Читать книгу Раннее позднее - Лазарь Соколовский - Страница 9

К деревне нищий подошел…

беленый дом стоял у края.

Пора уборки урожая,

здесь, видимо, ломился стол

под тяжестью даров и благ,

что дарит смертному природа.

Он знал: в семье не без урода,

кто сыт, одет – кто бос и наг.

Небедный обозрев уклад,

решился. Тут как тут хозяин:

– С чего ты взял, что я богат?

Ответил: – Выбор мой случаен,

я просто голоден, устал

и дальше двигаться не в силах.

– Да у меня весь хлеб пропал

и, веришь, яблоки червивы.

– Хотя бы переночевать,

а утром я уйду. – Да рад бы,

вчера сосед – все, знаешь, свадьбы —

забрал ненужную кровать.

Тут странник сжался и затих

от низости такой в испуге…

Охранный пес, гроза округи,

послушно лег у ног босых.

– Ну, что ж… Пошел, в который раз

в своей же вере разуверясь.

Нимб вмиг зажегся и погас,

как боль, сворачивая в ересь,

такую падкую к нужде…

– О господи! Как быть послушным,

когда сомнительно и душно,

и так всегда, и так везде…

Ну, а богач торжествовал —

с пустой сумой убрался нищий.

Он не знавал духовной пищи,

хоть бога, кажется, знавал,

с того смутился и застыл,

раскрыв глаза от изумленья —

его кобель, гроза селенья,

с бродягой вместе уходил!

Что изменилось? Что стряслось?

С чего коровы замычали

и детям в люльках не спалось?

Ах, взрослые… о, если б знали! —

пекли хлеба, сушили смоквы.

Шел нищий, рядом – смирный пес.

Слепые! Кто подумать смог бы,

что изгнан вновь…

Он шел по выжженной пустыне…

Кончался день сороковой,

мирское с падшею гордыней

таилось где-то за спиной.

Он шел, презрев позывы плоти,

голодный, тощий, молодой,

еще не приняли лохмотья

псевдоклассический покрой.

Еще, гася елейный привкус,

он просто говорил с людьми,

перемогая власти искус,

учил не «дай!», учил «возьми!.

И шли за ним, скуля, хромая,

калек 7 – 8, пара псов,

не понимая, понимая,

к чему он звал, им – был бы кров.

А кто-то шел на всякий случай…

Как веры короток разбег!

Он все твердил «любите», мучась…

Какой-то странный человек:

плывущий взгляд, надлом манерный,

порою свет над головой —

пророк? из сумасшедших, верно?

больной?.. А что, когда святой…

И нарекли его царем…

А он был в общем-то бродяга,

хотя решимость и отвага

в нем зрели.

Этим январем,

едва сбежав от алчной своры

начетчиков, вдруг понял он:

– Они придумают какон

и без меня.

Круша заборы,

в предпраздничный Ерусалим

стекались толпы отовсюду —

все шли к Нему, все ждали чуда…

Двенадцать пришлых было с ним,

и, как всегда, они взроптали,

добра не отличив от зла:

– Зачем сказал – привесть осла…

Он был задумчив и печален.

– Им надо, чтоб я слыл царем,

одним из отпрысков Давида,

что им учитель… —

и обида

решимость расплавляла в нем.

Но, потакая детям сел

в окружном гаме смеха, танцев,

неся простого оборванца,

так гордо шествовал осел.

Калеки вечные ползли,

клялись, дрались, тянули руки —

он молча шел на эти муки,

глаз не подъемля от земли.

Да что увидишь через лес

чужих – разверзтых, страшных ликов…

Он вынес в этом море крика —

им надо крови и чудес.

А он? Что он сказать им мог?

Как слову обратится в чудо?

Все ближе к смерти вел рассудок —

он нищий был, он не был Бог.

Тогда (сегодняшнего ль ради

от прошлых, будущих стихий?)

сказалось просто:

НЕ УБИЙ

НЕ СОВРАЩАЙ

НЕ ЛГИ

НЕ КРАДИ…

– Что истина? – пытал Пилат

самоубийцу ли, пророка.

Но тот молчал, лишь смутный взгляд

куда-то уплывал далеко…

Что видел он там, за чертой,

где ждали слабые собратья —

всю тщетность муки прожитой,

пропущенной через распятье?

Что истина – опять игра

со смертью, фальшь и пересуды,

три отречения Петра,

загадочный порыв Иуды?

Или потом, когда словам,

как водится, не ту окраску

дадут – и вновь по головам

все к той же власти?

Станут сказкой

его несчетное добро,

его негаснущая воля?

Пилат сощурился хитро:

– Что ж истина? —

Он видел с болью

безбожных храмов торжество

в торговле духом непристойной

и казни именем его,

его благословеньем войны,

он видел пытки и костры,

где от любви – всего обмылок?

– Отец, я выйду из игры, —

шептал, – я ношу снесть не в силах…

Все сонмы жизней и могил

в мгновении пред ним предстали:

он только дверь приотворил,

он видел в общем – а детали!

И вспомнил детство, Назарет,

семью, взгляд матери прощальный…

– Зачем, Отец? – спросил.

Ответ

сгорал под золотом сусальным.

За стенами все тот же вал

толпы, собравшейся от скуки.

– Что ж истина?..

Простор молчал.

Пилат привычно мылил руки.

И все ушли…

Грозу сменила

безоблачность и тишина,

где чья-то пряталась вина

и чья-то пробуждалась сила.

О, сколько будет впереди

фальшивых слез, пустых упреков,

и детский мир, и мир жестокий,

где «покарай!» и где «прости!» —

в одном дыханье, в ипостаси

цепной борьбы добра и зла.

Все разошлись. Гроза ушла,

и с ней умолкло богогласье.

Настроют храмов, купола

взовьются к небу позолотой —

когда б оттуда вышел кто-то

явить хоть часть того тепла…

Увы, как время двинуть вспять

ни тщятся сильною рукою —

все разнодушие людское

не переплавить в благодать.

Когда бы брали от земли

лишь то, что позволяет совесть,

иначе б обернулась повесть…

Гроза ушла. И все ушли.

Через какую прорву дней

опять входить все в ту же реку:

он перестал быть человеком…

(Настолько ль богом быть трудней?)

Они не приняли его

с молитвой проходящим мимо —

когда не видят то, что зримо,

тогда и высшее мертво.

Холм лысый. Крест для всех. Закатом

стоит край неба недвижим…

Безумный, он хотел быть братом

всем, столь чужим себе самим…

Вся вера – несколько минут,

вся мука – череда столетий,

где те же церкви, войны, плети…

И сколько раз еще распнут!

Играть в подобье у икон

от сердца ль, страха кары грозной,

а все одно – толпиться розно

от давних этих похорон

до грани той, того добра

что так и не принять, как милость…

Гроза ушла. А кровь струилась

на фреске вновь из-под ребра…

Пишу, не ведая, с чего

такая вышла мешанина:

Голгофа, вечер, вопль единый…

Пускай и не было всего:

ни слез келейных на пятак,

ни запоздалой ласки женской —

мир так далек от совершенства,

безумен так, прекрасен так…

Дорога снова вверх и вниз

то полем, то примолкшим лесом.

Холодный май совсем раскис,

и кто его назвал повесой —

он так же грустен, как тогда,

когда сошел сюда впервые,

где стих прозрачен, как слюда,

и избы серы, как Россия.

Лишь солнце, выглянув на миг,

из ветел вырвет желтый локон —

и в прятки… Редкий птичий крик,

но, вроде, ничего от Блока.

Природе не присуща лесть —

мы все надумываем сами…

– Вот это Блоково и есть, —

какой-то голос вдруг за нами. —

А дом сожгли и по дворам

порастащили, что осталось.

Тогда какая в людях жалость,

не то что дом – свалили храм!

Да что там…

Женщина ушла.

И мы одни. И одиноко.

И даль печальна и светла.

И, вроде, ничего от Блока:

ни указателей, ни стен,

куда бы глазу упереться.

Но отчего-то бьется сердце,

как птица, тянется на крен,

хотя и сгинуло давно

то время, разве ностальгия

нахлынет памятью…

Россия!

тебе иного не дано,

твой лик – леса, заглохший луг

и камень с тайною глубокой,

где, вроде, ничего от Блока,

и всюду он. Замкнулся круг.