Читать книгу Раннее позднее - Лазарь Соколовский - Страница 5

Аллея Керн…

А в Петербурге в зиму

едва знаком, средь светской голытьбы

ощупал взглядом и промчался мимо —

курчавый дьявол, баловень судьбы.

Прошло шесть лет…

– Вы все такой же пылкий.

– Вы так же и красива, и строга.

– Вам надо быть серьезней.

– Чтобы в ссылке

мужьям придворным не дарить рога?

Аллея Керн…

– Пойдемте, Аня, к дому, —

и локоть сжал, рвя слов гнилую нить.

– А что так, Саша?

– Принесет знакомых – уж вечер.

Не дадут договорить.

И думают…

Она: «Мне здесь опасно

остаться долго… Пусть, скажу – больна.»

Он: «Боже, боже! как она прекрасна!

Да жаль, что генеральская жена.»

Вслух:

– Тетушка все сердится немного?

– Да, кружится в хозяйственном чаду.

– Две дочери, еще бы…

– Мне в дорогу…

– Не раньше, чем…

– Ах, Саша! я ж иду…

Конец аллеи – вот уж дом, ступени…

Что болтовня о тайнах звезд и лун:

– Мой бог! какие у тебя колени!

– Ах, встань! Какой же, право, ты шалун!

Едва взошли, как шаркает навстречу

Арина: – Ужинать? Прикажешь дать вина?

– Потом, поди… Мой бог! какие плечи!

– Но, Саша, не спеши, ведь не война…

– Мой ангел, очередность не в манере.

– А в чем?

– В избытке наших чувств и сил.

– Что ж прежде?

– Прежде нам служить Венере! —

шепнул и разом свечи загасил…

Аллея Керн…

Возвышенные звуки

пришли потом, когда он был один —

здесь губы жадные, блуждающие руки…

– Мой бог!..

Как мог дожить он до седин,

когда кругом так беспросветно скучно,

и что другим полет его, размах…

«Там, в 50, и тело непослушно,

а здесь такое тело – прямо ах!

Случится, что женюсь, заматерею

и, верно, успокоюсь как-нибудь:

дом, дети…»

– Саша, назовут аллею

когда-нибудь… – Мой бог! какая грудь!

«Хотя бы 37, никак не боле,

и славы не скопить на пьедестал…»

Аллея Керн…

«Тогда и с этой ролью

смирюсь…» И шепот медленно стихал.

Одежды – прочь! И в пропасть, и в паденье,

всегда, как будто в самый первый раз!..

Уже потом:

– Грешим ведь…

– Про запас —

сначала опыт, от него – творенье.

– А пишется?

– Когда я с музой дружен,

как вот сейчас, с лихвою.

– Не спугни.

Затем какой-то стол, какой-то ужин…

– Не будет нагоняя от родни?

– Нет, но пора.

– Я провожу.

– Приличней

одной.

– Ах, деревенский этикет…

– Молва не врет – ты вправду фантастичен!

– И о тебе узнает мир – не свет.

Коляска у крыльца.

– Прощай!

– Прекрасно

все было…

– Да. Но больше не балуй!

– Ты знаешь, Аня, обещать опасно…

– Ах, ты наглец…

Последний поцелуй.

И вот ушла. Но в лунном обрамленье

еще он долго контур различал.

Уже шепталось «Чудное мгновенье»,

где умолчал…

Ах, разве умолчал!

Вглядитесь – он опять живой и пылкий,

и блеск в глазах в ответ на милый смех,

вчитайтесь – снова встречи на развилках

и взгляд не сверху вниз, а снизу вверх.

Ах, разве умолчал! Опять свиданья,

речей нескромных тайный шепоток,

и руки! руки! (нет вам оправданья!),

и сердца бешеного спущенный поток!

И вновь взыграет страстью каждый мускул,

покуда не прошла еще пора,

и чувственность опять приняв за чувство,

пробьется плоть на кончике пера.

Аллея Керн…

один… в тоске… в неволе…

тебя за сладкий миг благодаря,

еще он будет корчиться от боли,

деля судьбу героев декабря.

Январь. Пурга. Опять какой-то щеголь,

забыв порядок стройный – на ура

по Невскому (поспеть бы!) мчится Гоголь

с комедией, законченной вчера.

У моста:

– Тпру-у! Не в очередь, шальные! —

из будки вдруг жандармские уста. —

Кого везешь? —

– Да вот, везу Россию…

– Ну что ж, вези…

(до первого поста).

Подъехали. Уже стоят повозки.

(Ах, опоздал! Неловко, но… молчок!)

Уже спешит лысеющий Жуковский:

– Ну, где тебя… Собрался весь кружок.

– Да не достанет этакой минуты.

Что, Пушкин здесь?

– Здесь, здесь!

– Тогда одно б…

– Потом, мой друг, когда забьют салюты.

– Василь Андреич, вытру только лоб!

Все, как в театре: долго не садятся,

шуршанье, взгляды, тайный шепоток.

– Идем же, ну!

– Как тут не волноваться…

Ах, черт возьми, куда девал платок!

Вот наконец расселись, слава богу,

в передней пусто, кресла не скрипят,

и бледный Гоголь начал понемногу,

с тревогою косясь на первый ряд.

Все, как в театре: свет полупритушен,

зеркал-пророчиц яростный провал —

а он стоял, прыщавый, золотушный,

и с каждой фразой словно оживал.

И понеслось!..

О, сколько надо пыла:

бесчинства, взятки, тупость, фальшь, разор —

чтоб разом ухватить свиные рыла

и прямиком на сцену, на позор!

Как смех гремел восторженно и гордо

в обычный день такого января!

Смотрел, не понимая, Держиморда,

похожий почему-то на царя:

– Что за толпа? Зачем они хохочут?

Не велено! Извольте разойтись! —

а смех до слез, до одури – нет мочи!

Плешивая Россия, подавись!

Какой театр одного актера

вмещал сегодня скромный этот зал —

о, как читал им Гоголь «Ревизора»!

Как Пушкин, свесясь с кресла, хохотал!

Все видел он: восторг, хулу и славу,

и ревность (сам сраженный ею мавр),

и долгий путь, и истинное право

на тернии, сокрытые под лавр.

Ему ль не знать, когда орлиным взором

задолго предугадывал вперед…

Захваченный с поличным «Ревизором»,

он твердо шел на свой последний год.

Нет, тяга в нем к свободе не остыла,

хоть знал: бунт – только кровь, а не прогресс

какой-то хоть, так… передержка пыла.

Он видел: вся Россия – город эС…,

но хохотал!

Уже закончил Гоголь,

сиял Жуковский, отирая пот.

На осторожный возглас:

– Ах, не много ль?.. —

очнулся Пушкин:

– В яблочко, вот-вот!

Я искренне завидую, приятель,

хоть, право, сам же одолжил сюжет,

боюсь лишь, как бы цензор наш не спятил:

здесь не урежешь – все сплошной секрет!

Но т-сс, смотри: как раскраснелся Розен,

клянусь, уже готов строчить донос.

Таких не прошибешь стихом ли, прозой —

что ж, мы в России… Но не вешай нос

и привыкай рассматривать иначе

успех, коли и дальше суждено:

они хохочут, если мы заплачем,

но как они молчат, коль нам смешно!..

Здесь прямо в точку, некуда сильнее.

– Роман бы, где Россию всю донесть…

– Да не спеши, куда… еще успеешь,

какие твои годы… – Двадцать шесть!

Уж за полночь. Они все говорили,

устроившись в углу на канапе.

Все съехали. Жуковский спал. В бессилье

мороз писал на окнах «Г» да «П».

Опять письмо без подписи… О, боже! —

сама судьба, видать, гналась за ним.

Как ненавидел он все эти рожи,

за коими трусливый аноним!

Оскалился – в открытый бой когда бы!

Куда… и ближний круг подозревал,

что Пушкин жизнь поставил из-за бабы

на кон судьбы. Какой смешной финал…

Однако – время… Разобрал бумаги:

журнал, черновики, блокнот, дневник,

взял чистый лист и пистолеты, шпаги

на нем марал – а план уже возник!

Нет, он не ревновал – какая ревность,

уж целый год он не был ей любим,

ушла из глаз мечта, из строк напевность —

все больше проза властвовала им.

Нет, он уже не тот настырный, пылкий

влюбленный юноша и опытный сатир,

вождь вакханалий, корифей бутылки,

лихой уездных барышень кумир.

Примчится, нашумит, накуролесит,

стихов напосвящает, эпиграмм:

– Среди просторов русских мир так тесен,

особенно в кругу прекрасных дам!..

Как мог он скромно подойти под ручку,

молчать, надувшись, изредка вздыхать,

взорваться вдруг, себе ж устроив взбучку,

неистово ночами обладать,

затем уйти, не вызвав неприязни,

оставшись другом, а в иной приезд

себя (в который раз!) подвергнуть казни:

– Откуда барышня?!

– Да из соседних мест…

Все это отошло. Иные боли

морщинами на сердце залегли:

как убежать от цепкой царской воли?

как уберечь от сплетен Натали?

И вспомнилось:

– Он вами недоволен

и просит миром погасить раздор

сегодня же.

– Неужто я не волен

за честь свою вступиться, Бенкендорф!

– Ну, нет! – судил, кусая в злобе перья, —

я сам себе ответчик и истец!

Все рушилось: безденежье, безверье

и тот, в мундир обряженный, наглец…

– Нет, государь! – подумалось. – Репризой

не разрешиться шуточке, пока

бьет кровь в груди!

И вот уж колкий вызов

строчит послушно нервная рука.

К утру прослышав о кончине,

весь день по городу бродил —

и вымер город, стал пустыней,

когда в нем Он уже не жил.

Толкались щеголи на Невском,

собрался свет на «Фигаро»…

Все то же – слова молвить не с кем,

не то, чтоб вывернуть нутро.

И не успел, все ждал чего-то,

три раза уходил назад,

вот, думал, сладится работа,

который Пушкин будет рад.

Разминулись, не познакомясь,

сошлись, друг друга не видав, —

зачем?

Чтобы продолжить повесть

законности свобод и прав

быть подцензурным, подсудимым…

И то – все лучше ль под замком,

чем, будучи любимцем мнимым,

от царской пули пасть ничком.

Да, царской! Он предпринял меры,

он обласкал, он оградил,

умело подтолкнул к барьеру,

когда терпеть не стало сил,

и кончено!..

С жандармом тайно

повозка двинется во тьму,

чтоб даже «подлый люд» кандальный

поклон не отдал бы ему,

чтоб развенчать в потомках память —

вот разве книги не в огонь…

И Лермонтов скрипел зубами,

и ногти в кровь впились в ладонь!

Так было безотрадно больно

от скрытных этих похорон,

что он судьею стал крамольным,

сам в черный список занесен.

Домой! скорей домой!..

Той ночью

стал полем битвы кабинет,

отмщением без проволочки,

да что таиться – пал Поэт!

Так бить в тугие толпы сброда,

как нож, отточенным стихом!

Пройдет всего четыре года…

– И мне вот так…

– И Русь молчком…