Читать книгу Код из лжи и пепла - Группа авторов - Страница 2

«Гравитация может притянуть тела. Но то, что происходит между двумя людьми, – это не сила Ньютона. Это падение. Неконтролируемое, хаотичное, иногда – смертельное. Мы не вращаемся друг вокруг друга в стабильной орбите, мы срываемся в атмосферу друг друга с огненной скоростью. Мы не поддаемся формуле, мы поддаемся друг другу. И ни один ученый не предскажет, сгорит ли сердце в этом сближении или выживет».

– Амайя Капоне, раздел «Физика привязанностей», личные заметки.

Свет в холле был ослепительным – отражался от стекла, стали, хрома. Пространство спроектировано так, чтобы не оставлять теней. Ни визуальных, ни моральных. Здесь все должно было выглядеть стерильно. Даже страх.

Две сотрудницы замерли у стены, делая вид, что просматривают презентацию на планшете. Они говорили вполголоса, но в этом здании акустика не оставляла шансов на приватность.

– Это Каюна Эванс, видишь? – голос девушки дрогнул, а она прижала пальцы к губам. – Говорят, она теперь повсюду. На каждой обложке. Новое лицо компании.

– Не только лицо, – ответила вторая. Интонация – уклон в агрессию, завуалированное презрение. – Неделя, и уже в кабинете президента.

Каюна появилась не как женщина – как угроза в обертке желания. Пшеничные завитки на плечах выглядели невинно, почти игриво, но за ними скрывалась точная геометрия намерений. Она поправила помаду у уголка губ – медленно, намеренно, как зверь, демонстрирующий клыки не для атаки, а для напоминания.

Она не шла – двигалась с пластикой охотницы, у которой нет нужды спешить. Каждый шаг – контроль. Каждый поворот бедра – калибровка внимания окружающих. Она не искала взгляды. Она знала, где они остановятся.

Аромат, что оставался после нее, был не духами – был следом. Как запах крови в воде для акулы. Как метка на территории. Те, кто вдыхал, уже участвовали в игре, даже если не осознавали этого.

Тишину разрезал звук: короткий, строгий – трижды постучал секретарь. Стальной ритм по дереву, как отголосок казни.

– Президент, – голос Эдена всегда звучал ровно, но сегодня в нем пряталась заторможенная тревога, как в покачивающейся лампе в комнате допроса.

Рем поднял взгляд от разбросанных на полу документов. Контракт в его руке был сжат так сильно, что лист прорвался в центре. Он расправил пальцы – бумага выпала, медленно скользя к ногам. Лицо его было затенено усталостью, но глаза – холодные, острые – ловили каждый фрагмент движения, как охотник ловит звук в лесной тишине.

На шее, чуть выше воротника, алел отпечаток помады – идеальный полукруг, оставленный недавно и намеренно. Эден заметил его сразу, но уже не реагировал. Президент имеет право делать все, что ему вздумается. И пока он в хорошем настроении – голова Эдена все еще оставалась на плечах.

– Говори.

Эден подошел ближе, поднял планшет под углом, но глаза упорно скользнули в сторону. Пальцы на корпусе дрогнули, напряжение прошло по запястью к плечам. Шаг еще, выдох через зубы, взгляд снова возвращается к экрану.

– Вице-президент SCE Global. Приглашение на ужин. Сегодня. Пусан. Он уже купил билет на экспресс. Просит сопровождение. Личное.

Рем усмехнулся и раздавил остатки контракта каблуком, не отводя взгляда.

– Ужин? – медленно повторил он. – Это тот, что неделю назад пытался купить наш лейбл через подставных? А потом ныл в прессу про «токсичную корпоративную среду»?

Эден кивнул, коротко. Больше подтверждения не требовалось. Он уже знал, что этот вечер не закончится вином.

Чайная кружка – подарок от погибшего партнера – разлетелась об стену. Осколки осыпались, как остатки прежних договоренностей, которым больше не суждено вступить в силу. Гром прогремел не в ударе, а в тишине, что наступила следом.

– Я должен был закончить с ним еще в Киото, – Рем шагнул к окну. Глядел на город, затянутый в пелену – башни корпораций, вздымающиеся вверх, как кресты на безымянных могилах. Глаза его не отражали гнева. Только метод.

Пауза. Почти невесомая, но Эден почувствовал, как температура в комнате опустилась на несколько градусов.

– Скажи людям, пусть готовят встречу. Красивую. Смерть должна быть театральной, если на сцене такие актеры.

Эден сглотнул. Ладони увлажнились, сердце отстучало лишний удар. Он знал: если Рем позволяет себе иронию – значит, сценарий уже написан. А приглашение на ужин стало последним актом пьесы.

С тех пор как Рем возглавил отдел индустрии развлечений, прошло шесть лет. Иногда казалось – все началось вчера: тот же офис, те же улыбки с ядом на зубах. Но календарь упрямо твердил обратное. Цифры смотрели на него с равнодушием гранита: двадцать шесть. Смехотворно юный возраст по меркам стариков из совета, но более чем достаточный, чтобы держать под контролем империю, построенную на крови, лжи и аплодисментах. Империю, где сцена – арена, а зритель хлопает не из восторга, а от страха упустить момент казни.

В его подчинении – десятки отделов, каждый со своим вице-президентом, со своими страхами, амбициями и трупами, аккуратно спрятанными за корпоративными отчетами. Он выносит решения, от которых дрожат биржи и меняются медиапотоки.

И все же… каждый раз, когда он смотрит на зеркальные фасады, окрашенные закатом, багровым и лживым, как публичное раскаяние, в нем шевелится нечто. Не память – она давно вычищена. Не раскаяние – оно непрактично. Призраки. Остаточные шумы старых операций. Тени, что не отбрасывают тело, но порождают выбор. Они длиннее любого света, тяжелее любой выгоды. И ни один прожектор не в силах прожечь их насквозь – потому что эти тени уже стали частью его. Как формула, вписанная в архитектуру его власти.

Рем не рос, как другие. Детство было не временем, а полем боя. Рваная последовательность боли, молчания и жесткой адаптации. Приют. Там не учили читать. Там учили выживать. Кто не научился – исчезал. Запах лжи, тень удара, пауза между шагами – вот его буквы и цифры.

Потом – семья. На бумаге идеальная. В реальности – экспонат из коллекции гниющих иллюзий. Мать была не просто несчастна – она была профессиональна в своем разложении. Отменная шлюха, но не по уличной цене – она выбирала тех, кто пах деньгами и властью. Генералы, чиновники, продюсеры – она не спала с ними, она заключала сделки телом. Легко. Без следа.

Отец не скрывал презрения. Он не бил ее – это было бы проявлением вовлеченности. Он просто проходил мимо, глядя сквозь, как через грязное стекло. Он не любил ее. Никогда. Его сердце – если таковое у него когда-то было – принадлежало другой женщине. Далеко. Давным-давно. Мать знала. Потому и орала. Потому и напивалась. Потому и трахалась.

Семья была не домом. Она была анатомическим театром, где любовь расчленяли на части – хладнокровно, системно. Именно там Рем понял: чувства – это актив, который нужно обесценить первым, если хочешь остаться в игре.

Отец был другим. Тихий, как яд. Безэмоциональный, как судебный приговор. Он не кричал – он смотрел. И этот взгляд заставлял воздух в легких застывать, как вода перед тем, как стать льдом. Он был из той породы мужчин, чье присутствие не ощущается, пока не станет слишком поздно. Он не повышал голос – он снижал температуру.

Его не называли вслух. Его понимали шепотом. И когда кто-то все же осмеливался произнести его имя, это делалось с тем уважением, с каким произносят дату гибели.

Он не играл с сыном. Он формировал. Рем не знал игрушек – знал маршруты нелегальных поставок, криптографию, расстановку активов и слабости тех, кто ошибся в выборе стороны. Его «уроки» проходили в подвалах, где стены слышали больше мольбы, чем церковь. Там не задавали вопросов. Там проверяли – на выносливость, на лояльность, на способность сохранить лицо, пока капает кровь.

И если он ошибался – платил. Не словами. Кровью.

Первый раз он пролил кровь сам, в один из тех вечеров, когда стеклянная ваза не выдержала крика. Хотя нет. Не ваза. Золотая статуэтка – его первая награда, иронично врученная «мирному гению науки». Ее вес оказался удивительно приятным в руке. Плотный. Уверенный. Как финальное слово приговоренного.

Хруст костей был предельно честным – куда честнее слов, которыми этот человек пытался оправдаться. Он смотрел, как жизнь уходит сквозь пальцы, сквозь глотку, сквозь ткань – и не чувствовал ни страха, ни вины. Ни сожаления. Только тишину, в которой наконец можно было дышать.

Отец видел все. До последней капли. До последнего вздоха. И впервые – кивнул. Без слов. Как мастер, признавший, что ученик наконец освоил язык тишины.

С того дня он начал учить Рема иначе. Глубже. Жестче. Уже не как ребенка – как преемника. Но уроки длились недолго.

Он исчез.

Автомобильная катастрофа. Так сказали официально. Слишком чисто. Слишком удобно. И слишком подозрительно для человека, который знал, как стирать следы лучше, чем сам бог.

Рем не верит в совпадения. Никогда не верил. Слишком много лжи в этом мире – и слишком мало хороших лжецов.

С тех пор прошло много лет. Он вырос. Становился другим. Создавал, разрушал, правил. Но в каждом выстреле слышал его голос. В каждом точном ударе – его руку.

И иногда… ему кажется: он наблюдает. Не мертв. Просто ушел в тень глубже, чем все остальные. Смотрит сквозь стекло. Сквозь дым. Сквозь время.

Рема хотели вернуть в систему – сделать одним из многих, растворить в безликой массе. Но появился он – человек, который увидел в Реме не пустую фигуру, а искру. Не святой – даже близко. Но в его взгляде жила такая плотная, устойчивая ненависть, что она могла озарить путь сквозь самый беспросветный тоннель.

Он знал отца Рема. Слишком хорошо. Знал цену каждому его движению, каждому вздоху. Не желал быть ему семьей – только проводником, указывающим дорогу.

Дал крышу над головой, дал оружие, дал цель.

И Рем принял.

Позже он узнал, что у него есть двое детей. Мальчишку видел часто – избалованный, шумный, требующий внимания. А сестру – всего однажды. Но даже этот мимолетный взгляд, словно прожигающий лед, оставил глубокий след. В ее глазах было то, чего самому Рему не хватало. Не сила и не ярость. А свет. Чистый, почти невыносимый.

Она не просто была отражением его мира, она – его антипод. Там, где он носит броню из холодного расчета и жестокости, она – словно призрак надежды, едва уловимый и пугающий одновременно. Ему казалось, что ее сила не в кулаках или словах, а в умении не потерять себя там, где он уже давно сломался.

Он видел, как она двигается – с той легкостью, с которой он привык проникать в самые охраняемые системы. Но в ней не было цинизма. В ее взгляде было обещание, которого он боялся: что можно быть иным.

И это одновременно раздражало и притягивало. Потому что в глубине души он знал: эта девчонка может стать тем светом, который не даст ему окончательно раствориться в тени. Но готов ли он к этому свету? Или уже слишком привык к темноте?

Когда успехи Рема вышли за рамки одной отрасли, внимание привлек человек, которого на совещаниях называли просто «дед». Его имени не найдешь в публичных списках – он тот, кто тайно управляет взлетами и падениями корпораций. Именно он дал добро на назначение Рема, словно опытный генерал, передающий командование новому полководцу. С этого момента началась новая глава – его реинкарнация.

Этот «дед» – не просто тень за спиной, а сама причина, по которой игра меняется. Его решения не объявляют на пресс-конференциях, но именно они куют судьбы империй и ломают хребты конкурентов. Для него Рем был не просто кандидатурой – это была ставка, тщательно рассчитанный ход на шахматной доске, где каждый ход – жизнь или смерть.

Теперь у него в руках не просто цифры – он держит за горло медиа, политиков, агентов, чью лояльность не купишь деньгами, но можно вылепить и закрепить. Он собрал свою армию – тех, кто боится не смерти, а его молчания. Тех, кто пойдет за ним хоть в ад, потому что он уже оттуда вернулся.

И все же… иногда он ловит себя на мысли: а что, если в тот день он не поднял руку? Если остался бы просто мальчишкой из приюта, томящимся за окнами в иллюзорную свободу?

Но мысли – это роскошь слабых. Он выбрал другое: холодный расчет вместо детских грез, власть вместо надежды. Здесь нет места слабостям – только жесткий порядок, от которого не отступают.

Поезд едва замедлил ход, как на перрон вышел Кан Енмин – его зарубежный партнер, вице-президент, чье имя звучало на совещаниях с вкрадчивым почтением, но чье прошлое было грязью, которую предпочитали подчищать за закрытыми дверями.

– Прошу, господин президент, я бесконечно рад видеть вас в полном здравии! – сказал Кан с натянутой улыбкой, раскрывая ладонь, словно приглашая к игре.

Рем пожал руку – сухую, шершавую, с неестественной теплотой, скрывающей человека, который слишком часто переходил черту, притворяясь, что просто ведет бизнес. Каждый его жест был излишним, как плохо отрепетированная сцена, где актер пытается убедить публику в искренности. Но Рем не был зрителем.

– Благодарю за приглашение, господин Кан, – голос Рема звучал мягко, почти вежливо, но в нем проскальзывал холодный металл. Он ответил улыбкой, зеркально повторившей выражение собеседника – настолько точной, что стала предупреждением сама по себе.

– Ваш визит, несомненно, придаст вес нашей сделке, – спокойно сказал Рем, не отводя взгляда. – Но знаете, в нашем деле слова стоят меньше, чем действия.

Кан мягко улыбнулся, но глаза не расслабились.

– Конечно, президент. Я всегда ценю прямоту. Мы говорим о будущем, и в этом будущем каждый шаг должен быть выверен до миллиметра.

– Вот именно, – кивнул Рем. – Поэтому я хочу услышать не обещания, а конкретные планы. Какие ресурсы вы готовы выделить? Какие риски считаете приемлемыми? И главное – кто на самом деле стоит за этой инициативой?

Кан на миг замер, взгляд чуть прищурился, губы дернулись в почти улыбке. Руки остались открыты, но глаза выдали – все карты у него в голове, и не все будут выложены на стол прямо сейчас.

– За нашей инициативой стоят те, кто привык выигрывать, кто понимает цену терпению и власти. Вы – часть этого круга, президент. Мы рассчитываем на ваше умение держать все под контролем.

Рем улыбнулся, холодно и без сожаления:

– Контроль – это мое ремесло. И я не позволю никому подставить меня под удар. Особенно когда ставки так высоки.

Вокруг их слов витал невидимый бой, где каждое предложение было выстрелом, и ни один не должен был промахнуться. Он знал, кто стоял перед ним. И знал, что у таких людей нет друзей, только союзники на время.

– Проходите, – Енмин жестом указал на открывшуюся дверь вагона первого класса.

Рем не спешил отвечать. Медленно и уверенно он шагнул вслед за ним, движения казались ленивыми, но в каждом из них пряталась напряженная концентрация. Его взгляд оставался неподвижным, хладнокровным, не давая ни малейшего признака слабости.

Внутри – не страх и не злость. Что-то иное. Знакомое до боли, словно родной шрам. Напряжение, выдержанное, как старое вино в жаре боя – то самое, что не дает расслабиться ни на секунду. То, что хранит жизнь, когда мир трещит по швам, разрываясь на куски.

Кан Енмин. Раньше – просто клерк, никому не известный чиновник с осанкой вечного извинения, вытянутым лицом и взглядом, опущенным вниз. Он кланялся даже охране у лифта. Теперь же – игрок высокого класса. Тот, кто меняет правила прямо во время партии. Он управлял не компаниями, а потоками, не бумагами, а цепочками судеб. Его сила была тихой и невидимой, словно пар, поднимающийся над чашкой утреннего кофе, где решаются жизни.

Свет жестко бил по его лысине, превращая ее в символ неизбежного: тело уже сдалось времени, а ум и амбиции упорно сопротивляются. Как картина Фрэнсиса Бэкона – искаженная, тревожная, и в то же время невозможно отвести взгляд.

Его губы – тонкая, строгая линия. Не просто рот, а черта, за которой заключаются сделки без свидетелей и выносятся приговоры, от которых не отмыться никакими протоколами.

Рем видел это не только глазами – всем телом, памятью. Опасность не всегда рычит. Иногда она носит костюм от Kiton и пахнет дорогим табаком. Иногда говорит учтиво, но в взгляде уже взвешивает: «что ты стоишь и сколько стоит убрать тебя».

Рем следил, как он медленно достает из дорогого портфеля блокнот и ручку – каждое движение выверено, отрепетировано до мелочей. В этом было больше, чем показуха: «Смотри, я важен. Смотри, я умею». Но Рем смотрел дальше, туда, где слова теряли силу и начиналась настоящая тьма.

– Наша компания изначально держалась подальше от шоу-бизнеса, – начал Кан. – Но потом мой сын влюбился в эту сцену с той наивной яростью, что бывает лишь в двадцать лет. Все, чего он хотел – пройти стажировку у вас.

Он замялся на мгновение.

– Увы, его талант остался незамеченным. Пришлось… – он усмехнулся, растягивая слова, словно дым сигары, – немного подтолкнуть ситуацию.

Смех, вырвавшийся из его груди, звучал как сорванная маска – громкий, нарочито живой, но фальшивый на фоне бархатной тишины вагона. Пассажиры вокруг – идеальные свидетели: либо не слышат, либо делают вид, что не замечают. Но Рем не был из тех, кто забывает.

В этом смехе не было ни горечи, ни сожаления. Лишь гордость – самодовольное удовольствие от собственной хитрости. Ставки не просто подняты – они брошены на стол.

Ты тоже умеешь играть. Только я подписываю не контракты. Я ставлю подпись в крови.

– Значит, вы решили сыграть по своим правилам, – холодно произнес Рем, не отрывая взгляда от лица Кана. – Подтолкнули… Но я не уверен, что вас ждет конец, который вы себе представляете.

Енмин улыбнулся, на секунду мелькнула искра вызова в его глазах.

– В этом и весь азарт, господин президент. Никто не выигрывает, не рискуя.

Рем откинулся в кресле, голос стал еще ниже:

– Тогда убедитесь, что знаете, на что идете. Потому что я не играю ради забавы. И ставки здесь гораздо выше, чем просто бизнес.

Енмин кивнул, словно приглашая к следующему ходу, и в вагоне повисла напряженная тишина.

– У нас на столе новые проекты в Пусане и Сеуле, – продолжил Енмин, снова доставая планшет. – Медиа, развлечения, технологии. Ваши связи там будут полезны. Особенно учитывая недавние перестановки в совете директоров.

Рем взглянул на экран, не скрывая интереса.

– Перестановки – всегда возможность и риск одновременно. Кто там теперь держит власть?

– Люди, которые умеют ждать, – усмехнулся Енмин. – Терпение и время – вот их оружие. Но и у вас хватит своих козырей, чтобы им помешать.

– Надеюсь, вы не забываете, что я не тот, кто сдается без боя, – холодно ответил Рем. – Каждое ваше движение я просчитываю. И если хотите успеха, придется играть честно. Или готовьтесь к последствиям.

Енмин сделал вид, что записывает.

– Честность? В нашей игре это слово слишком дорого стоит, чтобы быть правдой. Но да, я уважаю вашу позицию. И рассчитываю, что нам удастся найти общий язык.

Рем кивнул, мысленно отмечая: «Договориться можно, если знаешь, как сдержать слово… и как нарушить».

– Хорошо, – продолжил Рем, положив планшет на столик. – Что конкретно вы предлагаете по проектам? Какие сроки, бюджет, риски?

Енмин легко потянулся за чашкой кофе и спокойно ответил:

– В Пусане планируем запуск новой медиа-платформы для молодежи – быстрорастущий рынок. Бюджет солидный, но срок сжатый – шесть месяцев на подготовку и запуск. Риски связаны с конкуренцией и политической нестабильностью в регионе.

– А Сеул? – спросил Рем, прищурившись.

– Там крупное слияние развлекательных компаний, – пояснил Енмин. – Вам предстоит объединить несколько отделов и управлять проектом интеграции. Потребуются жесткие переговоры и большая дипломатия. Не исключены внутренние конфликты.

Рем задумался, проверяя свои карты.

– Мне нужен полный пакет информации по каждому игроку – кто главные влиятельные фигуры, кто на чьей стороне, где возможны подводные камни. И люди, которым я могу доверять на местах.

– Уже занимаемся этим, – кивнул Енмин. – Ваши специалисты работают с нашими контактами, собраны досье и анализ рисков. Мы нацелены на результат.

– Тогда у нас есть план, – холодно резюмировал Рем. – Главное – чтобы игра была чистой и ставки высокими. Я не люблю полумер.

Енмин улыбнулся, едва заметно.

– Как и я, президент. Это и делает нас партнерами.

– Есть одна деталь, – неожиданно сказал Рем, прищурившись, – которая меня тревожит. Как вы планируете справляться с местными регуляторами и их влиянием?

Енмин слегка наклонился вперед, голос стал тише, но еще увереннее:

– В Пусане и Сеуле у нас есть свои люди. Они умеют говорить на нужном языке и знать, когда стоит уступить, а когда поставить жестко. Бюрократия – это лишь часть игры, но не ключевой игрок. Главное – контроль над информацией и доступ к правильным связям.

Рем медленно кивнул:

– Тогда мне нужна ваша гарантия, что ни одна утечка не сорвет планы. В бизнесе с таким уровнем риска нет места ошибкам или случайностям.

– Гарантию? – улыбнулся Енмин, – Вы знаете, что гарантии – роскошь слабых. Но могу сказать одно: мы не позволим себе проиграть эту партию. Ни в коем случае.

Рем перевел взгляд на окно. Его пальцы медленно скользнули по подлокотнику – не жест, а намек.

– Громкие слова, – тихо, без интонации. – Но вы ведь знаете, господин Кан… в моей системе координат проигрыш – не термин. Это диагноз. Неизлечимый.

Он повернул голову, встретился с ним взглядом. Ни угрозы, ни эмоции. Просто хищная, математически точная тишина.

– Если кто-то позволяет себе ошибку, он больше не нужен. Ни в команде, ни в системе, ни в земле, в которой его закапывают.

На мгновение воцарилось молчание. Даже мягкий гул поезда стих.

Енмин отвел взгляд, пригладил лысину, вернув себе улыбку.

– Потому я и здесь, господин президент. Мы не ошибаемся. Мы корректируем.

– Корректировки бывают разными. Одни – в документах. Другие – в траектории пули. Вы с какими работаете?

– С теми, которые быстрее, – отозвался Кан, и на секунду между ними промелькнуло мимолетное взаимопонимание. Лед узнает лед.

Рем повернул голову к окну.

– Тогда начнем с цифр. Мне не нужны эмоции. Только выручка, охват, трафик и рычаги давления. Если ваш сын все еще в уравнении – пусть он будет активом. Но если он слабое звено, вы его обрежете. Без колебаний.

– Уже сделал, – тихо ответил Кан. – Он больше не в уравнении.

Рем кивнул.

– Хорошо. Значит, вы умеете выбирать.

Он достал тонкую папку из кейса.

– Вот стратегия. Первый квартал. Ваши юристы пусть даже не читают – все подписано с обеих сторон и на трех уровнях. Это уже не бизнес. Это процесс. Он не должен останавливаться.

– Он и не остановится, – почти с уважением ответил Кан. – Вы… строите империю. Я хочу быть рядом, когда она начнет поглощать остальных.

– Она уже начала, – спокойно сказал Рем. – Вы просто этого еще не поняли.

Поезд давно уже скользил по рельсам, мерно покачиваясь, как хищник в ожидании сигнала к броску. И именно в этой ритмичной тишине Рем заметил его – мужчину у самого края вагона.

Тот сидел у окна, как случайный пассажир, выбравший место по привычке. Тень от занавески скрывала лицо частично, но не полностью – ровно настолько, чтобы остаться незаметным большинству, но не ему. Расстояние было идеальным: наблюдать, но не привлекать внимания.

Одежда – серая обыденность. Потертые джинсы, ветровка цвета мокрого асфальта, книга с загнутыми страницами – все как надо, чтобы слиться с фоном. Слишком правильно. Слишком стерильно.

Рем сразу уловил фальшь. Не в том, как мужчина держал книгу, а в том, как не читал ее. Не взгляд, а расчет. Не поза, а уклон. И тонкая, почти невидимая жилка – прозрачная леска наушника, ползущая к уху, – выдала больше, чем любой допрос.

Это был не пассажир. Это был вектор внимания.

Старая школа. Старые методы. Все еще в ходу. Но не с тем, кто учился выживать среди тех, кто стреляют сразу после рукопожатия. Рем знал такие устройства наизусть. Как и тех, кто их носит.

Сердце на миг сбилось с ритма. Один удар вне такта – почти незаметный сбой в идеально отлаженном механизме. Но лицо Рема осталось прежним. Хладнокровие стало кожей. Привычная, плотная маска, что не трескалась даже под выстрелами.

Мужчина не читал. Он наблюдал. И делал это слишком точно, слишком размеренно. Взгляд не задерживался – он скользил, возвращался, сверял. Как датчик, считывающий температуру в помещении, где каждый гость – потенциальный пожар.

От Рема к Кан Енмину. От Енмина к охраннику у выхода. Затем – к зеркальной панели на потолке. Пауза. И снова назад.

Это не зевакa. Не искатель сенсаций. Это специалист.

До меня добрались?

Мысль пришла тихо, как шаг без звука. Без паники. Просто как констатация: кто-то поставил фигуру на доску. И сейчас ждет, сделает ли он ход или двинется первым.

Рем не двинулся. Пока.

Он не боялся конца. Ему было важно понять, кто сделал первый ход и кто выложил карту на стол.

Но мужчина смотрел не на него. Его взгляд был прикован к Кану.

В груди Рема вспыхнула странная смесь – раздраженного облегчения и сосредоточенной злости. Он понимал: этот человек не один. Такие игроки никогда не действуют в одиночку. Если этот поезд – их поле, значит, партия уже в разгаре.

Рем медленно повернул голову, оглядывая вагон. Несколько женщин с детьми, пара пожилых – все погружены в свои миры. Молодежь в наушниках, погруженная в музыку. Обычность – лучшая маскировка.

Но он знал: убийцы редко носят черное. Чаще – серое, слившееся с фоном.

Если не он, то кто? Если не сейчас, то когда?

Взгляд снова устремился к огромному панорамному окну, за которым мелькали деревья, просветы туннелей, блики света. Пальцы сжались на подлокотнике.

Нет. Это невозможно.

Но внутренний голос шептал: именно невозможное всегда приходит первым.

– Первый вагон. Мы уже едем, – голос в ухе звучал ровно, без эмоций. – 3А, место у окна. Его люди с обеих сторон. Гражданские напротив.

– Принято, – шепчу я, губы двигаются почти незаметно.

Руки спокойны, но сердце в груди бьется чуть быстрее. Беспокойство живет в груди, но я давно научилась не кормить его вниманием. Оно как хищник – если не смотреть в глаза, оно уходит.

Ткань подстилки гладко ложится на холодную траву. Все должно быть безупречно.

Вокруг – тишина. Сама природа наблюдает за каждым моим движением, каждым вдохом и выдохом.

Я опускаюсь вниз, тело выравнивается, находя точку абсолютной устойчивости. Спина прямая, как натянутый канат. Ни капли лишнего напряжения – только четкий расчет. Локоть вниз, крепкий упор. Приклад плотно прижат – ощущаю его как продолжение себя. Ступни врезаются в землю, развернуты в стороны, бедра тоже. Левая нога – стабилизатор, правая – под дыханием.

Так меня учили. Так я всегда делаю.

Ты – не просто стрелок. Ты – сама война.

Дыхание ровное, сердце в ритме, что я контролирую, как метроном.

Поезд приближается, он гудит где-то далеко, но уже почти рядом. Воздух меняется – холодный, резкий, а вместе с ним летят мелкие частицы пыли и запах гари.

Я ловлю этот поток, ветер играет с волосами, заставляя их шевелиться, и с каждым порывом словно шепчет: будь готова.

Это не просто уравнения в голове – это ритм жизни, пронизывающий каждую клетку, заставляющий ощущать мельчайшие детали.

Ветер – не враг и не друг. Он – коварный соблазнитель, что меняет правила игры в последний момент. Его нельзя предсказать, но можно услышать и прочувствовать, и тогда ты всегда на шаг впереди.

«Новички читают таблицы. Профи читают воздух».

Мой наставник повторял это как молитву. Я выучила ее наизусть.

Я бросаю быстрый взгляд на стекло – оно как враг, маскирующийся под хрупкость. Может исказить выстрел, угол. Экспансивные пули? Нет, они слишком непредсказуемы на стекле. Только плотный сердечник, только точность. Один шанс – и он должен быть идеальным.

Щелчок затвора – запуск обратного отсчета.

В прицеле – цель. Он сидит там, весь в своей напускной вежливости, словно этот мир – просто его сцена. Но он еще не знает – игра уже окончена.

– Скорость? – шепчу, не отводя взгляда.

– Двести пятьдесят три. Стабильно, – голос в ухе сух и без эмоций. Лишь холодный факт.

– Повтори.

– Все чисто. Работайте.

Мир сжимается до точки. Пространство исчезает – нет долины, нет ветра, нет расстояния между нами. Есть только ритм дыхания, вес винтовки, холод металла. Пульс замедляется, мысли растворяются, все лишнее отсекается.

Выстрел – не просто звук. Это щелчок вселенной, отпускающей курок судьбы. Не громко. Почти интимно. Мир затаил дыхание вместе со мной и только сейчас позволил себе выдохнуть.

Ветер уносит отголосок выстрела вдаль, стирает его, оставляя лишь пустоту. Поезд катится дальше, ничего не изменилось. Никто не остановил его ход, никто не заметил, что здесь кто-то умер. Колеса вращаются в привычном ритме – смерть пришла в этот вагон вместе с утренним солнцем и растворилась, не нарушив ни звука, ни света.

Но я знаю.

Я всегда знаю.

Я никогда не промахиваюсь.

– Отправили его на тот свет, госпожа, – Арон подошел сквозь высокую траву, довольная ухмылка играла на губах. Он принял от меня кейс с винтовкой, пальцы крепко сжали ручку – этот инструмент значил для него больше, чем просто оружие. – Один из лучших твоих выстрелов. Честно, я даже чуть не вздрогнул. У меня нет слов, Айя. Серьезно.

Я беззвучно наклонилась, проверяя фиксатор на оптике, пальцы скользили по холодному металлу – каждый щелчок подтверждал исправность.

– Куда я его? – спросила ровно, голос без тени эмоций, холодный, как лед. Сейчас они ни к чему.

– В висок, – ответил он, делая акцент на каждом слове. – Чисто, точно лезвием. И все это в мчащемся поезде. – Он усмехнулся, подмигнул и полез в карман за смартфоном, не спуская с меня взгляда.

Что-то в его лице выдавало: он вот-вот сделает то, чего делать не должен.

– Не смей, – прохрипела я, не зная точно, что он собирается сделать, но уже чувствуя неизбежное.

Экран телефона засветился, и, конечно, я оказалась права: на видео – паника. Камера тряслась, люди кричали, кто-то тащил ребенка за руку, пытаясь заслонить от ужасающего кадра. И вот он – в кресле у окна, голова откинута назад, кровь медленно стекает по воротнику. Все снято, до последней детали.

Я резко повернулась к Арону.

– Удали. Сейчас же.

Он усмехнулся, поправляя с ленцой выбившуюся прядь волос.

– Да ну тебя, Айя, – протянул ехидно. – Это шедевр. Пять человек пытались – промахнулись. Только после этого нам его передали. А тут ты. Один выстрел, один шанс и все.

– Это не кино, Арон. Это не гребанный триумф, – голос зазвучал холодно, как лезвие. Кулаки сжались так крепко, что пальцы побелели. – Это – реальность. Там, где за такие видео платят не лайками, а похоронками. Удали. Сейчас же.

Он тяжело вздохнул, словно я отняла у него маленькую радость, но медленно и неохотно подчинился, стер запись с экрана. Я захлопнула багажник с глухим, уверенным звуком – будто запирала не просто ящик, а весь тот шум минут, что прошли: стук сердца, напряжение, холод прицела. Все.

– Все равно это было красиво, – пробормотал он, кивая в сторону пустого поля за поездом. – Не знаю, жутко мне или горжусь.

Я молчала, стояла, ощущая, как мир медленно возвращается к привычному ритму, как адреналин уходит, оставляя странное, густое спокойствие.

Многие из тех, кто сидел в том вагоне, даже не поняли, как близко их жизни прошли от грани. Всего одно дрожание пальца. Один вдох. И все могло быть иначе. Но я оставалась в тени. Там, где мне и место.

Однако сердце все равно колотилось слишком громко, напоминая: даже самый точный выстрел не отменяет хаос этого мира. И иногда именно этот хаос стоит у тебя за спиной, глядя прямо в лицо.

Арон снова хлопнул багажник, проверяя, не решит ли винтовка внезапно выскочить и устроить праздник без приглашения.

– Честно, Айя, если бы ты чаще улыбалась, я бы поверил, что ты не робот с функцией «хладнокровное убийство».

Я косо глянула на него.

– Если бы ты чуть чаще думал, я бы начала верить, что у тебя не каша между ушами.

Он расхохотался и хлопнул себя по бедру.

– Вот она, моя ледяная младшая госпожа. Прямо сказка. Только без принца и с прицелом.

– А ты, видимо, считаешь себя шутом при дворе, – пробормотала я, пристегивая ремень на рюкзаке. – Жаль только, что вместо короны у тебя эго величиной с купол Святого Павла в Лондоне – огромный, громоздкий и претенциозный.

– Я бы возразил, – прищурился он. – Но тогда ты снова кинешь в меня фразой про «лишнюю головную боль». А у меня, между прочим, чувствительная душа.

– Чувствительное у тебя только место, куда бьют, когда слишком много болтаешь.

Арон натянул обиженное лицо, театрально приложив ладонь к груди.

– Как ты можешь быть такой жестокой? Я же практически спас тебе жизнь в Мумбаи.

– Ты случайно уронил взрывчатку на охрану, – спокойно ответила я. – Это не героизм, а… – я задумалась на мгновение, – сюрреалистичная глупость с удачным исходом. Бывает.

Он покачал головой, усмехаясь:

– Ты все помнишь, да? Даже спустя три года.

– Я снайпер. Мне за это платят, – бросила я взгляд в его сторону, уже направляясь к машине. – Помнить. Видеть. Запоминать. Особенно чужие ошибки.

Он шагнул ко мне, наклонился чуть ближе, глаза блестели:

– Тогда, по идее, у тебя должен быть целый архив с моим именем.

Я остановилась у двери, повернулась и улыбнулась – не искренне, но достаточно, чтобы он понял, что подкол прошел.

– Архив? Нет. У меня отдельная папка: «Слишком громкий, но иногда полезен».

Арон выдохнул, подняв руки вверх.

– Ладно, ладно, сдаюсь. Ты победила. Опять. Но признайся: без меня твои будни были бы куда скучнее.

Я села в машину, уже собираясь захлопнуть дверь, но остановилась, повернулась и бросила:

– Может быть. Но скука не ломает приклады и не светит телефоном с уликами. Подумай об этом.

С глухим хлопком дверь закрылась, и я увидела, как Арон, прищурившись, все-таки чуть улыбнулся.

Я смотрела, как Арон обходит машину, и мысли сами понеслись назад – в те дни, когда он был не просто телохранителем, а настоящим щитом и мечом моей жизни. Мы прошли через многое. Иногда операции казались почти невыполнимыми: ночные погони, тайные встречи под ливнем, бесконечные дозы адреналина. Сейчас, оглядываясь назад, я улыбалась – именно той улыбкой, что бывает у тех, кто знает цену выживанию.

Помню Мумбаи – тот раз, когда Арон, пытаясь обезвредить бомбу, случайно уронил взрывчатку прямо на охрану. Я чуть не потеряла сознание, а он просто смиренно пожал плечами и сказал: «Ну, кто-то должен был взять удар на себя». Тогда было страшно, но теперь это звучит как наш фирменный анекдот.

Был еще случай в Джакарте – я случайно перепутала код доступа к машине и вместо того, чтобы скрыться тихо, нажала тревожную кнопку. Вскоре за нами уже гнались три машины с вооруженными парнями, а Арон стоял рядом с выражением лица – смесь недоумения и раздражения от такой профессиональной «глупости».

Он всегда был рядом – тот, кто вытаскивал меня из передряг, кто умел, не дрогнув, принять решение, от которого порой зависела моя жизнь. Даже когда вокруг все рушилось и на кончиках пальцев дрожал хаос, в его глазах неизменно теплился тихий, почти домашний свет.

Да, его «героизм» нередко оборачивался курьезами, но я не отдала бы ни одного из этих моментов. Потому что Арон – не просто человек, стоящий за моей спиной. Он – часть меня.