Читать книгу Раннее позднее - Лазарь Соколовский - Страница 8

Растерян, я не знаю, как мне

изобразить подобье черт:

лицо, упрятанное в камне,

в котором Гамлет и Лаэрт

одновременно в дружбе, в ссоре —

мудрец и воин, мысль и меч…

Лицо, уставшее, как море,

застывшее на скатах плеч,

когда мерило зла и боли

одно – издевка над судьбой…

Актер привык, вживаясь в роли,

быть все-таки самим собой.

Хоть зрителю какое дело,

что он, как мы, и пьет, и ест —

пусть душу вытрясет из тела,

чтоб мир обрушился окрест!

Чтоб взвился факел над Дунаем

в пяти шагах от Сэнтэндре!

…Мы все играем и играем

и в августе, и в январе,

не важно, снегу ль по колена,

в листве ль опавшей нет тропы —

вперед! А как узка арена

и шпаги ржавы и тупы…

Перевозиться в краске бурой,

затем спиною на паркет —

все завершится диктатурой,

век генералов и газет!

Но завтра вновь тузить друг друга —

как будто Клавдий виноват,

что в городе – гроза ли, вьюга…

Десятый час… Когда ж назад

и как домой с такой хворобой…

Вот, наконец, и Фортинбрас.

Коли, Лаэрт, и едем оба.

Какой Шекспир – десятый час!

С трудом добраться до гримерной.

Какое свинство – так устать!

Сорвать парик, рубаху сдернуть…

Как сердце падает опять

и в голове нудит, как зуммер:

ты, Гамлет – выскочка? гигант?

…Я путаюсь, отравлен? умер? —

нет, пилит старенький «трабант»,

еще чуть-чуть налево в гору

по узким улочкам кривым…

А смог ли Гамлет быть шофером,

сыграть себя немолодым?

Возможно, смог, ведь он упрямый,

да нет – взять просто, что лежит.

С чего ввязался в эту драму —

корона ль портит аппетит.

Пускай не так, не сяк, не этак —

все, как ни тщись, крепка стена…

Не завещали разве деды

фарс, где интрига не сложна:

любви с полушку, воз терпенья,

с поллитра верности друзей…

Кто больше стоит сожаленья —

чем дальше в жизнь, тем все трудней.

…Вот и последняя канава,

подъем и крашеный забор…

Ты прав, актер, какое право

имеем мы на перебор:

играют нами – мы играем

на ярмарке ли, при дворе,

как те же тени над Дунаем

в пяти шагах от Сэнтэндре.

Здесь дорога бежит серпантином,

слева Геллерт, направо Дворец,

едем в гору – не хлебом единым,

сколько можно кутить наконец.

Жми! Пусть рвется в погоне за счастьем

разговора негромкого нить —

по конечностям больше ты мастер,

я ж сподобился души лечить.

Легким пухом багровым и красным

кроет осень изъяны земли.

Утешаемся – вдруг не напрасны

наши будни. Уже «жигули»

наверху. Ну, и вид с Яникула!

Город замер, огни разбросав.

Вспомни время иного разгула,

костобог – костолом, костоправ,

как в деревне скрывались ребята

с обнаженными лунами глаз…

Горизонт полыхал в 45-м —

и кому было думать о вас,

когда все начиналось сначала,

когда все узнавалось впервой,

когда люди ползли из подвалов,

изумляясь на мир голубой…

Этот город пожаров, развалин,

город несостоявшихся детств —

как о смерти отцов узнавали!

как сгибались под тяжестью жертв!

Так в 12 седели мальчишки,

века вывихов столь перебрав…

Что бы дали вам нового книжки,

костобог – костолом, костоправ?

И хоть скажешь, что в прошлом остался

тот диагноз, за временем, за…

как бы ты ни шутил, ни смеялся,

я-то вижу – печальны глаза…

Мир, увы, так же падок на травмы —

дух ли сломлен, коленный сустав,

чтоб на помощь примчался как равный

костобог – костолом, костоправ

успокоить – мол, что тут такого:

век гигантский – гигантский размах…

А предчувствие горя людского

где-то прячется в добрых глазах,

в уголках молчаливой улыбки,

в незаметных движениях рук…

Вниз дорога. Осенние скрипки,

словно дружба, приходят не вдруг.

Их в деревню к ночи привели,

выстроили, рявкнула команда.

Здесь, под Дьером, у местечка Абда…

Шел осенний запах от земли…

Как проститься в несколько минут,

пока яму тесную копали,

с тем, что жизнью раньше называли,

а теперь иначе назовут…

Как согреть в душе в последний миг,

стаскивая медленно одежду,

хрупкую, усталую надежду,

что не расстрелять любви родник…

Как вобрать в себя и этот луг,

и кусты по краю, и ракиты…

Как врагу, когда падут убиты,

доказать презренье – не испуг!

Как подруг любимых уберечь,

отвести от этой смерти ранней…

Как забьется! Как застонет Фанни —

больше ни стихов, ни губ, ни встреч…

Их в деревню к ночи привели,

до кровинки выжатых войною…

Звон стихал над павшею травою.

Шел осенний запах от земли.

Лес апрельский по-детски прозрачен,

прост и ясен, весь виден насквозь.

Если б жили мы тоже иначе,

как деревья: все вместе – не врозь,

если б пели свободно, как птицы,

не давясь от вохры за спиной…

Как же ты далеко – за границей,

путь к тебе не такой уж простой.

Лес апрельский по-детски доверчив,

всеми тайнами дарит сполна.

Неужели круг жизни очерчен

жестко так… Отгремела война,

у вас тоже весна, над Дунаем

воздух прян от цветущих ракит.

Сколько весен ушло с Николаем…

Как смириться – все рана болит,

вечерами – разверстая пропасть,

сердце еле трепещет в горсти…

Как привыкнуть нести одинокость

молча, мужнюю ношу нести

тридцать лет уже… Книги да письма

от друзей, педагога успех,

запоздалая слава… Немыслим

этот дом без него – и для всех!..

Но такой уж у нас распорядок,

что заставит застыть у черты,

как «Рыбачкам» у Маргит: сеть складок

руки гладят сквозь сжатые рты,

снова мука граничит с любовью,

вновь улыбка скользит по слезам…

Все проходит… хоть крест этот вдовий

не дано разделить пополам.

Дорогая, прости, не хотелось

о проклятой военной поре,

только что наша поздняя зрелость —

мне теперь, как ему в ноябре,

разве выпало выжить и, вроде,

перемирия хрупкую гать

наводя, уповать: перебродит

срок и наш, но под дулом стоять,

может быть, не придется поэтам,

глядя за небо, пряча блокнот.

Что уроки – под Прагою где-то

снова танки стоят у ворот…

Не отчаяться б… Весточки редки

и так долго по почте идут.

Но в апрель откликаются ветки,

паучки будто связи плетут

наши кровные, неподалеку

дятел ритм заповеданный бьет —

лес оживший наполнится соком,

брага жизни нахлынет вот-вот,

как всегда, головою кудрявой

лишь кивнет – и забыться бы рад…

До свиданья. Прости за корявость

и за путаницу невпопад

несусветную. Руки целую

твой, наверное, тысячный сын.

Вдруг учительство наше не всуе…

Адрес прежний – Пожони 1.

В старом городе зелени мало —

как ей выжить в гранитном нутре,

и покажется чудом, пожалуй,

стройный тополь в углу во дворе.

Лестниц путаные переходы,

ширмы, древний фонарь над столом

эхом, как от шагов пешеходов

с тех времен – все разит волшебством.

И хоть знал я, наверно, не фея

вдруг возникнет из смутной дали —

переводчик… Нет слова глупее:

переводят долги и рубли,

переводят войска и расчеты,

переводят часы и пути —

сердца раненого заботы

кто попробует перевести?

Переводят бандитов и прочих

с пересыльных бараков в Сибирь —

переводчик как тот перевозчик

неумелых, слепых поводырь.

…Вот сидим, говорим о России,

о тридцатых, сороковых.

Не от белых рубцов хирургии

как прогалины в прядях седых?

Не с того ли – какие бы лета

ни случились – не плакаться зря?

О родные университеты —

воркутинские лагеря!

До сих пор голоса не остыли,

встанешь, как на поверке с утра —

там, на зоне, свободе учили

не охранники – профессора.

Где, казалось, смысл жизни обрушен,

человеческий облик размыт,

не сгибались великие души,

не скудели большие умы.

Переводчик… Покажется просто:

запастись словарем на дожди.

Своего ли не выпало вдосталь,

чтоб чужое брать – переводи!

Может, резкий твой выговор ближе,

а иронии горше смешок

оттого, что все стены – из книжек,

горы рукописей – под потолок.

На прощание несколько строчек

лишь добавишь в копилку чужих.

Переводчик… как первопроходчик —

всю себя отдавать за других.