Читать книгу Сердце хирурга. Православные рассказы - - Страница 2

Осень в этом году выдалась затяжная, плаксивая. Небо над деревенькой Малые Озерки словно прохудилось: серая, набрякшая влагой дерюга висела над самыми крышами, цепляясь за оголенные верхушки берез. Дождь то сеял мелкой, нудной пылью, то вдруг припускал с новой силой, барабаня по ржавому железу крыши, как по пустой бочке.

Баба Нина, кутаясь в пуховый платок, сидела у окна и смотрела на мокрый сад. Стекло запотело, и по нему, словно слезы, бежали кривые дорожки капель. В доме пахло сушеными травами – мятой да зверобоем, которые пучками висели под потолком, и еще немного ладаном от старого киота в красном углу. На коленях у Нины, свернувшись теплым калачом, дремал кот Мурзик. Крупный, полосатый, с порванным в весенних боях ухом, он был единственной живой душой, с которой старушка разговаривала вслух долгими вечерами.

– Вот, Мурзик, и зима на пороге, – вздохнула Нина, поглаживая кота по жесткой шерстке. – А мы с тобой опять одни куковать будем. Картошку выкопали, дрова сложили, а на душе тоска, хоть волком вой.

Мурзик приоткрыл один глаз, желтый, как осенний лист, зевнул, показав розовую пасть, и снова уткнулся носом в хвост. Ему-то что? Был бы миска с молоком полна да печка теплая.

Нина перевела взгляд на сад. Там, в глубине, у самого забора, стояла старая яблоня-антоновка. Корявая, с почерневшим от времени стволом, она каждый год исправно приносила крупные, желтые, словно восковые яблоки. В этом году урожай был на славу, но собрать последние яблоки Нина не успела – ноги разболелись так, что до крыльца дойти было подвигом, не то что по лестнице лазить. А теперь, поди, побило их ветром, лежат в мокрой траве, гниют…

Взгляд старушки невольно скользнул дальше, за забор, к соседскому дому. Там жил дед Григорий. Дом его, крепкий, пятистенный, стоял на пригорке, и дым из трубы шел ровно, по-хозяйски. Нина поджала губы. С Григорием они не разговаривали уже лет пять, а может, и больше. Началось все с пустяка – куры его, видите ли, грядки ей поклевали. Слово за слово, старые обиды вспомнились, кто кому межу перепахал, кто на кого косо посмотрел тридцать лет назад… Так и разошлись по своим углам, насупились, как сычи. В храме, когда приезжал отец Николай из района, стояли по разные стороны: она у подсвечника с Николаем Чудотворцем, он – ближе к клиросу. И даже не кланялись друг другу.

– Грех это, Нина, – говорил ей как-то отец Николай на исповеди, качая седой головой. – Солнце да не зайдет во гневе вашем. А у вас уже не солнце зашло, а целые годы в сумерках прошли. Примирись.

– Да как же я примирюсь, батюшка? – возмущалась тогда Нина, теребя край аналойника. – Он же ирод! Он же нарочно тот забор поставил, чтоб мне свет загородить! Гордый он, никогда первый не подойдет.

– А ты смирись, – тихо отвечал священник. – Смирение – оно ведь не слабость, а сила великая. Сам Господь смирился до Креста.

Нина тогда промолчала, но злобу в сердце затаила. И вот теперь, глядя на соседский дымок, чувствовала, как на душе скребут кошки – не чета ее ласковому Мурзику. Тяжесть какая-то давила, будто камень на сердце лежал.

К вечеру ветер усилился. Старые рамы дребезжали, в печной трубе завывало так жалобно и протяжно, словно кто-то просился в тепло. Нина зажгла лампаду перед иконой Казанской Божией Матери. Лик Богородицы смотрел на нее строго и печально. «Пресвятая Богородица, спаси нас», – прошептала старушка, крестясь узловатыми пальцами. Молитва шла туго, мысли разбегались, возвращаясь то к несобранным яблокам, то к одиночеству, то к соседу Григорию.

Вдруг снаружи раздался страшный треск, будто выстрел, а затем глухой, тяжелый удар. Земля, казалось, дрогнула. Мурзик подскочил, выгнул спину дугой и зашипел в сторону окна.

– Господи, помилуй! – охнула Нина, хватаясь за сердце. – Что ж это такое?

Она накинула старую телогрейку, сунула ноги в галоши и, забыв про больные колени, выскочила на крыльцо. Ветер рванул дверь из рук, бросил в лицо горсть ледяных брызг. В темноте ничего не было видно, только шумел сад да скрипели деревья.

Утром, едва рассвело, Нина вышла в огород. И обмерла. Ее любимая антоновка, та самая, что кормила ее вкуснейшими яблоками и вареньем на всю зиму, раскололась надвое. Огромная ветка, отяжелевшая от влаги и плодов, не выдержала порыва ветра и рухнула… прямо на забор Григория, проломив штакетник и примяв его кусты смородины.

Нина стояла, прижав руки ко рту. Беда! Это ж теперь скандал будет на все село! Григорий, поди, засудит, или просто ославит на всю округу. И как назло, именно на его сторону упала, именно его забор сломала!

Она подошла ближе. Желтые яблоки, крупные, чистые, рассыпались по грязи, смешались со щепками. Жалко было дерево до слез, но страх перед встречей с соседом был сильнее.

Вдруг скрипнула калитка. Нина вздрогнула. По тропинке, опираясь на палку, шел Григорий. В старом бушлате, в шапке-ушанке с одним опущенным ухом. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, было хмурым.

– Ну вот, – подумала Нина, чувствуя, как холодеют руки. – Сейчас начнется.

Григорий подошел к разлому, посмотрел на сломанный забор, на погубленную смородину, потом перевел взгляд на Нину. Она стояла, опустив голову, словно школьница, ожидающая нагоняя.

– Здравствуй, Нина Петровна, – глухо сказал старик.

– Здравствуй, Григорий Иванович, – еле слышно ответила она. – Ты уж прости… Видишь, беда какая. Ветер… Я заплачу за доски, и за кусты… С пенсии отдам.

Григорий молчал. Он подошел к стволу яблони, провел грубой ладонью по светлой древесине разлома.

– Жалко дерево, – неожиданно мягко сказал он. – Хорошая была яблоня. Помнишь, твой покойный Иван ее сажал? Мы тогда с ним еще молодые были, помогал я ему яму копать.

Нина подняла глаза. В голосе соседа не было злобы. Была какая-то усталая печаль.

– Помню, – всхлипнула она. – В тот год, как Ванечка родился…

– Да… – Григорий вздохнул. – А забор… Что забор? Доски – дело наживное. У меня в сарае есть запасные, починю. Ты не переживай.

Нина не верила своим ушам. Она ожидала криков, проклятий, а он… утешает?

– Гриша… – у нее дрогнул голос. – Так ведь смородина…

– Отрастет смородина, – махнул рукой старик. – Ты вот что… Яблоки-то собрать надо. Гляди, сколько их. Пропадут ведь. Хорошие яблоки, поздние. Самые сладкие.

Он наклонился, кряхтя, поднял большое желтое яблоко, обтер его о рукав бушлата и протянул Нине.

– Держи. Не плачь. Слезами горю не поможешь.

Нина взяла холодное, тяжелое яблоко. Оно пахло дождем, уходящим летом и… детством. И вдруг плотина, которую она строила в душе столько лет, прорвалась. Слезы хлынули из глаз, горячие, неудержимые.

– Гриша, прости меня, дуру старую! – запричитала она, делая шаг к нему. – За гордость мою прости, за то, что не здоровалась, за то, что злобу держала! Сколько лет потеряли, сколько праздников порознь встретили!

Григорий смущенно затоптался на месте, потом неловко похлопал ее по плечу.

– Ну будет, будет, Нина… Кто старое помянет, тому глаз вон. Я ведь тоже… не ангел. Тоже хорош был. Гордыня – она ведь как тот репей, ко всем цепляется.

Они стояли под мелким дождем у сломанной яблони – две одинокие фигурки посреди серого осеннего мира. Но вокруг них словно стало светлее.

– А знаешь что, – сказал Григорий, когда Нина немного успокоилась. – Давай-ка мы эти яблоки сейчас соберем, пока совсем не размокли. Я корзины принесу. А потом… потом зайдем ко мне, я самовар поставлю. У меня мед есть, свежий, липовый.

– Нет, Гриша, ко мне пойдем, – засуетилась Нина, вытирая глаза концом платка. – У меня пироги с капустой, я вчера пекла. И варенье малиновое. Посидим, помянем наших…

Весь день они провозились в саду. Григорий принес ножовку, аккуратно спилил сломанную ветку, распилил ее на дрова. Нина собирала яблоки в корзины, бережно, словно драгоценности. Дождь перестал, и в разрывах туч даже проглянуло бледное, негреющее солнце.

Вечером в доме Нины было тепло и уютно. На столе пыхтел пузатый самовар, отражая в своих боках огонек лампады. Мурзик, почуяв гостя, сначала осторожно обнюхал валенки Григория, а потом, осмелев, запрыгнул ему на колени и завел свою тракторную песню.

– Ишь ты, признал, – усмехнулся Григорий, почесывая кота за ухом. – Животина, она сердце чувствует.

Они пили чай из блюдец, вприкуску с сахаром, вспоминали молодость, соседей, которых уже нет, смеялись и грустили. И говорили, говорили – наговариваясь за все годы молчания.

– А ведь батюшка прав был, – задумчиво сказала Нина, глядя на икону. – Промысл Божий во всем. Не сломайся яблоня – так бы и померли мы с тобой врагами. Господь, Он ведь как… Он иногда скорбь посылает, чтобы радость потом больше была. Как эти яблоки: висели высоко, не достать, а упали – вот они, бери.

– Позднее яблоко – оно самое вкусное, – кивнул Григорий. – Потому что морозом тронутое, но не сгнившее. Так и покаяние наше, Нина. Под старость лет, а все же пришло. Слава Богу за все.

– Слава Богу, – эхом отозвалась Нина.

За окном уже сгустилась ночь, черная, осенняя, но в доме горел свет, и две души, очищенные прощением, согревались этим светом, понимая, что теперь зима будет не такой уж и страшной. Ведь когда есть с кем разделить чашку чая и слово Божие, одиночество отступает, растворяясь, как утренний туман над рекой. И разбитая яблоня, пожертвовав собой, соединила то, что казалось расколотым навсегда.