Читать книгу Фартовый. Остросюжетный роман… из цикла «Ворьё» - Леонтий Шергин - Страница 4

Белые войска были выбиты из города. Но, толпы их приспешников, прислужников, проходимцев, пройдох и, прочих, отдельных элементов: служивых из царского воинства, офицерья, а также, куча делового народа, сбежавшегося со всей Руси Великой, открывали неимоверные перспективы удушения гидры Антанты и контрреволюции окончательно и бесповоротно. Все «кровососы», рабочих и трудового крестьянства, собрались в одном месте.

Сначала отобрали офицерский состав из бывших землемеров, агрономов, архитекторов, железнодорожных начальников ставших, волей случая, «под ружьё». Они не скрывались и не прятались. Но, были и значимые фигуры, вплоть до полковников регулярных царских, Корниловский и Деникинских армий. Якобы для учета. Потом остальных, включая нижних чинов и обслуживающий персонал.

Потом, их, по решению тройки ВЧК, тихо и аккуратно, расстреляли.

Назрел вопрос в отношении заполонившим порт беженцев из числа «богатеньких» коммерсантов, предпринимателей, артистов, людей богемы, церковнослужителей и прочего народа, желающих вырваться, из этой мясорубки, за рубеж, к цивилизации. Сортировка по классовой принадлежности не давала особых результатов. Возникали коллизии, когда явный живоглот, заплатив деньги, становился бессеребренником. Доходило до каждого пятого или десятого. То есть, начались внесудебные расправы, подпитывавшие бандитизм и способствующих росту числа «идейных» противников.

Питерская команда, во главе с Тройкой, уже РевВоенСовета, потрясая мандатами Троцкого, методично устанавливая степень вины каждого мироеда, привлеченного, к ответу перед трудовым народом, отправляла, «на тот свет», самые значимые фигуры толстосумов, мародеров и прочего уголовного элемента и быстро навела порядок.

Хотя, это требовало немалых усилий. В том числе, психологических. Вплоть до того, что, когда, стало явно не хватать патронов, то, решением Тройки, приговоренные загружались на корабль, который выходил в море и становился на рейде. Людей выстраивали вдоль бортов и, их, кололи штыками, кого-то докалывали. При неточном ударе штыком, люди, корчась от боли, визжали, хватались за бортовые леера, падали на палубу и умирали не сразу.

Было очень тяжело исполнять революционную справедливость. Выручали приклады и собачьи, дубовые или буковые, дубинки. Типа, наших «бейсбольных бит». Самые крепкие палицы получались из вязов. Терпели дольше остальных.

В один, из таких мрачных дней, Харитон, спускаясь по трапу, обратил внимание на светящееся, от осознания безъисходности, как будто знакомое, миловидное личико женщины, хватавшейся за полы его расстегнутой куртки и кобуру маузера, с мольбой о защите, уже покоящегося на дне Новороссийской бухты, своего, оглушенного прикладом, мужа.

Оказалась землячка, из Сарапула, из старообрядческой семьи, приходящейся далёкой родственницей семейству Лариных. Муж её, в своё время, держал ювелирную лавку, имел долю в одной из уральских золотопромышленных компаний. Перед отречением императора, зимой семнадцатого, они венчались.

Усталый и измотанный бесконечными расстрелами, он, с радостью, воспринял эту встречу. А, через несколько дней, уже не мог представить, себе, жизнь без неё и, отработав «наряд», торопился домой к красавице – подружке. Лелея и лаская её, он осознавал, что жизнь, опять обретает смысл. Перестали сниться «кровавые мальчики».

В конце осени двадцатого, Харитон написал рапорт, на увольнение из рядов Красной Армии, по причине здоровья. Написал, что не держат нервы. Комиссия, рассмотрев его заявление, отказала в увольнении, но предложила работу, «на выбор». Или в Пермскую губернию, в Осиновскую волость, где располагалось его село, или в Вятскую губернию, в Сарапул. Он выбрал Сарапул. Конвойную службу при сарапульском отделении ГубЧКа.

К новому году они, с красавицей – подружкой, были, уже, на берегах Камы.

Работа была знакомая: конвоировать врагов народа, исполнять приговоры, сначала тройки РевВоенСовета, затем Верховного Совета. А, потом, наступили и времена НЭПа. Старинный купеческий город Сарапул был на подъёме. Частная торговля и мелкое производство, в которое окунулась его подружка – красавица, давали уверенность в будущем.

Харитон, конечно же, никогда не забывал о своей жене и подрастающих сыновьях. Постоянно, при всяком удобном случае, передавал, им, весточки, но, лично, не виделись, уже, почти десять лет.

Наконец, он собрался духом и, в начале зимы двадцать четвертого, прикупив подарков, приехал домой. Встреча произвела на него двоякое впечатление. Груня, похоже, за это время, похорошела и вся светилась от радости, но дети его не узнавали. Половина села, вместе с попом, ушла с Колчаком. Савелия был, уже, плох, днями просиживая на крылечке, любуясь садом и видами на природу. Хозяйство, потихоньку, приходило в упадок.

Семья жила за счет огорода и аренды, которую оплачивал иконописец, знакомый Груне по Перьми, кучерявенький, молодой еврей, перебравшийся в село, и пристроившийся писать иконы, в столярной мастерской, примыкавшей к предбаннику, в саду.

Удручающая убогость их существования, поразили его.

За что боролись, с кровопийцами?

С тех пор, Харитон, постоянно, несколько раз в год, наезжал в село и участвовал в жизни семьи. Родилась дочь, Мария, затем, еще один сын, Иван, потом дочери Анна и Алевтина.

В начале тридцатых, за красавицей – подружкой пришли. Пришли люди в черном. Её обвинили в пособничестве, а конкретно в финансировании деятельности: то ли анархистов, то ли эсеров. Харитон, считая, что это происки сослуживцев, каждый день ходил к следователю ОГПУ, пытаясь доказать, что надо исправить ошибку. Ходил, пока её не увезли в Казань, а его не уволили из органов. Правда, оставив членский партбилет. Партбилет, еще с дореволюционным стажем.

Пришлось вернуться в село.

Савелия уже не было. Осталась, от него, только, столярная мастерская, в которой трудился приблудившийся иконописец. Заподозрив, по-житейски, что его дети, начиная с Марии, удивительно были, шибко, кучерявенькие и походили на молодого, еще, иконописца, он, того, выгнал и, при наличии полного набора специальных инструментов и приспособлений, увлекся столярным делом. В колхоз категорически отказался вступать, работал по договорам с Райпотребсоюзом. Местные власти, зная о нем, практически всё, не напрягали себя, в рвении устранить частное, по сути, производство. Всё-таки член партии, пропуска самому Ленину, в редакцию, к отцу народов, Сталину, выписывал.

Леонтий, за это время, отслужил армию, женился, родились детей, внуки Харитона.

Призвали в армию Антона.

Антон, увлеченный идеей восстановления истинной православной веры на основе проповедей Аввакуума, ревностно отстаивал старые обряды богослужения и не принимал идеи, о помазанниках божьих и прочих «антихристах», то есть идеи, что царь, читай глава государства, это тот, кто богом выбран и освещен. С идеями лизоблюдства, которые постепенно переходили на существующих правителей России, он смирился не мог. Не мог, до самой своей смерти.

Начальнику первого отдела, одной из стрелковых частей Челябинского гарнизона, не составило большого труда, выявить «истинное лицо» врага народа, скрывающегося под маской призванного солдатика и из Антона, в тридцать седьмом, через использование «скрутки», из телефонного кабеля, на голове, и воротком из карандаша, получили все «искренние показания» о его контрреволюционной деятельности и «впаяли» десять лет трудовых лагерей. Уже, в конце года, он написал письмо, что его, через Ванинский порт, доставили в Колымские лагеря, мыть золото для Страны Советов.

«Соответствующие» органы попытались подобраться и к Харитону, но он, зная все о методах работы своих бывших коллег, быстро собрал котомки и перебрался в Николо-Березовку, в Башкирию. А, поскольку учет подозреваемых «врагов народа» и их пособников, в те времена, не достаточно, был, четко поставлен, то он, и прожил там, работая столяром, спокойно, целых десять лет, включая годы военного лихолетья, когда погиб младшенький, Иван и сгинул, в неизвестности, старший, Леонтий.

В сорок седьмом, приехав в очередной раз к семье, он, заготавливая полешки дровишки, для баньки, присел на «чурбан» и, отдыхая, отдал, душу грешную, Господу.

Антон, его сын, будущий иерарх Православной Старообрядческой церкви Белокриницкого толка Семиречья, Восточной Сибири и Дальнего Востока, то есть всего Казахстана и Зауралья России, в этот момент, сходил на деревянный перрон маленькой железнодорожной станции. Сходил, возвращаясь, после десяти лет пребывания в колымский лагерях, чтобы, успеть на похороны отца, женится и, через два года, вновь, получить еще десять лет поселения, из которых отсидел семь, в иркутских краях.

Похороны состоялись только на четвертый день, поскольку пришла правительственная телеграмма за странной подписью Студень-Платов. Телеграмму доставил до бабушки сам председатель сельсовета. Бабушка, видимо знала, кто это, или слышала, в своё время, эту фамилию. Плакала она над телеграммой долго и горько, пока буквы, от бланка, не отклеились. На похороны Харитона, на легковой машине, первой которую видели в селе, прибыли несколько человек, один с Москвы, двое из самого Ленинграда, одетых в «кожу», неуставного образца, времён гражданской войны и маузерами «на боку», в сопровождении суетливого местного энкэвэдэшника.

Помянув, над погребением, о беззаветном бойце за идеалы революции, так рано, ушедшего, из жизни, они продекларировали несколько слов из песни:

Вихри враждебные веют над нами

Темные силы нас злобно гнетут….

И залпами из маузеров завершили процедуру.

Дай Бог, чтобы, над могилками, у кого – нибуть, из нас, прозвучали подобные слова.

На «обед», помянуть, они не остались. На вопросы дяди Антона, о том, что, кто они и, откуда, они знают об отце, те скупо ответили, что вместе служили. Сначала в Петрограде, затем в Царицыно. Расстались в Новороссийске. Пытались найти друг друга, встретится. Но, увы, не пришлось. Служба. Буквально, несколько дней, назад, получили известие, что Харитон «…исключён из списков разыскиваемых, по причине смерти…». И, не смотря на, возможные последствия, решили отдать последний долг своему товарищу. Бабуле, Студень – Платов пообещал похлопотать о персональной пенсии за Харитона. И, она, получала, эту, пенсию лет восемь, до Хрущёвских реформ.

По всему было видно, что, Харитона, товарищи, чтили. Видимо, было, за что.

Хотя, этим же летом сад, банька, столярная мастерская были смыты ливневыми потоками от грозы, необычайно долго, кругами, ходящей над селом. Образовался глубокий, до десяти —пятнадцати метров овраг. Он и сейчас выглядит внушительно.

Антон, еще, был дома. И, они, с бабулей, только и успели, что вынести из мастерской, инструменты. Часть, из них, находится, до сих пор, в целости и сохранности.

Злые языки «шипели», что Бог всё видит, «кто кого обидит» и всё знает. Знает, «кого, зачем и чем метить».

Сейчас, трудно сказать, может зря «шипели», а может не очень? Мужа сестры Агрофены Савельевны, бывшего боевого офицера армии Колчака, говаривали односельчане, именно он, как истинный партиец и правдолюбец, «сдал», соответствующим органам, за хранение оружия в прабабушкином сундуке, хотя, та же молва, доносила, что, это, оружие, как ценную вещи, на всякий случай, хранил не он, а его жена, Стеша.

Трудно сказать, кто ровен перед Богом, а, кто крив.

Я, сам, сомневался, есть ли он над нами, нет ли, там, никого, пока….

Как – то раз, добравшись, еле- еле, после очередных разборок, с бессмысленными жертвами, нарушающими, все понятия, «человечности» и неоднократного принятия, непростых, «окончательных» решений, до семейной постели, я, грохнулся в сон, как «отрубленный».

Мне приснилась глубокая пещера. Слева тянулся ряд, как я понимал, «сусеков». Ящиков с наклонными, откидными, крышками. В крайнем из них на зерне и соломе, похоже …, лежал маленький ребенок. Я, понял, что это будущий Исус Христос. Почему-то почувствовав, что его нужно защищать, оглянулся вокруг. Прямо за мной тянулась длинная лестница вверх. Напротив, лестницы была открытая дверь во внутренний дворик, где маленький ослик, равнодушно глядящий на меня, большими блестящими глазами, меланхолично жевал сено. За ним стояла телега на четырёх колёсах, с установленным, на ней, пустым ящиком, с наклонными бортами. На всякий случай, я, выкинул ногу и попутался лягнуть, его, подошвой ботинка правой ноги, но не удалось. Он, шустро мотнул головой и ушёл от удара. Крайний «сусек» примыкал к другому проёму. В соседней комнате, три еврея, одетые в национальные одежды, глядя на меня, осуждающе бормотали на своём языке и качали головами в ермолках, обвешенных пейсами. В это время, сзади подошёл ещё, кто-то, с мрачным выражением лица, в строгом черном костюме и пригласил меня:

– Пройдемте, – и махнул рукой в сторону лестницы.

Я, в таком же, строгом костюме, с папкой в левой руке, стал подниматься, вместе с ним, вверх. Спутник поднимался вдоль стены, а я, с краю лестничного марша, обрывающегося в пропасть. Впереди светился ярким, солнечным светом, выход из пещеры. Почему-то, опасаясь, что, спутник, может столкнуть, меня, вниз, я переложил черную папку, похожую на современный ноутбук, из левой руки в правую, чтобы, если что, попытаться отбиться, от его попыток.

На выходе из пещеры он исчез и на огромной площади, с белоснежным храмом под ярко-зеленой крышей с колокольней и куполом, я стоял, уже, один.

Передо мной, на табуреточках, сидело, спиной ко мне, несколько рядов молящихся женщин, в ярких, атласных, изумрудно – зеленых, одеждах и неимоверно белоснежных платках. Я, чувствовал, что, среди них находится и моя бабашка, Груня, но, не видел её. Слева, на примыкающей к скале постройке, я, вдруг рассмотрел яркий, во много ярче солнца, яйцеобразный предмет, в контурах, которого, просматривались крылышки. Крылышки», как, я, понимал, ангела.

Вдруг, сидящие передо мной, молящиеся, поднялись и закружились в танце, придерживая друг друга за плечи, в направлении против движения солнца Я, тоже, встал рядом, пытаясь уловить момент, чтобы, присоединится к процессу. Вдруг, неожиданно, я решил, что направление движения «не то». Не то, которое должно быть. И, я, в одиночестве, пошёл, приплясывая, «по солнцу».

В этот момент, всё вокруг озарилось ослепительным солнечным светом и раздался ясный, глубокий, всепроникающий возглас:

– Аллилуйя!

Голос, который приникал везде и всюду. Переполнял пространство, тело и душу. Неимоверная радость переполнила всё моё существо. И, я, очнулся. Не совсем понимая, где я.

Меня, расталкивала жена. И, отвлекая от сновидений, почти, кричала:

– Проснись! Да приснись, же, ты!

С утра, я поинтересовался у своей «половинки», с чего она взяла, что я не проснусь? Она рассказала, что в полусне, она услышала, что, я, как – будто, перестал дышать и задергался, она запаниковала и разбудила меня. Потом, наступил глубокий, ровный сон.

На следующий день, все проблемы, которые копились годами, были решены. Никто, о них, даже, и не вспоминал. Как будто, никогда, о них, и не слышали. А, если и слышали, то считали, это, априори, недоразумением. Потом, при решении любых, даже, самых сложных вопросов жития, я вспоминал об этом возгласе «Аллилуя», потрясшем меня, и сложнейшие моменты бытия, как-то, сами собой, разрешались. Такие вот, дела.

Бабуля, гордящаяся Антоном, и меня пыталась воспитать, в том же духе, в смысле строгости и послушании, в соответствии с постулатами старой веры. Во время войны, она почиталась, как начетчица: читала молитвы, прописанные по Уставу, пыталась говорить проповеди «на тему», толковала новости, так как она их понимала. Все взрослое, мужское, население села, ушло на фронт, включая священника и его помощников, а грамотных людей, среди сельчан, по тем временам, никого, и не было.

Как-то раз, много лет спустя, бабуля, пересказывая своим подружкам очередную присказку о тех временах, помянула меня, что уж «шибко голосистый был»:

– Как-то, приболел, он. Орал как «оглашенный», – орал, да так, что пока успокаивала, на работу опоздала и очередной председатель колхоза, в сердцах, что она задерживала тележный обоз, снаряжаемый на поля с колхозницами, для вязки снопов, пнул, её, «под задницу» ….

Зря он, так, сделал. Слишком дорого, потом, эта выходка, ему обошлась. Я, был, памятливый

Молитвы, прослушивание проповедей, посещение церкви, соблюдение постов, какое-то время, я, пока был маленький, выслушивал, заучивал, старался исполнять.

Потом, когда, я уже учился в школе, мне это наскучило, и, я, особо не напрягался. Отличная память, позволяла мне «сходу» запоминать и соблюдать тексты, писанные и неписанные заветы и каноны. Пересказывая бабуле, её же словами, различные притчи из жития святых и молитвы, я старался её не расстраивать.

А, председателя колхоза, того, я, как-то повстречал.

У нас, в городке, который все местные патриоты прозвали «Камбоджей», появился пассажирский автобус. Жёлтый, с белой полосой на боку. Водитель со своего места, ручкой, мог, с помощью рычагов, открывать или закрывать дверь. Билет стоил пять копеек «от конца до конца». Сдав, за двенадцать копеек любую пустую бутылку, мы, пацаны, могли дважды насладится проездом на мягком сидении общественного транспорта, от вокзала, через плотину, до другого конца города и обратно.

И вот, однажды, я, увидел, в автобусе, «раздобревшего» уже, обидчика моей бабушки. Это был коренастый мужичёк, среднего роста, плешивенький, со взлохмаченными остатками волос на затылке. Немного «поддатый», он, что-то, громко, рассказывал своей спутнице. Дождавшись, когда он сойдёт, я вышел вслед за ним и, развернув за плечо, сходу ударил в челюсть. Противник, в смысле противный дядя, что-то, хотел произнести, но я, ударил его в переносицу и сбил с ног.

Потом, он, что-то, кричал, потом визжал, а, я его пинал, всё пинал его…, и пинал…. А, он визжал…, а, я, его, пинал…, пока мои одноклассники: Толька Бузилов и Гриня Волков, не оттащили меня от этого, ублюдка, обидевшего мою бабушку.

В пионЭры и комсомол я вступил одновременно, в седьмом классе. Кто знает, тот понимает. Понимает, что это такое. Вступил, когда бабули уже не было.

Кстати, вместе с Гриней Волковым. Его, тоже, долго не принимали, потому, что он был из семьи вечных «каторжан» и воспитывался, в соответствии, с принятыми семейными традициями.