Читать книгу Сердце хирурга. Православные рассказы - - Страница 9

Метель в тот вечер разыгралась не на шутку, словно кто-то невидимый решил перекроить карту мира, стерев с неё все дороги и ориентиры. Виктор с досадой ударил ладонью по рулю. Его внедорожник, надежный немецкий зверь, который, казалось, мог пройти сквозь стены, вдруг жалобно чихнул и затих посреди бескрайнего поля. Сначала погасла приборная панель, потом двигатель издал последний вздох и замолчал. Тишина навалилась мгновенно, тяжелая, ватная, нарушаемая лишь диким воем ветра за стеклом.

– Ну что за наказание! – пробормотал Виктор, пытаясь вновь завести машину. – Господи, ну за что? Сделка века завтра, а я тут…

Он осекся. Имя Божье вырвалось у него привычно, как междометие, без всякого обращения к Создателю. Виктор был человеком дела, прагматиком до мозга костей. Церковь для него была лишь красивой архитектурой, куда он заходил раз в год поставить свечку – «на всякий случай», как покупают страховку.

Телефон показывал «нет сети». Виктор поежился. Салон начал стремительно остывать. За окном кружила белая мгла, в которой тонули редкие кусты и столбы электропередач. Он понимал: сидеть здесь – значит замерзнуть. Нужно искать жилье. По карте, которую он смотрел час назад, где-то рядом должна быть деревенька с неказистым названием «Тихие Ключи».

Он вышел из машины. Ветер тут же швырнул ему в лицо горсть колючего снега. Дорогие ботинки провалились в сугроб. Виктор запахнул пальто и побрел на еле заметный огонек, мерцавший сквозь пургу, словно маяк в бушующем море.

Шел он долго. Ноги гудели, лицо онемело. Мысли о контракте, о миллионах, о конкурентах улетучились. Осталась одна, первобытная мысль: тепло. Только бы тепло.

Огонек привел его к старой, покосившейся избе. Окна были наполовину занесены снегом, но из трубы валил густой, пахнущий березовыми дровами дым. Виктор постучал в обледенелую дверь. Сначала тихо, потом громче.

– Иду, иду! Кого там Бог несет в такую непогодь? – послышался старческий голос.

Дверь отворилась со скрипом. На пороге стояла сухонькая старушка в белом платочке, поверх которого была накинута пуховая шаль. Она щурилась, прикрывая глаза ладонью от ветра.

– Матушка, пусти погреться, – прохрипел Виктор. – Машина встала.

– Ох ты ж, батюшки! Заходи, милый, заходи скорее, застынешь ведь! – она потянула его за рукав внутрь.

В избе пахло сушеными травами, печеным хлебом и чем-то еще, неуловимо знакомым, из далекого детства – воском и ладаном. В красном углу, озаренная теплым светом неугасимой лампады, темнела старинная икона. Лики святых смотрели строго и одновременно с бесконечной любовью.

Старушка, назвавшаяся бабой Варей, засуетилась. Посадила нежданного гостя к печке, налила горячего чаю с малиной, достала валенки.

– Снимай свою городскую обувку, сынок. Сейчас отогреешься. У меня тут кот, Пушок, он лекарь знатный, сейчас в ноги ляжет – весь озноб вытянет.

Рыжий, пушистый кот действительно тут же материализовался рядом, потерся о ноги Виктора и замурчал, как маленький трактор.

Виктор пил чай, чувствуя, как тепло разливается по жилам, и оглядывался. Изба была бедной, но удивительно чистой. На окнах – крахмальные занавески, на полу – домотканые половики. И везде – иконы. Не дорогие, в золотых окладах, а простые, бумажные, иные и вовсе вырезанные из календарей, но наклеенные на дощечки с такой любовью, что это вызывало трепет.

– Живу одна, – рассказывала баба Варя, подкладывая дрова в печь. – Дети в городе, внуки выросли. А я вот тут, при храме нашем разрушенном. Молюсь, чтобы восстановили.

– И не страшно одной? – спросил Виктор.

– А чего бояться? – улыбнулась она, и лицо её покрылось сетью добрых морщинок. – Со мной Господь, да Пресвятая Богородица, да Николай Угодник. Вон какая охрана! А люди здесь лихие не ходят.

Виктор усмехнулся. Странная она. В мире, где правят деньги и сила, она надеется на картинки на стене.

– Скажите, бабушка, – он кивнул на большую икону в углу. – Старинная вещь. Дорого стоит, наверное.

Баба Варя перекрестилась.

– Не в цене дело, сынок. Это «Нечаянная Радость». Эта икона меня от смерти спасла, и матушку мою покойную. История у неё долгая…

Виктор приготовился слушать очередную деревенскую байку, чтобы скоротать время, но что-то в голосе старушки заставило его насторожиться.

– В войну, когда немцы пришли, нас из дома выгнали. Жили в землянке. Голод, холод. Брат мой младший заболел сильно, умирал уже. Мама достала ту икону, поставила на ящик снарядный и молилась три дня и три ночи. И свершилось чудо – встал братик. А икону эту нам одна женщина передала на сохранение перед арестом. Звали её Евдокия. Фамилия такая звучная… Громова.

Виктор выронил кружку. Горячий чай плеснул на руку, но он не почувствовал боли.

– Как… как ты сказала? Евдокия Громова?

– Да, Громова. Мужа её расстреляли, а её в лагеря сослали. Она эту икону моей маме сунула в руки и сказала: «Береги, Нюрочка (маму мою Анной звали), если выживу – заберу, а нет – пусть тебе Заступницей будет». Так и не вернулась Евдокия.

У Виктора перехватило дыхание. Он встал, подошел к иконе вплотную. Темный лик, характерный скол на окладе внизу справа… Он помнил этот скол. Нет, не видел, но знал о нем. Бабушка Дуня, его бабушка, которая вырастила его, пока родители строили карьеру на БАМе, часто рассказывала ему перед сном про «Боженьку» и про икону, которую ей пришлось оставить у подруги Нюры в селе Тихие Ключи.

Виктор тогда был маленьким, слушал вполуха. Бабушка умерла, когда ему было пятнадцать. Он и забыл ту историю. Думал – сказки. А теперь… вот она, эта икона. Смотрит на него сквозь десятилетия.

– Бабушка Дуня… – прошептал он. – Это моя бабушка. Она выжила. Вернулась, но сюда приехать уже не смогла, ноги больные были. Она мне про Вас рассказывала. Про Нюру.

В избе повисла тишина. Только ветер выл в трубе да трещали дрова.

Баба Варя всплеснула руками, слезы брызнули из её глаз.

– Господи! Твоя воля! Внучок Евдокиин! Жива была, значит… А я молюсь о ней как об усопшей, а она, значит, жила… Прости, Господи!

Они проговорили всю ночь. Виктор, который обычно цедил слова сквозь зубы, вдруг рассказывал этой совершенно чужой, но такой родной старушке всё: про свой развод, про тоску, которую глушил работой и алкоголем, про то, что деньги есть, а счастья нет. Баба Варя слушала, гладила его по руке своей сухой, шершавой ладонью и только вздыхала:

– Ничего, Витенька, ничего. Господь всё управит. Главное – душа живая. Ты ведь не случайно сломался здесь. Ой, не случайно. Бабушка твоя, поди, с Небес вымолила эту встречу.

Утром метель стихла. Солнце залило ослепительным светом сугробы, превращая мир в алмазную сказку. Виктор вышел на крыльцо. Воздух был чист и звонок.

– Пойдем, Витя, в храм наш зайдем, хоть и разрушен он, но место намоленное, – сказала баба Варя.

Они пробрались через сугробы к остову кирпичной церкви. Куполов не было, на стенах росли березки, но внутри кто-то заботливый расчистил снег и поставил самодельный аналой.

Виктор стоял посреди разрушенного храма, глядя в бездонное синее небо над головой вместо сводов. И впервые за сорок лет своей жизни он заплакал. Не от горя, а от какого-то невыразимого чувства очищения. Словно тот ледяной панцирь, в который он заковал свое сердце, треснул и осыпался.

Когда приехал трактор из соседнего села, вызванный бабой Варей через старый дисковый телефон (связь чудесным образом появилась на минуту), Виктор уже знал, что будет делать.

Он обнял бабу Варю на прощание.

– Я вернусь, баба Варя. Скоро вернусь. И крышу перекроем, и купола поставим. Слово даю.

– С Богом, сынок, с Богом, – крестила она его вслед.

Виктор ехал в город в кабине трактора, а его джип тащился сзади на тросе. Сделка века была безнадежно сорвана, но Виктор улыбался. Он вез с собой нечто гораздо более ценное, чем любой контракт. Он вез в сердце теплую лампаду, зажженную в заснеженной степи, и благословение бабушки Дуни, которая дождалась его спустя полвека.

В кармане его пальто лежала маленькая бумажная иконка «Нечаянная Радость», которую дала ему на дорожку баба Варя. И Виктор знал: теперь он никогда не будет одинок.