Читать книгу Фартовый. Остросюжетный роман… из цикла «Ворьё» - Леонтий Шергин - Страница 3

Хотя, бабуля моя, была необычайно добрым человеком. Односельчане звали её «Харитониха», а меня, естественно, «Харитонихиным внуком».

А, началось, всё, с того, что полвека назад, еще до войны, до той, германской, её отец, Савелий Ларин, организовал на своём подворье столярную мастерскую. Село, хотя и было небогатое, но успешно строилось. Подымался, общими усилиями, храм, первый на селе.

Подслеповатые окошки громадных старообрядческих домов стеклились большеразмерным стеклом. Всем нужна была мебель «как у бохатых». Зимой нужны были сани, а летом, само собой, телеги. Коромысла требовались. Требовались в неимоверном количестве. Вода доставлялась в бадейках, с речки, из-под горы. Дело спорилось. Да вот незадача. Если первая дочь, Стеша, была красавицей, как говорится, неписанной, то вторая, Груня, не удалась. Хотя, рано пристрастилась к книгам и была удивительно сообразительная, касалось ли это жизненных ситуаций, или хозяйственных, бытейских, вопросов.

Храм, требовал различных, резных, деталей достойной отделки, как внутри, так и снаружи. Часто, наведывался благочинный народ из Перьми, Казанской епархии, да и из Петербурга, уважаемые люди, бывали, наездами. Приходилось, что-то доделывать, что-то переделывать. Как при всяком строительстве. И вот еще, мучило Савелия, что две дочки родились, а сыновей «Бог не дал». Приходилось, на работы, где сам не успевал, нанимать толковых подмастерий. Опять же обучать их, кормить, поить, что положено, по обычаю, да деньги платить, от семьи отрывая, опять же, приходилось. Слава богу, младшенькая, Груня, рисовала хорошо, понимала начерчённые другими людьми эскизы и могла показать хоть работнику, хоть отцу, хоть заезжему молодцу, где, что, значилось. И, при всей своей неказистости, могла, в спорах, любого, «шибко умного», на место поставить.

Савелий, посоветовавшись с женой, решил отправить Груню, которой шёл, уже, двадцатый год, учится в Пермь, благо родственников там было много. И, далеко не бедных. Выбрала она мастерскую при семинарии, где расписывались иконы по старому уставу, изготовлялась церковная утварь для богослужения, шилась одежда иерархов и прочих чинов и служек.

Так пролетели два года.

Наступало очередное лето, конец весны, родственники, проводили её домой, на каникулы. Посадили на пароход.

Разместившись сама и пристроив «котомки», в душной общей каюте третьего класса, Груня вышла на палубу.

Пароход уже отчалил и выходил на фарватер.

На палубе, опершись на поручни, стоял рослый солдат, в форме, в фуражке без козырька. Когда он повернулся, Груня обомлела,

сердце ёкнуло. Красавец перед ней стоял неимоверный. Высокий, с правильными чертами лица и яркими, зелёными, глубокими, как озера, пронзительными, глазами и небольшой бородкой. И ощущение, что они знакомы давно, может всю жизнь. Увидев её, красавец расплылся в улыбке.

– Моё почтение, Аграфена Савельевна!

– Добрый Вам день, сударь! – ответила та, вспыхнув и пытаясь вспомнить, где, же, она его видела.

– Я, Харитон, сын Платона Зайцева. Может, ты меня не помнишь, а я тебя, хорошо помню. В соседях, однако, живем. Отец мой, как—то, посылал меня, помочь срубы церкви подымать, а твой отец указывал, где и что делать. Построили ли её?

– Достраивают. Осенью освещают.

Пароход, шлепая шлицами, набирал ход. Вокруг крутились молоденькие женщины, с интересом поглядывая на Харитона и их оживленную беседу. Груня резко сменила тактику и манеру общения, и местные дамы ретировались, поняв, что им ничего «не светит». Как? Это уж женские уловки. Все поняли, что встретились старые друзья и лучше им не мешать общаться.

Оказалось, что Харитон, почти на три года моложе Груни и возвращается из Петербурга, где его списали со службы, по причине плоскостопия. И теперь, он воодушевленный данным обстоятельством, возвращался домой. Груня, тоже, рассказала о хитросплетения своей судьбы.

Сошли на берег, в порту, они вместе. Там, Груню, уже ждал, отец. Он приехал встречать дочь на рессорной двуколке, запряженной резвым жеребцом. Разместив, поклажу, в багажном ящике, они едва втиснулись на него сверху и лошадка, подгоняемая радостным возницей, поскакала, по накатанной дороге.

Груню посадили посередине. Харитона рядом, с краю. При каждом ухабе они невольно прикасались друг к другу.

О боже, как это было волнительно для обоих.

Вечером, того же дня, они встретились за околицей села. Почти всю ночь бродили под луной.

Венчались, Груня и Харитон, уже, в новой церкви. Потом родился первенец, Леонтий, ещё, через три года, родился второй, Антон.

Грянула война. Плоскостопие Харитона перестало являться препятствием для несения службы и его вновь призвали, по специальному указу о мобилизации нижних чинов. Определили в запасной пехотный полк в Санкт – Петербурге, переименованным уже в Петроград. Всю войну пришлось охранять склады с амуницией и техникой на станции железной дороги, вылавливать дезертиров, патрулировать город и пригороды. Иногда, приходилось, разгонять демонстрации голодающих рабочих и питерских женщин.

Груня, суетилась по хозяйству, растила сыновей, прислуживала, по мере своих сил, в церкви, молилась за победу русского воинства над германцами, за жизнь и здоровье Харитона.

К концу войны, Харитон, воодушевленный горячими речами «кучерявеньких» выкрестов, последователей карлы маркса, о равенстве религий и отторжении, само собой, никонианской, церкви от государства, примкнул к большевикам. Ходил на все, их, собрания, сходки и сборища. С воодушевлением встретил отречение царя – антихриста и супостата, по старообрядческой терминологии.

Запасной полк, в котором служил Харитон, сначала слили с конвойными войсками, практически с полевыми частями отдельного корпуса жандармов, оставшихся от бывшего Министерства Внутренних Дел Российской Империи. Приходилось охранять тюрьмы и места концентрации заключенных. Иногда участвовать в расстрелах, как он тогда считал, врагов трудового народа. Расстрелов, было всё больше и больше. Темпы нарастали.

Исполнительный и многонерассуждающий эпатажный солдат, был востребован новоявленными властями и вскоре его поставили руководить одной из расстрельных команд. Еще ранее, он вступил в партию большевиков, вполне осознано, и, партийный билет, вместе с идеалами марксизма, хранил до самой смерти. После разгона Учредительного Собрания, ему, по службе, выдали кожаную куртку, кожаные «галифе», хромовые высокозашнурованные ботинки и кожаную фуражку с очками мотоциклиста, вшитыми в околыш, а также «маузер», в громадной деревянной кобуре.

Его картинный образ, в купе с мрачным взглядом больших, пронзительно чистых, почти прозрачных, ярко – зелёных, глубоко посаженных, глаз, заранее предрекал судьбу врагов рабочего класса и трудового крестьянства. Увидев его, и, взглянув в глаза, даже истинные приверженцы величия свершившегося, мысленно крестились, отупевали, и, в бормотаниях, об этом величии, пытались найти себя, в этом величии. Не у всех получалось.

Террор набирал обороты.

В конце весны, восемнадцатого, Харитон, уже в качестве командира отделения караульного полка, обеспечивающего безопасность членов всероссийского Наркомата по национальностям, сопровождает на юг, в Царицын, одного из членов этого комитета, Джугашвили, с мандатом обеспечить продуктами питания голодающие столицы. В Царицыне и Астрахани, в это время, скопились десятки тысяч ханов, баев, прочих уважаемых людей мусульманского сословия, сплавившихся с территории Поволжья по великой русской реке и рвущихся в Персию, Турцию или Иран. Имеющих, одновременно, возможности повлиять на организацию поставок продовольствия, со своих подконтрольных, ранее, территорий, в центр страны. Кроме того, Царицыно, ассоциировалось в сознании приверженцев царской власти, как притягательный центр сопротивления, и туда рвались офицеры бывшей царской армии со всей европейской части России, Малороссии, казаки Дона, Кубани и Причерноморья. Жесткой рукой, Коба, с одной стороны, прекратил междоусобицы между сторонниками Советов, расстреляв несколько, особо не понятливых, с другой устранил всех её противников, вплоть до показательных затоплений волжских барж, загруженных, выше ватерлинии, офицерским составом русских армий и казачества, верных, ещё, своей клятве «Царю и отечеству» или кличу «За единую и неделимую».

Командировка была недолгой.

В двадцатом, Харитона направили в Новороссийск, где ситуация складывалась аналогичная той, что в Царицыне была пережита в восемнадцатом.