Читать книгу Сто дверей - Лена Барски - Страница 4

В Германию я приехала с нулевым уровнем знания немецкого языка. К тому времени окончила всё, что можно, – школу, консерваторию, институт, аспирантуру. Не хватало только докторантуры и профессуры. Мой профессиональный путь был завершён.

В августе 2004 года мне исполнилось тридцать лет, и я начала новую жизнь в обществе, где говорили на языке, который я не понимала. Внешне и по документам я была взрослым, полностью сформированным человеком, а моё языковое поведение в этом обществе находилось на уровне младенца.

Самой первой фразой, которую я выучила в Берлине на немецком, стало выражение Keine Ahnung. Понятия не имею.

Это была настоящая разговорная фраза на настоящем немецком языке, на котором говорили настоящие немцы, которые ходили по настоящим немецким улицам. Такие фразы обычно называют аутентичными. Я старалась использовать её как можно чаще и довести до автоматизма.

Однажды я сидела возле нашего дома, подставляла лицо лучам летнего солнца и ждала мужа. Вместе мы собирались поехать на прогулку по городу. В подвале дома был расположен какой-то магазин. Ко мне подошёл мужчина и спросил: «Arbeiten Sie hier?»1 Я его не поняла, передёрнула плечами и ответила легко и непринуждённо: «Keine Ahnung» – и почувствовала себя вдвойне счастливой.

Ответ возымел своё действие. Мужчина пошёл дальше своей дорогой. Вопросов у него ко мне больше не было. А я впервые использовала выражение Keine Ahnung, а не просто какое-то там безликое Ich weiß nicht.2 Оно звучало, как аккорды в первых тактах Первого концерта для фортепиано с оркестром Петра Ильича Чайковского, – торжественно и непобедимо. Keine Ahnung – понятия не имею. Бросила и пошла. Недоуменно передёрнула бровями, элегантно забросила сумочку через плечо и никто тебе больше ничего не должен – ты всё равно ни о чём не имеешь совершенно никакого понятия.

Я думаю, что многие, кто уезжает жить в другую страну будучи уже полностью сформированными людьми, испытывают своего рода дискомфорт: с одной стороны они обладают самомнением, амбициями и эго, взращёнными реальностью одной страны, которую они покинули, а с другой – они не могут взять и перенести один к одному это самомнение, амбиции и эго в реальность новой страны, как если бы они сели в самолёт и перенеслись из одной географической точки в другую.

Рано или поздно они обнаруживают себя перед необходимостью всё начинать с самого начала, как если бы судьба их не просто привела на новое место, а сыграла с ними злую шутку и катапультировала в младенчество, и им вместо того, чтобы жить на новом, более высоком уровне, нужно ещё раз делать свои первые шаги, учиться ходить и издавать свои первые членораздельные звуки. И всё это в теле и с сознанием взрослого человека.

Многие испытывают в этой ситуации дискомфорт. У кого-то он переходит в конфликт. И не каждый может с этим конфликтом справиться. Иногда этот конфликт может стать настоящим кризисом безысходности, болезненности и искажённой самооценки.

Единственный выход в этой ситуации – быстро выучить иностранный язык. И быстро достигнуть того уровня, на котором находится местное население, чтобы взаимодействовать с ним на равных. Ничего лучшего никто ещё не придумал. Но именно в этом «быстро» и кроется вся суть. Что значит – быстро? Это значит: за год проживать десять, за три года – целую жизнь. Формировать умения, для которых носителям языка понадобилась вся жизнь, – от рождения, через взросление, школы, университеты, каждодневное общение, необозримые контакты – за два-три года.

Нередко в изоляции от естественных условий обитания, без школ и университетов, без верных друзей и без хороших знакомых, в сумасшедшем темпе и по крышесносным методикам, заряжаясь сырым порохом неуёмного честолюбия, обид и злости. Не пережёвывать тщательно каждый кусочек языка, наслаждаясь его вкусом и ароматом, позволяя ему растаять на языке, как шоколаду, ощутить послевкусие, глубоко вздохнуть и немного подождать, а заглатывать огромными кусками, не разжевав до конца. Давиться. Вырвать и запихивать в себя обратно. Страдать от вздутия живота. Хватать не дожидаясь, пока отрастут руки. Бежать марафон на одной дистанции вместе со всеми – без поблажек, без особого отношения – на культяпках вместо ног.

И я учила. А что мне ещё оставалось делать? Хотя в Берлине свободное владение немецким языком для эмигрантов совершенно не является нормой. Многим так и не удаётся выйти из кризиса и они проводят остаток своей жизни в своего рода гетто – полузакрытых сообществах, где живут представители одной культуры, например, турки, и плохо говорят по-немецки. Когда я начала работать и вышла в немецкий социум, очень долго не могла избавиться от чувства, что я, по сути, ещё не готова. Не готова жить в языке, говорить на равных и действовать в социальных ситуациях на общих со всеми остальными основаниях. Мне нужно было время. Много времени. Или что-то другое. Но ни того, ни другого у меня тогда не было.

Говорят, что язык лучше учить в среде носителей. А мне кажется, что в среде носителей лучше язык доучивать. А учить его лучше всего дома, ещё лучше – в школе, или ей подобным тепличным заведениям, где нас окружают забота и внимание. Где нас ведут, за нами наблюдают, подсказывают, корректируют и наставляют. В таком защищённом пространстве не нужно спешить, и от знания языка не зависит наше выживание.

Прежде чем выходить в мир и пользоваться языком, мы имеем возможность заранее отработать хватку и закрепить приёмы. Выучить выражение и повторять его несколько раз подряд, смакуя каждое слово, привыкнуть к звучанию, набору слогов, втянуть в себя весь аромат, почувствовать дыхание, прислушаться к биению сердца и услышать пульс. Медленно вживаться в новый язык, нести его бережно и осторожно, стараясь не расплескать и не повредить того, что было, и не бросать на растерзание толпы то драгоценное, что стало своим.

В первые годы жизни в Германии я боялась оказаться некомпетентной в лингвистическом плане. Боялась не знать, что сказать. Или знать, что сказать, но не знать как. Знать как, но не быть уверенной в том, что это правильно. Хотеть сказать что-то определённое, например, шутку и долго подбирать слова. Наблюдать, как от шутки остаётся мокрое место, когда эти слова находятся. Или просто хватать ртом воздух как рыба. Или открыть рот, чтобы сказать, а все уже разошлись. Или ещё хуже: счастливо улыбаться, не разжимая губ, застенчиво смотреть в глаза собеседнику и надеяться, что тебя и так поймут, без лишних слов. Но они не понимали. Никто не понимал. Не хотели понимать. Каждому из нас нужны были слова.

Тогда, в Берлине, в среде носителей мне не хватало процесса медленного освоения языка и созревания в нём на собственных условиях. В итоге, как это странно ни звучит, язык в среде носителей я учила сама, в основном по книжкам, разговаривала сама с собой и отрабатывала структуры у себя дома. Для реальных живых людей моё знание языка в любой момент находилось в состоянии наполовину пустого стакана. По аналогии со стаканом наполовину полным.

Мало кто тогда среди носителей языка был расположен задумываться о том, что ты находишься в процессе изучения, и давать тебе поблажку. Да и времени у этой среды не было слушать все эти мучения (от слова «мычания»), ей что мычишь, что мучишь – было всё равно. Среда носителей воспринимала тебя, как готовый продукт наравне со всеми остальными, в конце концов ты же была вполне взрослым и сформированным человеком, и оценивала тебя по единой системе без разделения на условия проживания и жизненные обстоятельства. Всё остальное абсолютно никого не интересовало.

Конечно же, в таких условиях возникали и смешные ситуации. Не знаю почему, но я была уверена, что иностранный язык лучше всего учить по пословицам и поговоркам. Именно так постигаются ментальность нации и её культурные ценности. Поэтому я много времени тратила, чтобы выучить наизусть немецкие пословицы и поговорки.

Со временем моя голова стала напоминать бабушкин сундук, доверху наполненный всякого рода жизненными премудростями. Например, Aller Anfang ist schwer («Хорошее начало полдела откачало»). Или Aus Schaden wird man klug («На ошибках учатся»). В дополнение к этому читала передовицы серьёзных газет, например «Die Zeit», выписывала оттуда слова и выражения и учила их наизусть.

Потом использовала их в сочетании с пословицами и поговорками в повседневных разговорах, чем всегда вызывала удивление коренных немцев, которые впервые слышали из моих уст то или иное выражение и неизменно восхищались глубиной моего проникновения в запасники их родной культуры и выспренностью и причудливостью моего разговорного стиля.

Большие трудности мне доставляли и до сих пор доставляют немецкие имена и фамилии. Проблема в том, что многие немецкие имена и фамилии не вызывали во мне поначалу совершенно никаких ассоциаций и я не находила в этих звуковых сочетаниях никакой точки опоры. Самыми страшными были окончания.

Например, в немецком очень популярно женское имя Селина. Но в отличие от русского это имя может иметь два окончания: CelinE, CelinA или использоваться вообще без окончания – Celin. В итоге получаются три отдельных имени. И эти окончания надо уметь запоминать и правильно произнести. А если произносишь неправильно, тебя поправляют или обижаются. Ещё хуже дело обстояло с фамилиями.

Однажды руководитель нашего педагогического семинара фрау Штампе, которая энергично закидывала под столом одну на другую ноги, затянутые в элегантные сапоги из чёрной лакированной кожи, и вообще была очень строгая и беззаветно преданная педагогическому делу дама, посоветовала для выучивания имён подыскивать рифму. И пожелала, чтобы все присутствующие тридцать пять человек сразу же подумали о каком-то имени и подыскали для него рифму в качестве примера. Рифма у меня сразу нашлась Stampe-Schlampe, Штампе-Шлампе и так за ней и закрепилась. Но привести эту рифму в пример и хвастаться перед всеми собственной сообразительностью было никак нельзя.

Поэтому, когда до меня дошла очередь произносить имя и подходящую рифму, я замялась и ничего не сказала. Дело в том, что Шлампе в переводе с немецкого обозначает шлюха, Stampe-Schlampe. Фрау Штампе оказалась права. Давно уже прошли времена моего педагогического семинара, а рифму эту я помню до сих пор. Фрау Штампе исчезла из моей жизни, а рифма на неё осталась, как золотые коронки после кремации тела. Зато по рифме я могу теперь запоминать почти все немецкие имена.

Чтобы выжить, я вцепилась в немецкий язык мёртвой хваткой, как клещ в свежую плоть. Это оказалось хорошо для немецкого. Но плохо для английского, которым я владела по профессии. В один прекрасный момент в этой гонке вооружений я обнаружила, что не могу вспомнить абсолютно ни одного английского слова. Даже числа все забыла.

Мой мозг меня предал, покинул или сыграл со мной злую шутку, и вообще, неужели так бывает со всеми? Оказывается, бывает. Может быть, не со всеми. А только со мной. Позже, много лет спустя, я восстанавливала английский по буквам и словам, мучительно и трудно, как после долгой болезни, и всю дорогу думала о Ленине, который после очередного покушения на его жизнь снова учился говорить и писать, слово за словом, буква за буквой, и в этом ему помогала Надежда Константиновна Крупская. Вот какой мусор иногда остаётся в памяти. А не английский. И как ей после этого можно доверять?

Хорошо это или плохо? Keine Ahnung. Понятия не имею.