Читать книгу Крохи бытия - Лазарь Соколовский - Страница 9

Снова попытка сближения с музыкой, крест

всякой поэзии – двинуться внутрь снаружи,

где бессловесный, но схожий по стилю оркестр

если не рифмами – скрипками  втянет, закружит.

Ритм и созвучья подобны: весною капель

с крыши, как клавиши, чем-то заполнить стремится

ту немоту, где стиху соскользнуть в параллель

праязыка, на котором общаются птицы.

Так ли уж важно, что время нас всех развело —

с Моцартом он не сошелся, как я с Пастернаком —

общность иная заполнит саднящий разлом,

пусть никогда не делиться со-мненьем. Однако

мы со-причастны друг другу, единый посыл —

выразить душу живую словами ли, нотой,

творческий был бы настрой да хватило бы сил…

ну, а потомки простят и грехи, и длинноты.

Только б решиться – а дальше прыжок в пустоту,

где пониманье смешается с непониманьем,

сорванный голос опять обретет высоту,

слава тогда подойдет, как всегда, с опозданьем…

1

Бег начинался веселой, пушистой порой,

«Первая», зимняя, лихо катила на тройке,

грезы любви выдавал за реальность герой,

не обращая вниманья на климат нестойкий.

Тремоло скрипок, снежинки, кларнет и фагот —

опередить духовых и к оттаявшим струнным

мягко приникнуть бы… Как умудрился народ

выжить при этих метелях, при власти чугунной?

Но что художник-романтик берет за шторма

в гулких басах и ударных – такая же нега

в цельной как будто картине: зима как зима,

грязь не видна по дороге, укрытая снегом.

Первая, «Зимняя», трепетный взгляд из окна

поезда или с прищуром сухой из кибитки.

Серые избы в бескрайних равнинах – страна

только вздыхает, как туба, огромной улиткой.

Вроде, знакома, да больше по песне лихой

или протяжной, что с раннего детства запала,

вьется как лента по ветру, ведя за собой

незамутненную опытом душу финала.

2

А в Малороссии как-то «Вторая» не так

шла поначалу, как будто он легкость утратил

прежнюю или сбивал с панталыку гапак,

или запретные страсти душили в кровати.

Главная мысль ускользала, сбиваясь на пляс

девок с парнями в июньское щедрое ведро.

Как ни цепляла инерция лени, в запас

силу копил, чтобы к венцу незаемным аккордом

броситься в скерцо, как бы из стоячей воды

вдруг окунуться в холодную, бурную реку:

ожили скрипки, альты и рассеялся дым,

с плеч будто спала тяжелая чья-то опека.

Как еще был он далек от любви, от земли,

отрок вчерашний, хотя уже 30 с довеском,

но уж известность маячила, и журавли

будто на крыльях несли ее над перелеском.

Танки еще не утюжили этих дорог,

и за левадами мир громоздился просторный,

где-то вдали заливался пастуший рожок,

не доверяя искусственной теме валторны.

3

«Третья» тоже давалась ему нелегко,

правда, июня на черную запись хватило —

больше наброски, однако. Так бродишь пешком,

что-то натащишь в блокнот, и как будто бы мило.

Но поутру протрезвеешь: откуда взялась

эта не то чтобы мысль – на полмысли не тянет.

И с говоруньей-певицей расторгнута связь,

разве что голос волшебный по сердцу когтями…

Эта раздвоенность чувств нескончаема, не-

остановима и давит на хрупкую форму.

Значит, работать на технике… В этой стране

личность раздавлена, если не втиснута в норму

определенную, где предсказуем дуэт

двух однополых. Дана тебе только отсрочка.

Сплетней слушок, анонимки… Мой тучный поэт,

вспомни – кружились студенческим грешным вальсочком.

Где те святые… Что было, быльем поросло,

3-я, глубинная часть, замещается скерцо,

белая птица любви не помашет крылом —

сдвинулось что-то в природе, и некуда деться.

4

Время «Четвертой». Закончены игры. Зима,

снежная, легкая, в прошлом осталась, не дале.

Все предыдущее как бы разминка. С ума

чуть не свели 9 суток женитьбы. Едва ли

смог уберечься, когда бы не музыка, та

сила, что необъяснимо владеет тобою,

даже не пробуй сбежать – партитура пуста,

просто стонать в переполненном зале гобоем,

коль твоей мысли отставшей в обычный поток

страсти не влиться. Так что же, уйти, коль не познан

или отторгнут с ухмылкой… Не видно дорог…

Но оглянись на стоящую в поле березу

и роковой приговор отложи – не пришло

время вот так оборвать недопетую строчку.

Как одинокому дереву ни тяжело,

только упрямо в апреле разгладит листочки,

чтоб возрожденьем откликнуться в троицын день

зеленью плачущих, тонких, струящихся веток,

где растворится в финале угрюмая тень,

струнные взмоют, весенним дыханьем согреты.

5

«Манфред». Трагизм нарастает. Но это еще

не настоящая драма, скорее либретто,

где соблазнили альпийские кручи, расчет —

музыкой отгородиться за схожесть с поэтом.

Рок караулил обоих, но как далеки

их корабли друг от друга, не сблизиться в главном:

гордость британская в первом – российской тоски

море в другом, тот упорный бунтарь – и бесправный

этот, в себе не уверенный гений, навзрыд

что лишь пытался шатнуть неподъемную стену.

Первая часть от себя, оттого и болит

сердце, что дальше случилась стихами подмена,

дальше чужое: фонтаны, страстей лебеда,

духи на флейтах верхом, черт, ударникам сродный…

Вместо расплаты за избранность – так, ерунда

вышла, скорее пародия глуби природной.

Все уничтожить? смолчать, сохраняя лицо?

брать на концертах цветы, притворяясь, что квиты?

может, начальной закончить, и дело с концом,

тайную рану потомкам оставив открытой.

6

Что-то внутри надломилось, в призые «держись!»

вдруг усомнился, в миноре борьбу отлагая.

«Пятая» шла от «Четвертой», такая же высь,

глубь погружения в бездну, но мука такая,

что не озвучить словами, а тут еще хмарь,

притормозила весна и любовь запропала.

«Первая» солнцем полна, но тогда был январь,

в молодость вера с надеждой вели поначалу.

Траурный марш теперь спутником – отклик войны,

как на холстах Верещагина – мертвым просторно.

В светлом, казалось, анданте рыданья слышны

жен, матерей под прощальные плачи валторны.

Что-то меняться должно: уже вальс – не вальсок,

тот, что тревожил студентиков в тесном манеже.

Годы работы, однако, уходят в песок,

сколько башкою ни бейся, а люди все те же.

Взмоешь над схваткой – один, как всегда, окаем

пуст, лишь застывшего зала упрек? ожиданье?

Просто решится загадка, маэстро: живем

лет еще 5 или 6, ну, а дальше – молчанье.

7

Вот он, последний порыв, на который скопил

столько любви и отчаянья – еле вмещает

сердце больное, душа поседевшая, пыл,

что поубавился, в сваре житейской мельчая.

Песню дороги в «Шестой» начинает фагот,

дальше на детство и юность откликнуться скрипкам,

молодость вальс отыграет, признанье, почет —

все промелькнет, самосуд не смущается пыткой.

Будто заказанный марш преступил апогей —

строй одноликих двуногих гремит сапогами,

смолкли дневные свирели – сквозь мрак у дверей

призрак, не призрак… Дареный заступник не с нами.

Но тут не реквием вовсе – скорее уход

в долгую русскую зиму, в скамьи и качели

прямо у клинского дома. Природа вздохнет

и отзовется весной эхом виолончелей.

После премьеры дней 10 – и полная тьма,

и расслабуха как будто… Но дальше – ни звука!

Если б поэзия вовсе не шла от ума,

это была бы совсем невозможная штука.

* * *

Что ж, и тебе, подмастерье, пора за итог,

но, как предшественник, тему закончи, не прежде.

В нынешней хмаре духовной Чайковский – глоток

воздуха, света и невоплотимой надежды.

Снова страна на распутье, однако вино

дивных симфоний уснувшую волю вскружило —

хоть попытаюсь, подумал, а там заодно

кровь подостывшая вдруг понесется по жилам.

И понеслась, свой сюжет сопрягая слегка

с тем, где его вдохновенье терзает до дрожи.

Что-то в натужном рассвете кропает рука —

ясно, что слово не музыка. Ясно. Но все же

сколько молчание хуже… Оркестр, играй! —

жизнь не пустячна с явлением прежних великих.

Пусть не сложился апрель – приближается май,

чтобы не дать вдохновенью застынуть на пике.

Та же глухая пора, но и тот же простор

удостовериться – мир ведь не только жестокий:

как и всегда, где природа играет мажор,

там и слова сопрягаются в нотные строки.