Читать книгу Одегон – 03,14 - Лариса Харахинова - Страница 20

Да, внешности Дашки надо посвятить отдельную песню, в два, а точнее в три куплета. Поскольку в детстве она сменила две кардинально отличающиеся по восприятию красоты общности. В первой – окружение было сугубо азиатским, точнее, бурятским, не тронутым ещё телевизионным прессингом из Москвы. А во втором случае, и далее, окружение было чисто европейским, точнее, русским.

Итак, в первой общности, вплоть до десяти лет, что же она видела в себе, смотрясь в зеркало?

Рассматривая себя в нем по частям, что в корне неверно по отношению к истине, она отчетливо видела весьма непривлекательную картину. Каждая её черточка была либо неправильна, либо не вписывалась в принятые каноны, либо просто не нравилась ей самой в силу указанных выше причин. Зеркала во весь рост, увы, встречались не везде, а правильное освещение перед зеркалами – ещё реже. И потому Дашкино самомнение никогда не превышало уровня плинтуса, даже уровень тараканьей пятки был выше её самооценки и топтал её чувствительную душу самым безжалостным образом.

Итак, при ясном свете дня, Дашка, стоя вплотную к зеркалу, встроенному в шкаф, стоявший торцом к окну, видела невыразительно-бледные, желто-карие глаза. Точнее, левый глаз, дальний от окна, был карим, а правый, ближний к окну, на который прямо падал солнечный луч – янтарно-желтоватым. Глаза были почти без ресниц, особенно правый, без черной молнии, полыхающей у бурятских красавиц во взоре, без всего того, что сама Дашка считала красивым. Это самое что-то менялось с годами, постоянным было лишь недовольство своим несовершенством.

Далее на лице она видела чахлые бесцветные волосики вместо одной брови, а второй почти не было. Это так жестоко дневное солнце высвечивало все её недостатки. Не верить солнечному свету Дашка не осмеливалась. Бунт не был её стихией. Она философски покорялась действительности и несла свою «квазимордовскую» участь без внутреннего ропота. В жизни есть место не только красоте или отсутствию её, но и многим другим вещам, более интересным или, как минимум, полезным, чем терзания по поводу собственной внешности. А солнце она так и не полюбила. И вообще, при солнечном свете она всегда чувствовала себя хуже, чем в лунном сиянии.

Продолжу описание её лица: над верхним веком неутешительно прорезалась какая-то огромная несуразная складка, разрушая тем самым отточенную чистоту линии глаза. В народе она называлась «дабхаряшкой», и у многих такая же морщинка над глазом появлялась с возрастом, как и все морщины. А тут она прямо лет с шести прорезалась, а может, и раньше. Губы у Дашки были толстые-претолстые, а зубы, как говорила мама, прямо-таки лошадиные. Апофигеем всего была жуткая, бордовая родинка на лбу, казавшаяся со стороны то ли расковыренным прыщиком, то ли раздавленным клопом, как однажды заметил одноклассник, и которую приходилось всегда закрывать челкой. Перечисляя Дашкины несовершенства далее, нельзя не отметить, что волосы её не были кудрявыми, как у двоюродной сестры, а ниспадали вниз гадко-гладкой завесой. Без единого обнадеживающего извива. Всегда выбиваясь из резинок и бантиков. Да ещё и не совсем черные. И кожа её не принимала загар, даже если весь день провести на солнце: немного покраснеет, пошелушится и опять становится цвета «туухэ». (Это было не что иное, как наследие рыжей прабабушки).

А ещё Дашка была коровой – самой настоящей, большой-пребольшой, потому что стояла первой по росту в классе. А поскольку вторая по росту девочка была не просто толстой, а даже тучной, и её некоторые школьные злючки обзывали коровой, то, стоя рядом с ней, Дашка себя видела ещё большей коровой и тихо страдала от своей неподъемной никаким принцем биомассы. Потому что самый красивый мальчик класса, который сказал про клопа на её лбу, был на полголовы ниже и на переменах гонялся за более миниатюрными девочками. Как же Дашке хотелось стать маленькой, щупленькой и голосистой! Голоса у Дашки тоже, разумеется, не было, и все школьные годы её преследовала фраза: «Даша, говори громче». Да, ещё была шея, как у жирафа, как ехидничали подруги, плечи, как у дровосека, как печалилась мама, челюсти, как у тираннозавра, которые «видны из-за спины», по наблюдениям братьев, и масса прочих мелких недостатков, перечислять которые можно до бесконечности.

Что же касалось второй общности, в которую она попала в десять лет, там прошел не один год, прежде чем она смогла полноценно увидеть себя новым взором.

Новый взор, глядя на неё прямо из зеркала, висевшего так, что солнечный свет падал опять-таки сбоку, видел уже не отдельные недостатки внешности. А один большой и непоправимый ужас. Она была буряткой. В семейском селе!

Слово «бурят» (не говоря уж про «налим», как обзывали всякие несознательные элементы немногочисленных бурятских детей в школе) было табуированным среди её школьного окружения. Никто и никогда не осмеливался произнести его вслух при ней. Тот, у кого оно случайно срывалось с уст, даже в самом нейтральном ключе, подвергался немедленному остракизму. На него шикали и делали страшные глаза, показывая тайком в сторону Дашки, которую так не хотелось обижать её ровесникам, потому что она была не просто отличницей, но и спортсменкой, комсомолкой, активисткой и, вообще, прекрасным товарищем, преданным другом и любимым вожатым подшефного класса. Ну, просто не повезло ей, чего уж греха таить, родиться не в том месте и не в той ипостаси. Что нисколько не мешало танцевать на сцене местного Дома культуры, выступать в агитбригадах перед колхозниками, быть гордостью школы и дружить с ровесниками, не ценя в полной мере того, как трогательно они оберегают её от любого упоминания её принадлежности к «…» – ой, слово-то табуированное, нельзя его произносить.

В итоге, у Дашки к окончанию школы развился устойчивый комплекс квазимодо, который даже не стремится стать нормальным человеком, поскольку вполне сносно обжил свою жизненную нишу, смиренно неся свой воображаемый горб. И не надеется не то, что на принцев, а даже на просто заинтересованный взгляд со стороны противоположного пола в свою сторону. Школьные первые любови, в седьмом и девятом классе, обрушившиеся на неё вопреки бесполому самовосприятию, старательно затаптывались и скрывались от глаз даже самых внимательных, благо невозмутимая сдержанность бурятского ребенка позволяла скрыть сей постыдный факт от внимания друзей и родных. Внутренний пожар заливался чтением энциклопедий, романов и стихов, безудержным написанием своих собственных перлов, тут же уничтожаемых ради конспирации. И этот загашенный до поры до времени внутренний огонь тлел под пеплом до 18 лет, до того рокового момента, когда на неё впервые обратил свой взор тот, с кого срисован демон Врубеля. Демон и Квазимодо, конечно, не могли разминуться на узком жизненном пространстве. Как могли два таких уникума встретиться? Либо теория вероятности так сработала не в её пользу, либо все гораздо проще – это Квазимодо превращает всех вокруг в демонов. Какое уж тут счастье в личной жизни. Вся внутренняя её поверхность была утыкана острыми осколками разбитой радуги, торчавшими, как у ёжки-дикобраза, наружу и издававшими разноцветный звон. В общем, сплошные рыдания…

Ах, да, ещё же третий куплет о внешности…

Прошел ещё не один год, когда она смогла посмотреть на себя ещё одним новым взором – в студенческой среде, чуждой всяческих предрассудков и условностей. Взор этот был страшен, в нем зияли бездны, а в них летали демоны, чертики, бабочки-ёжки и одегоны.