Читать книгу Куколки - ЛИЯ РЕЙН - Страница 12

Она пришла на занятие по модерну в красных итальянских туфлях на высоком каблуке! Я завидывала? – не помню, чтоб испытывала именно это чувство. Скорее, восхищение! Восхищение туфлями. Восхищение ею. Она была куколкой. Мраморное личико, плоская грудка, точеные ручки и ножки… Девочка-девочка-вечная девочка… О таких и мечтают взрослые мужчины, которые желают себе девочек.

Это желание могло быть таким сильным, что куколке простили бы ее капризность, и изменчивость настроения, и неверность, и требовательность, и недоступность.

Чем меньше женщину мы любим, – вечная классика. Чем меньше мы любим мужчину, тем более ценными становимся в его глазах. Игры взрослых людей. И вот дистанция уменьшилась, и ты раскрылась, впустила его в свой мир и через некоторое время начинаешь слышать сарказмы в свой адрес и грубые шутки, и думаешь: я больше не принцесса. И не знаешь, как это исправить. Как?

Не-куколкам, как я, отводили второстепенные роли. И мы были довольны, потому как в свете рампы мы смотрелись бледно и проигрышно: не было ни породистости, ни лоска, этой самой ухоженности и гламурности, которая буквально блестела и кричала из человека, и его невозможно было не заметить. Нравится тебе или не нравится, а некоторые выпадали из толпы и кричали собой: вот она я!

Итальянские, я видела их в витрине и они безумно нравились мне, и я не мечтала о них, а только поглядывала, и они, эти туфельки, стоили четыре сотни, как раз столько нужно было мне в месяц, чтобы прожить, и даже неплохо прожить. Произведение искусства, – я пела дифирамбы дизайнеру, – деликатес в повседневном аутфите!

Куколкам полагались подарки. Сначала были большие глаза у нашей группы: откуда у тебя такие туфли, деньги на туфли? И потом прозвучала фраза, очень тихо, без всякого стыда и смущения, а как само собой разумеещееся: он дал. Он – это был наш преподаватель.

Я уже давно подозревала: хотя некоторые люди и видели меня каждый день, все же не подозревали о моем существовании. Вопросы собственной невидимости давно волновали меня, точнее сказать, с детства.

Потому, когда я встретила его прошлым летом, да, на какой-то хореографической тусовке, он меня не заметил, не увидел, не узнал, но я его – да, – ведь и за его жизнью, которая моей проходила совершенно параллельно, и за нею наблюдала. Его черная кожаная куртка была еще более потертой, и вот уже стала заметной лысина, и лицо словно стало рыхлым и начало сползать, черты теряли определенность. Внутренняя загнанность, которая была глубоко внутри, стала проступать наружу и бросилась мне в глаза. Я поняла, что он безнадежно опускается.

Теперь он больше не возил своих студенток на дом, потому что и они вроде как не хотели. Срабатывал инстинкт самосохранения: не соприкасаться с разложением и внутренней надорванностью другого человека, которое как заразная болезнь, как ржавчина.

Теперь к нему на дом приезжали зрелые одинокие женщины. Он заботился о них. Я называла его квартиру отелем для одиноких женщин. Он называл это заботой. Однажды мы ехали в машине втроем: я, мой знакомый за рулем и женщина, которую нужно было отвезти к нашему преподавателю, о которой нужно было позаботиться.

Она была милая, стеснительная, занимала в машине совсем мало места, от неловкости говорила всякую ерунду, как маленькая девочка, в то время как мы были в два раза младше ее, но по поведению в два раза старше. Мне было ее жаль: у нее, как и у нашего преподавателя, на лице просвечивали неявные еще, но мне достаточно заметные симптомы разрастающейся ущербности, причина которой мне была непонятна.

Жизнь, драма, травма?… Им обоим требовалось какое-то, мне неведомое, исцеление. Но когда они встречались и пили, и потом он заботился о женщине… Желавшие оба забыться, они усиливали эту самую болезнь вместо того, чтобы исцеляться близостью друг друга.

Он все больше пил, и краснота больше не сходила с его лица, и когда жизнь совсем подтачивала его силы, он пускался в путешествие, которое должно было называться любовью… И в этом путешествии он был не в силах уважать тех, кто путешествовал с ним. И его попутчицы, каждый раз новые, не могли уважать его.

Мне хотелось сказать.

Мне хотелось прийти к нему и сказать, почему он разрушает свою жизнь, обслуживая женщин, которые почему-то решили, что могут приехать к нему в любое время и он их обслужит. Мне хотелось сказать ему, что они его не уважают, тем более речь не идет о спасении.

Они нуждались в утешении, эти женщины… И они знали, куда можно приехать… Это была такая скорая помощь. Отель для одиноких женщин. Мне хотелось приехать к нему и закричать, чтобы он услышал меня: вы – талантливый хореограф! Вы известный человек! Мы у вас многому научились! Почему вы не уважаете себя? Почему позволяете пользоваться собой?

Конечно, я не сделала этого. Я произносила такие тирады у себя в голове и никогда вслух. Кто я такая, чтоб приезжать и кричать? – Да, гений импульсивной женственности! Он годился мне в отцы.

А тогда мы ехали втроем, эта женщина что-то лепетала, а я думала про себя, понимает ли она, кто он? Талант, величина, дар. Я прошла бледной тенью в его жизни, кто я была такая?

Мы уже подъезжали к его дому, припарковались, и мой знакомый вышел из машины, чтоб сначала переговорить с ним, я осталась в машине с женщиной и молчала, мне не хотелось разговаривать.

Потом произошло невероятное. Мой знакомый вышел из подъезда и направился обратно к машине, сел на свое место и молчал несколько минут. В машине было полное молчание, потом он наконец произнес: он не хочет, я увезу вас обратно.

Женщина встрепенулась, она не сразу поняла, что слова относятся к ней, потом неуклюже вздернула правым плечом и засмеялась. Мне смех показался теперь неуместным. Он был грубым и совсем не сочетался с ее маленьким телом и той обволакивающей милотой, с которой она несла свою чепуху всю дорогу, пока мы ехали. Такую жесткую перемену в человеке я видела первый раз в жизни.

Я отвернулась к окну и ехала всю дорогу молча. Смех, конечно же, прекратился и наступила напряженная тишина. Женщина молчала, время от времени подтирая побежавшие глаза носовым платком. Она молча вышла, когда мы остановились у ее дома, и больше мы ее не видели.

Мой знакомый набросился на меня, едва она скрылась из виду: почему я молчала все время! Ему пришлось сидеть с этой дебилкой на переднем сиденьи и слушать, как она хлюпает носом. Я промолчала, удивившись его монологу, понимая, что была не единственной, кто заметил: наш преподаватель совсем опустился.