе.

– Придется выбирать что-то другое, – Лиам вздохнул, не заметив, как во мне взметнулась внутренняя температура, словно лавина, готовая сойти с места.

А я просто застыла. Как при сбое системы: внешне все функционирует, но внутри процессы замерли.

Холодок – тонкий, предательский – проникал под кожу, полз по позвоночнику, оставляя за собой цепочку безмолвных импульсов.

Этот человек не просто смотрел – он деконструировал. Его взгляд разбирал меня послойно, неторопливо и с точностью анатомиста, готовящего экспонат к разбору.

Инстинкт поднял тревогу, как сигнал на ядерном объекте: ты не субъект. Ты – мишень.

В этом взгляде было древнее знание охоты. Не просто наблюдение, прелюдия к атаке. Не прыжок, но замер перед ним, когда хищник уже рассчитал траекторию и ждет, пока ты сделаешь неверный шаг.

Он сделал заказ – спокойно, методично – и отошел к стене. Не ушел, остался. Его взгляд продолжал резать, вскрывать. Он пил мою реакцию, как вино с многослойным букетом: терпкое, зрелое, тревожное.

Я резко развернулась к Лиаму, вцепилась в первый попавшийся десерт. Что угодно. Хоть соленый огурец в карамели. Главное выйти. Вырваться из-под его взгляда. Но уже у двери я, словно под гипнозом, обернулась.

Он все еще смотрел.

Он не улыбался. Уголки губ лишь едва обозначили движение – не эмоция, а сигнальная метка. Жест, в котором не было теплоты. Только контроль.

Это не выражение – это заявление. Он знал, что инициатива на его стороне. Что партия началась, и первый ход был за ним. Белые фигуры. Открытая доска.

Я ощутила, как пространство между нами сужается – не физически, а стратегически. Как в военной карте, где каждый взгляд – разведка, каждое движение – проброс линии фронта.

И он уже просчитал мои слабости.

– Обратите внимание, – профессор постучал ручкой по лакированной кафедре: коротко, уверенно, как дирижер задает ритм.

Аудитория стихла. Шелест страниц угас, звук растаял, оставив за собой ровную, настороженную тишину.

– При вычислении функции разбиений, обозначаемой как P (n), существует одна любопытная закономерность. Если n ≡ 4 mod 5 – иначе говоря, если остаток от деления n на пять равен четырем, тогда результат P (n) всегда кратен пяти.

Его голос, густой, с оттенком задумчивой строгости, ложился на ряды слушателей, как невидимая сила тяжести, не придавливающая, но собирающая внимание в одну точку, где числа перестают быть абстракцией и становятся смыслом.

– Эту закономерность первым заметил Рамануджан. Начало двадцатого века. Самоучка, приехавший в Англию с тетрадями, исписанными интуитивными догадками. Он видел в числах не только формулы, но и поэзию. Чистую, почти мистическую. Он доказал, что P (5n + 4) ≡ 0 mod 5. – Профессор поднял взгляд, и в его глазах отразилась нежность – к теории, к точности, к элегантности чисел. – Это не просто математический факт. Это почти пророчество. Математика, как форма веры, где каждый символ – откровение.

И тут звонок. Резкий, как порыв ветра в храме. Разорвал ткань внимания, распустил напряжение мыслей. Аудитория ожила: шуршание рюкзаков, скрип стульев, студенты высыпали из зала, торопясь туда, где вечно не хватает ни подносов, ни кофе, ни времени на сон.

– Напоминаю, – сказал он, и даже сквозь суету его голос был как команда. – Повторите материалы с прошлой недели. Особое внимание уделите алгоритмам позиционирования чисел в нестандартных системах счисления. На следующем занятии будет тест. Вопросы нелинейные.

– Да, профессор, – отозвались мы почти синхронно.

Я уже поднималась, собирая свои вещи, когда он снова заговорил. Тише, по-иному.

– Студентка Лайне, задержитесь, пожалуйста.

Несколько голов обернулись. Я уловила короткий обмен взглядами между двумя однокурсниками – в них не было злобы, но и нейтральность там не жила. Скорее, смесь интереса и скрытого напряжения, как реакция иммунной системы на нечто инородное.

Подхватив рюкзак, я встала. В нем лежали не только черновики, но и недописанные отголоски прошлого, пережитого и непрожитого.

Сделав шаг к кафедре, я словно вышла из тени толпы – как актер, вдруг оказавшийся на сцене без репетиций. Пространство между мной и остальными разорвалось, оставив только меня и его, в жестком контуре внимания.

Профессор смотрел без эмоций, но в этом взгляде была ювелирная точность. Не интерес – считывание. Взгляд специалиста по редким сплавам, не склонного очаровываться – только распознавать.

– Во-первых, – сказал он и протянул мне внушительную стопку листов, – здесь все, что мы прошли за последний месяц. Вы ведь только сегодня присоединились.

Я кивнула, принимая бумаги. Они были плотные, с чуть шероховатым краем – пахли чернилами, пылью и временем.

– Во-вторых, – голос стал тише. Не снисходительный, но осторожно выверенный, – мне довелось услышать о вашем проекте. Говорят, он выбивается из стандартов.

Я подняла взгляд. Задержалась на его лице ровно столько, чтобы обозначить: я понимаю, о чем он говорит, и знаю вес этих слов.

– Он не просто выбивался, – ответила я, выпрямившись. – Это была попытка реконструировать нейроповеденческую модель на основе квантовой адаптации среды. Живая система взаимодействия, а не линейная реакция. Но часть оборудования повредили при транспортировке. И теперь… – я прикусила фразу, задержав в ней то, что не хотела выпускать, – теперь у меня нет нужных инструментов, чтобы восстановить даже базовую версию.

Профессор на мгновение отстранился – не физически, умственно.

Он повторил, медленно, почти дегустируя:

– Нейроповеденческая модель. Квантовая адаптация.

Слова проникали глубоко. Я заметила, как на мгновение задрожали его пальцы, зрачки сжались – не от сомнения, а от напряженной сосредоточенности.

– Вы, выходит, полагаете, что человек не просто подстраивается под обстоятельства, – продолжил он. – А способен трансформировать саму реальность вокруг себя?

– Именно, – кивнула я. – Согласно теории Мередит и расширенной версии синтон-подхода, личность не просто реагирует, она проектирует. Контекст – не заданность, а следствие. Моя модель была создана, чтобы показать, как направленные когнитивные импульсы могут трансформировать распределение как внутренних, так и внешних ресурсов среды. Все ради одной цели – устойчивого эмоционального равновесия.

Он рассмеялся, голос ушел в теплую глубину. Смех вырвался легко, без усилий – как встреча с давно забытым другом, который вдруг оказался рядом.

– Вам определенно нужно попасть в лабораторию. Думаю, у нас найдется все, что нужно, чтобы вдохнуть жизнь в ваш… ну, пророческий артефакт, – подмигнул он. – Пройдемте?

Я кивнула, сдержанно, и мы вышли.

Шаги гулко отдавались в коридоре. Стены, покрытые холодным мрамором, отражали каждый звук, заставляя пространство вибрировать от напряжения прошлых решений.

Научная лаборатория. Прозвучало бы банально, как очередной штамп из университетской брошюры, но для меня это было нечто иное.

Почти священное.

Пространство, где формулы теряли свою сухую абстракцию и обретали плоть. Где гипотезы дышали – неровно, как в начале жизни, – становясь дыханием завтрашнего дня.

Коридоры университета напоминали венозную систему огромного организма. По ним текли потоки студентов, несущих в себе надежды, амбиции, и, чаще всего, лень. Свет падал из высоких окон, преломляясь в пыльных частицах воздуха, как рентгеновское излучение, обнажая каждый нерв и каждый сгусток тревоги.

Профессор шел впереди, уверенно, как человек, который знает каждую трещинку на кафельном полу. Я следовала за ним, иронично сравнивая это с ходом электронов в спаянной схеме: он – источник напряжения, я – потенциальная энергия, все еще не решившая, стоит ли замыкать цепь.

– Ваша заявка вызвала определенный резонанс в совете, – сказал он, не оборачиваясь. – Особенно в свете тех публикаций, которые вы упомянули в приложении.

– Если вы говорите о моей интерпретации модели Пенроуза–Хаммера, связанной с информационными пузырями Хокинга, то, скорее всего, они просто не дочитали до конца. Там слишком много философии и черной иронии, чтобы понять все с первого раза.

Он замедлил шаг.

– Я всегда считал, что научная ирония – высшая форма искренности, – заметил он. – Но вы, похоже, не просто ироничны. Вы играете на грани между строгой формулой и личным вызовом системе.

– Возможно потому, что сама система всего лишь гипотеза, проверенная временем, но не истиной, – ответила я, глядя на него с легкой полуулыбкой. – Моя бабушка говорила: «Истина – это не то, что ты нашел, а то, с чем ты сумел договориться».

Он рассмеялся. Не громко, но с такой искренностью, что я на секунду сбилась – не с ритма, а с позиции. Не студентка, не подопытная, не галочка в списке. Полноправный участник разговора. Словно кто-то незаметно сдвинул весы – и они уравнялись.

Я напрягла пальцы на бумагах – чисто рефлекторно. Нужно было за что-то зацепиться, чтобы не позволить этой мысли утечь:

Может, я действительно на своем месте?

Он свернул за угол первым. Рука в кармане, шаг – уверенный, выверенный. Я держалась чуть позади. Не потому что стеснялась – я привыкла наблюдать. Собирать данные до того, как вступить в игру.

Он принял мои слова. Не отмахнулся, не поставил на полку «странно, но любопытно». Это не снисходительность – это расчетливое внимание. Он не запоминает – он классифицирует. А это значит, я уже где-то в его системе.

– Вам понадобятся допуски к экспериментальному блоку, – сказал он, спокойно, не оставляя мне возможности возразить.

Я кивнула – он не видел, но я знала: он и так учтет мою реакцию. Такие люди всегда знают.

Так просто? Без отчетов, презентаций, бюрократической мишуры? Я ждала вопроса, проверки, а получила маршрут. Как будто меня не оценивали, а уже включили в проект.

Мы остановились у двери с матовой стальной поверхностью. Табличка «Лаборатория. Только по пропускам» отсеивала всех лишних. Профессор вынул карту, провел ею по считывателю – замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Внутри пахло озоном, пылью микросхем и чем-то еще – резким, почти алхимическим. Здесь не просто собирали устройства: воздух звенел напряжением, будто формулы вырывались прямо из стен. Стеллажи, как архивы забытых теорий, уходили вглубь. На них – компоненты, стабилизаторы, щупы, экраны, стекло, металл, медь. Все – как части ритуала, где логика и материя сливались в танец.

Я медленно прошла вдоль первого стола, ладонью на мгновение коснувшись корпуса генератора. Металл отозвался легкой вибрацией.

– Все в вашем распоряжении. Только, пожалуйста, оставляйте записи в журнале доступа. – Он указал на старомодную тетрадь у двери.

– Если здесь найдется набор для квантовой стабилизации с фазовой компенсацией, я смогу начать диагностику, – сказала я, скользя взглядом по полкам. – Остальное зависит от скорости моей адаптации. И терпения среды

– А что именно представляет ваш проект? Я имею в виду, настоящая суть, а не то, что вы представили в заявке.

Я обернулась.

Его глаза не искали одобрения – только правду. Умный, требовательный к деталям, он не терпел фальши. Он заслуживал услышать не витиеватую формулировку, а подлинную суть.

– Это модель предсказания нестабильных реакций в многомерных сетях. В теории, она может применяться в архитектуре нейросетей, в предсказании политических конфликтов, даже в моделировании поведения агентов в условиях кризиса. Я использую нестандартные методы. Адаптивную синестезию, нелинейную интерпретацию данных. Сложно объяснить, если вы не читали Брайана Грина.

Он молча кивнул, как человек, только что обнаруживший в комнате ядерный реактор под видом кофеварки.

– Здесь редко кто бывает, – сказал профессор. – Но в основном эта комната закреплена за вашей группой. Думаю, никто не станет возражать, если вы немного поработаете.

Он прошел к дальнему столу, открыл защитный кожух с аппаратуры, извлек оттуда небольшой кейс с инструментами и подвинул его ближе ко мне. Затем включил терминал – система ожила коротким импульсом света, загудел блок питания.

Я подошла, провела пальцами по панели, проверила чувствительность сенсоров. На соседнем столе – спектрометр, осциллограф, сборка из оптических кабелей. Повернувшись, я открыла верхнюю полку и начала быстро перебирать содержимое: плата управления, стабилизаторы, тензодатчики, даже, на удивление, калибровочный модуль для квантовой синхронизации.

Профессор, скрестив руки на груди, наблюдал молча. Потом, не меняя положения, сказал:

– Приятно видеть, когда человек входит в лабораторию, как домой. Без суеты. Без показного восторга. Просто… с пониманием.

Он подошел к терминалу, отключил питание и заглушил подсветку.

– Знаете, у нас в этом университете бывает много способных студентов. Но крайне редко – по-настоящему одаренные. Те, кто не просто запоминают формулы, а видят за ними структуру. Потенциал. Слабые места.

Он развернулся ко мне. Теперь между нами не было приборов, только воздух, наполненный ожиданием.

– Вы из таких, Амайя. И я рад, что вы поступили именно к нам.

Я сжала ремешок рюкзака, не от смущения – от необходимости зафиксироваться в моменте. Это был не комплимент. Это была констатация.

– Я ценю это. И надеюсь… оправдать ожидания, – произнесла я, чуть склоняя голову.

Он улыбнулся – почти машинально, коротко. Потом снова стал серьезен:

– Не оправдывайте. Исследуйте. Ошибайтесь. Сомневайтесь. Но не подстраивайтесь под ожидания. Даже мои.

Он прошел мимо, двинулся к двери. На ходу добавил:

– У вас будет доступ. Просто подайте заявку у ассистента. И… не теряйтесь. Я бы хотел увидеть, на что способен ваш проект, когда у него есть все нужные инструменты.

Он вышел, не оборачиваясь.

Я провела ладонью по столу, словно хотела стереть меловую пыль, которой здесь не было. Мои глаза невольно остановились на одной из тетрадей усеянной формулами, диаграммами, графиками. Страница была исписана неровно – видно, что автор спешил. Мысли срывались, строки сбивались, между словами оставались обрывки недосказанного. Некоторые уравнения выглядели небрежно, местами ошибочно – неудачная попытка справиться с тем, что так и не раскрылось до конца.

Рука машинально потянулась к карандашу. Я аккуратно сделала несколько штрихов – сократила дробь, переписала часть выражения в более устойчивой форме. Поправить, упростить, собрать в более точную структуру. Вроде пустяк, но внутренний голос тут же начал выстраивать цепочку.

В ту же секунду пространство нарушил резкий звон – телефон заговорил, как чужой аккорд в симфонии приборного гудения. Я вытащила его из кармана. На экране – имя, знакомое до мускульной памяти: «Брат».

– Айя, где ты сейчас? У меня закончилась лекция, давай поедим вместе?

– Подожди меня у корпуса, – ответила я быстро, почти на выдохе, и, даже не дождавшись его «хорошо», сбросила звонок.

С экрана исчезло имя, и вместе с ним – напряжение. Я убрала телефон обратно. Пространство вокруг казалось прежним: холодный свет, гул техники, запах металла. Но внутри что-то отпустило.