Читать книгу Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры - Константин Анатольевич Богданов - Страница 9

В забвении гуморальной теории, полагавшей причины болезней априори неизменными (дисфункция телесных жидкостей), а средства лечения сравнительно универсальными, медицина рубежа XVIII–XIX вв. начинает обращать внимание на то, что изменчиво и вариативно, – мышечные ткани, мембраны, слизистые оболочки [Keel 1981: 189–207]. Принципиальным шагом в этом направлении стали работы французского анатома Ксавьера Биша (1771–1802), с именем которого историки науки связывают возникновение новой анатомической дисциплины – гистопатологии[232]. Биша воспользовался достижениями своего знаменитого современника Жоржа Кювье (1769–1832) в сфере сравнительной анатомии животных, уделявшего специальное внимание изучению структуры телесных тканей, и наблюдениями клиницистов на предмет патофизиологических изменений в телах умерших больных. Наблюдая за тканями тел животных, умерших в процессе или вследствие вивисекции, Биша заключил, что смерть, вызванная различными способами, проявляется по-разному также на физиологическом уровне, – в разных случаях умирающий организм ведет себя различным образом. Сама жизнь, по Биша, противостоит при этом смерти как жизнь органическая (средоточием которой в человеке служит сердце) и жизнь животная (за которую ответствен мозг): страсти и чувства относятся к органической жизни, размышление и рассудок – к животной. Констатация смерти предполагает поэтому констатацию не только разных причин смерти, но и определение разных выражающих эти причины физиологических признаков, сложную (в буквальном смысле слова) клиническую предысторию. При внимании к патофизиологическим различиям в умирающем организме смерть рисовалась, по Биша, процессом умирания – процессом «телесно децентрализованной» трансформации физиологических тканей.

Идейный эффект, вызванный исследованиями Биша, будет вполне осознаваться читателями его работ (Traitе́ des membranes, 1800, Anatomie generale, 1801, Recherches physiologiques sur la vie et la mort, 1801) вплоть до середины XIX в. Особенной славой – и не только среди ученых-медиков – будет пользоваться последняя из перечисленных книг, «Физиологические исследования о жизни и смерти». В 1803 г. ее реферативный обзор будет переведен на русский Н. М. Карамзиным и опубликован в «Вестнике Европы»[233]. Полного перевода сочинения Биша на русский придется ждать еще более полувека [Биша 1865], но для образованных читателей оно было доступно в многочисленных французских, немецких и английских переизданиях. В 1829 г. пятое французское издание этой книги купил А. С. Пушкин [Модзалевский 1910: 172]. В этом же году он упомянул Биша в 8-й главе «Евгения Онегина» в ряду авторов, «без разбору» читаемых безнадежно влюбленным героем.

Список авторов, которых читает Онегин, и в частности упоминание среди них Биша, вызвал разноречивые объяснения комментаторов пушкинского романа. По мнению Н. Л. Бродского, Г. А. Гуковского, Д. Чижевского, чтение Онегина не столь уж хаотично: почти все перечисленные Пушкиным имена (Гиббон, Руссо, Манзони, Гердер, Шамфор, мадам де Сталь, Тиссо, Бель, Фонтенель) в большей или меньшей степени составляли круг актуального чтения современников поэта и, по мнению В. Набокова, приведены в поэме умышленно (с оглядкой на уже существовавшие к тому времени поэтические каталоги «рекомендованного» чтения) [Бродский 1932: 172; Pushkin 1953: 290–291; Pushkin 1981: 217–223]. В пользу неслучайности этого отбора, и в том числе включения в него имени Биша, свидетельствуют также рукописные варианты (в окончательном тексте имя Биша заменило собою имена Токвиля и Парни). Противоположного мнения придерживался Ю. М. Лотман, считавший достаточным «ознакомиться с этим разнородным материалом, чтобы понять, что найти единую объединяющую формулу для интереса к нему <…> трудно», а «если пытаться найти в перечне онегинских книг какую-то систему, то самым поразительным будет их несовременность» [Лотман 1980: 363]. Так это или нет в целом, по отношению к Биша Лотман определенно ошибается: даже в 1865 году, когда наконец появился русский перевод «Recherches physiologiques sur la vie et la mort» [Биша 1865], Биша все еще воспринимается как исключительно актуальный автор. В издании, находящемся в библиотеке Пушкина, разрезаны первые шесть глав, с 1-й по 96-ю страницу (Онегин, как замечает Набоков, мог бы, вероятно, увлечься именно шестой главой, посвященной физиологии страстей); но почему именно они – остается гадать. С. Громбах предположил, что определение жизни как совокупности функций, сопротивляющихся смерти, сформулированное Биша, прочитывается в однажды сделанном Пушкиным замечании, что долго сохраняющаяся живость деятельности и внимательности «по физиологическим примечаниям» является «порукой в долголетии и здравии» [Громбах 1989: 85–86]. М. И. Михайлов, автор заметки о Биша в «Онегинской энциклопедии», предлагает учитывать, что «основные работы (упомянутых Пушкиным) медиков (Тиссо, Фонтенель) посвящены жизни и смерти», а потому «можно предположить интерес Онегина к вопросам, которые определяются понятием „жизнь после смерти“» [Онегинская энциклопедия 1999: 120]. В библиотеке Пушкина значится книга профессора медицинской химии Ж. де Фонтенеля, посвященная проблеме мнимой смерти и написанная под несомненным влиянием Биша, но издана она была уже после окончания работы над «Евгением Онегиным», в 1834 г. [Модзалевский 1910: 234–235 (№ 924)][234]. Неясно поэтому, о каком Фонтенеле упоминает Пушкин – о медике или знаменитом племяннике Корнеля, авторе «Разговоров о множестве миров», и кого из них читает Онегин[235].

Отдельного разговора в том же контексте заслуживает упоминание в одном ряду с именами Биша и Фонтенеля имени Тиссо. Швейцарский врач-гигиенист Самюэль Огюст (Андре Давид) Тиссо (1728–1797) не может, строго говоря, считаться медиком, чьи «основные работы», как полагает М. И. Михайлов, «посвящены жизни и смерти» (если не считать, что работы любого медика посвящены жизни и смерти); не писал он и о проблемах, подпадающих под понятие «жизнь после смерти». В глазах читателей – современников Пушкина Тиссо был известен прежде всего как автор книги о пагубных для физического и умственного здоровья последствиях онанизма («De l’onanisme, ou dissertation physique sur les maladies produit par la masturbation», 1758), рекомендаций в области гигиены и правильного питания («Avis au people sur sa santе́», 1761) и трактата о вреде умственного переутомления и ученого многочтения («De la santе́ des gens de lettres», 1766)[236]. Все эти книги были переведены на русский язык и изданы еще при Екатерине II и сохраняли репутацию популярных и при этом вполне авторитетных медицинских руководств вплоть до середины XIX в., надолго пережив их автора (книга Тиссо об онанизме будет переиздана в 1845 г.) [Тиссот 1787; Врач светских людей 1792; Онанизм 1793]. Популярность не исключала, впрочем, иронии: М. М. Херасков начинает свою сатирическую поэму «Бахариана, или Неизвестный» (1803) патетическим панегириком чтению («О! душа уединения, / Сладостное книги чтения»), но уже в следующей строфе прерывает его, напоминая о предостережениях Тиссо:

В басне В. А. Жуковского «Цапля» (1805) героиня (цапля) придерживается обычая «обедать по часам / И диететики Тиссотовой держаться» [Жуковский 1999: 96]. В дневнике С. П. Жихарева приводится анекдот, изображающий Тиссо влюбленным соперником Эдуарда Гиббона (еще одного автора, заметим попутно, читаемого Онегиным): «Однажды, когда Гиббон, по желанию леди, читал ей отрывки из своей истории, Тиссот сказал ему: „Господин историк, когда леди Фостер занеможет от скуки, слушая вас, я ее вылечу“. – „Господин медик, – отвечал Гиббон, – когда леди Фостер умрет от вашего лечения, я сделаю ее бессмертною“» [Жихарев 1955: 89. Запись 1805 г.].

Обрекая своего изнывающего от любовного томления героя на «читательское» времяпрепровождение, Пушкин, как кажется, иронизирует и над Тиссо, и над Онегиным. Онегин читает «без разбору» даже то, что предупреждает его о вреде чтения. Но предостережения швейцарского медика, вероятно, тщетны и в том случае, если в руки Онегина попал трактат Тиссо об онанизме. В пользу подозрения, что Пушкин подразумевал «чтение» Онегиным именно (или: также и) этой книги, свидетельствует веский аргумент – это патетический пассаж, посвященный Тиссо в философско-антропологическом трактате А. Н. Радищева «О человеке, о его смертности и бессмертии», заканчивающий его первую часть. Пушкин, как известно, позже напишет о Радищеве отдельную статью («Александр Радищев», 1836), отозвавшись в ней уничижительно именно о философском трактате своего героя («Умствования оного пошлы и не оживлены слогом»), но можно думать, что прочитал его уже раньше (по цитируемому им изданию 1807 г.: «Собрание оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева». Ч. I). Пассаж Радищева заслуживает того, чтобы привести его полностью:

«Блажен, о человек! Если смерть твоя токмо естественная твоя кончина; если силы твои телесные и умственные токмо изнемогли, и умреть мог от единыя старости. Житие твое было мудрственно и кончина легкий сон! Но таковая кончина редко бывает жребием человека. Восхищенный страстями, он носится по остриям; неумеренность раздирает его тело, неумеренность лишает его рассудка; состарившись в бодрствующие свои лета, на ветхость дней замыкает ему очи; болезни, внедрившиеся в его тело, преторгают его дыхание безвременно и раскаивающегося на одре смертном подавляет отчаянна. Во младости неумеренность любовные страсти, в различных ее видах, расслабляет силы телесные и умственные. О, юноша! читай Тиссо об онанизме и ужаснися. О, юноша! войди в бедственное жилище скорбящих от неумеренности сладострастия; воззри на черты лиц страждущих: – се смерть летает окрест их. – Где разум, где рассудок, когда теряется чувственность» [Радищев 1941: 69–70, 139–141].

Влияние работы Тиссо об онанизме в истории общественной мысли Европы трудно преувеличить. В осуждении онанизма и апологии полового воздержания Тиссо развивал не новый к его времени тезис о патогенетической роли кровообращения: сексуальное возбуждение, а мастурбация особенно, вызывает прилив крови к голове и тем самым препятствует кровоснабжению других органов, вызывая в них процессы нервной и мышечной атрофии [MacDonald 1967: 423–431; Engelhardt 1974: 234–248; Stengers, Neck 1984; Laquer 2003][237]. Вызванная избыточным кровяным давлением дегенерация нервной системы в конечном счете приводит, по Тиссо, к безумию. Того же мнения придерживались авторитеты современной Тиссо психиатрии англичанин Эразм Дарвин (1731–1802) и американец Бенджамен Раш (1745–1813), использовавшие в качестве средства психиатрического лечения вертящееся кресло, призванное, по их мнению, «разогнать» кровь в мозгу и восстановить движение нервных тканей тела [Александер, Селесник 1995: 165][238]. К концу XVIII в. медицинские предостережения Тиссо прочитываются в идеологическом контексте властного (прежде всего – педагогического) контроля. Аутоэротизм оставляет субъекта наедине с собою и уже поэтому делегирует субъекту непозволительную в структуре социальных обязательств этическую свободу [Comfort 1968: 81–82; Jordanova 1987: 68–79; Rohlje 1991; Захарьин 1998: 49–88]. В 1820-е гг. убеждение во вреде мастурбации общепризнано и повторяется в порядке медицинской аксиомы. Работавший в эти годы врачом в Калинкинской больнице и ставший автором первого в истории отечественной медицины «Медико-топографического описания Санкт-Петербурга» земляк Тиссо Генрих фон Аттенгофер не забывает предостеречь русского читателя о пороке, производящем «нещетное множество раcслабленных телом и духом» и являющемся «главнейшею причиною, что от 15 до 45 лет – лет наиболее обещающих силу и крепость – столь много людей достается в добычу смерти»:

Легкое сообщение сей юношеской заразы споспешествует распространению оной и делает ее в новейшия времена обыкновенною. В школах, институтах и вообще, где только один или несколько таковых зараженных сходятся вместе с незараженными, там сие страшное зло вкореняется навсегда. Стыдливость и неразумие часто скрывают его от родителей и воспитателей, доколе грех не изобразится явственными чертами на изменившемся лице; а затем вскоре следует дряхлость всего тела и дни юности преждевременно заступает старость. И в сем городе, к сожалению, оный опасный порок весьма распространился в обоих полах; особливо же он гнездится в здешних, превосходных, впрочем, учебных заведениях; ясные признаки доказывают его опустошение в таковых местах.

Рекомендации на предмет того, каким образом «истребить толикое зло», аналогичны, по мнению самого Аттенгофера, рекомендациям на предмет искоренения моровой язвы («Отлучение зараженнаго предшествует всем прочим целительным мерам. <…> Воспитывающие и надзиратели обязаны тщательнейше примечать за всеми действиями и поведением вверенных им лиц. <…> Увещевание об угрожающей опасности, живое изображение гибельных последствий и, где можно, показ самих примеров для убеждения») [Аттенгофер 1820; цит. по электронной версии: nursehistory.org/txt/att3.htm][239].

С оглядкой на восклицания Радищева, любовные страдания Онегина подытоживают опыт его юности, растраченный в «науке страсти нежной» (1, VIII, 9), а акцентированное рифмой соотнесение имен Тиссо и Руссо создает для этого еще и дополнительный контекст – напоминая о «педагогической» дидактике, объединявшей при жизни двух друзей-единомышленников, в защиту «неопытной юности», охраны телесного целомудрия, ограждения взрослеющего ума от нечистых чувств, а тела – от пагубных пороков [Pinto-Correia 1997: 97–99]. Наставления Тиссо об ужасных последствиях, к которым приводит онанизм «неопытную юность», непосредственно созвучны покаянному мазохизму Руссо – автора «Исповеди» и «Эмиля» (1762): «Беда тому, кто однажды познает этот опасный суррогат. Его тело и сердце будут пребывать в нервном расстройстве, и он до могилы будет испытывать тяжкие последствия этой привычки».

Пушкин определенно не был равнодушен ни к тому, о чем писал Руссо, ни к тому, о чем писал Радищев: известно, что в 1835 г. он приобрел книгу французского медика Л. Деланда о последствиях любовных излишеств и особенно о воздействии онанизма на здоровье, дополняющую и еще более сгущающую картину, нарисованную Тиссо [Модзалевский 1910: 223 (№ 871)][240]. Н. Л. Бродский в первом издании своего комментария к «Евгению Онегину» отмечал, что интерес к Тиссо может быть как-то связан с самолечением героя от поразившей его болезни (8, XXXI–XXXII) [Бродский 1932: 172][241], этого же мнения придерживался Д. Чижевский [Pushkin 1953: 291]. Другие комментаторы пушкинского романа в упоминании о Тиссо какого-либо сюжетного целесообразия не усмотрели (хотя, как оговаривается С. Громбах, «в книгах Тиссо еще можно было бы предположить наличие целебных советов» [Громбах 1989: 86]). Между тем такое целесообразие исключить нельзя. Л. И. Вольперт, указавшая (вслед за В. Набоковым) на ряд интертекстуальных перекличек пушкинского романа с комедийной трилогией Бомарше, высказала предположение, что Пушкин (в библиотеке которого было шеститомное собрание сочинений Бомарше) [Модзалевский 1910: 155, № 588] мог вспомнить о Тиссо с оглядкой на предисловие к «Севильскому цирюльнику», приглашающее в театр зрителя, «довольного своим здоровьем <…> своею возлюбленною, своим обедом» (260). В том случае, если здоровье зрителя «подорвано», а «пищеварение расстроено», Бомарше советует ему «просмотреть образцовые труды Тиссо о воздержании» [Вольперт 1998]. При таком прочтении можно думать, что Онегин следует совету Бомарше буквально, – в то время как Фигаро нахваливает «крохотную ножку» Розины (298), Онегин тщетно гасит страсть, следуя унылым предписаниям швейцарского доктора. Ирония над тщетою онегинских усилий покажется при этом сильнее, коль скоро мы конкретизируем, о каком воздержании в данном случае идет речь. Если согласиться с О. Проскуриным, увидевшим намек на тему онанизма уже во второй главе романа (в поэтическом самопризнании Ленского о времени, проведенном вдали от возлюбленной Ольги: «Он пел те дальние страны, / Где долго в лоно тишины / Лились его живые слезы» [Проскурин 1999: 156–157]), то схожий намек в восьмой главе указывает на повторение схожих переживаний в схожей ситуации – ситуации, уподобляющей Онегина («Он <…> чуть с ума не своротил, / Или не сделался поэтом») Ленскому[242]. В том же контексте более объяснимым становится и упоминание Пушкиным о Биша. Онегин читает не Биша-гистопатолога, описавшего 21 тканевую структуру человеческого тела, а Биша – автора рассуждений (изложенных в 6-й, разрезанной Пушкиным главе «Физиологических исследований о жизни и смерти») на предмет страстей и их влияния на умственную (по Биша, «животную») и органическую жизнь.