Читать книгу Война в России и Сибири - Лодевейк Грондейс - Страница 22

Между 15 и 20 октября я посетил генерала [К. Н.] Десино, он был военным атташе в Пекине, а теперь командовал 71-й дивизией. Я гостил у него в деревне Асова, одной из двух или трех деревень в России, где русскому правительству удалось поселить крестьян-евреев[92]. Приданные дивизии казаки были не прочь сыграть с местным населением дурную шутку. Когда нашли перерезанный телефонный кабель (кто знает, не казачьей ли шашкой), пошли толки о шпионах, которые прячутся здесь по лесам и болотам, и казаки надумали выгнать из деревни евреев и спалить их дома за предполагаемое вредительство и нейтралитет. Генерал Десино не испытывал большой симпатии к единоверцам, которые занимались в основном торгашеством, он предпочел защитить бедняков, которые выращивали хлеб. Поутру меня разбудил женский плач. Я поспешил на улицу и увидел высокого статного Десино в окружении стариков и плачущих женщин, они целовали ему руки и сапоги, благодаря за защиту. Генерал едва сумел освободиться от этих несчастных. Я не скрыл, как высоко ценю его человечность, и высказал свое мнение с тем большей охотой, что штабные его не одобряли.

Затем я провел несколько дней у генерала [П. С.] Оссовского, ему генерал Брусилов доверил основной маневр, поручив командование семью полками. Ставка настаивала на наступлении, генерал Брусилов нажимал на генерала Оссовского. Оссовский энергично сопротивлялся. Его останавливали огромные потери, которых не избежать, когда наступающих будут косить замаскированные пулеметы. Наверху руководствовались – и сколько еще лет после! – неисчерпаемостью человеческих ресурсов. Но это были теории штабистов.

Русский фронт на Волыни открылся в ноябре 1915 г.

Три маленьких деревенских домика на лужайке посреди глухого леса. Там и здесь за кустами болота, которые кажутся сухими, но вода спит под травянистыми кочками, стоит лошади наступить на них, и выступает густая грязь, ноги вязнут, лошадь не чувствует твердой поч вы и косит отчаянно глазом.

В самом большом доме – штаб дивизии, в двух других – офицеры полка, занимающего первую линию огня. А вокруг здоровенные неторопливые парни в серых шинелях, они спят под открытым небом или в землянках, которые защищают их от дождя и пуль.

Враг на расстоянии километра. Он прячется за такими же деревьями, что и мы. Разведчики пробираются сквозь кусты наощупь, и вдруг начинает строчить невидимый пулемет и косит наших людей.

Бывает, что целый день ни звука. Заржет лошадь. Ветер прошуршит листвой. Защебечет птичка возле дома. Кажется, все заснуло. Идиллия. Солдаты дремлют или перешептываются, сидя вокруг гранатометов. И если хорошая погода, если светит солнце и все вокруг блестит в его лучах, все улыбаются и все счастливы.

А за лагерем выстроены послушные и страшные, как прирученные бульдоги, блестящие горные пушки. Они повернули свои жерла в сторону врага и время от времени разражаются сухим лаем, далеко разносящимся под лесными сводами.

Вместе с темнотой в лес приходит холод. Повсюду вспыхивают большие костры, солдаты жмутся к огню. Сгрудившись, растягиваются на земле, млеют от тепла, поворачиваются спинами. Змеи обвивают палки, солдаты садятся вокруг костров, дорожа каждой теплой струйкой.

В штабном доме все смертельно скучают.

В маленькой комнатушке разложено восемь походных кроватей. Офицеры лежат, читают или жалуются друг другу на бездействие. Все поднимают головы, слыша телефонный звонок, вспыхивает надежда, что монотонная жизнь переменится. Они ждут сигнала к атаке, но он зависит от успеха на соседних участках фронта. Телефонисты тоже нервничают и беспокоятся.

Генерал [Оссовский] говорит по телефону коротко. Похоже, он спорит с вышестоящим штабом, отрывистые слова бегут по кабелю вверх и вниз.

Генерал маленького роста, но держится великаном; у него доброе лицо, он храбр, и глаза у него, когда я в них смотрел, горят стальным блеском. Сражения этой войны и предыдущей живут в нем. Он их чувствует, когда думает и готовится к будущему бою.

Он знает одну-единственную немецкую фразу: «Setzen Sie sich» («садитесь»). Всякий раз, когда я вхожу, его лицо освещает любезная светская улыбка, он протягивает мне руку и указывает на стул: «Setzen Sie sich».

Расхаживая по комнате, он то и дело натыкается то на табуретку, то на что-нибудь из вещей своих офицеров. Но вот он перестал ходить, как дикий зверь в клетке, его пронизывающие глаза блестят, и он звонко диктует начальнику штаба свои распоряжения.

Я выхожу вместе с моим молодым другом Иваненко, штабс-капитаном и писателем. Ночь светлая, на небе звезды, воздух сырой и холодный. Звук выстрелов похож на треск сухого камыша, пули свистят у нас над головами.

Солдаты сидят вокруг больших костров. Слушают игру на гармони. Играет настоящий виртуоз. Он поставил инструмент на колени, наклонил голову и небрежно прислушивается, как его ловкие неутомимые пальцы бегают по клавишам. Увидев нас, он меняет репертуар, начинает играть современные вальсы. Мы просим играть, как раньше, донские песни, солдаты одобряют просьбу.

Они негромко поют, песня поднимается и тает в холодной светлой ночи. У солдат ясные детские глаза. Их ум не развит, но они совсем не тупые. Черты лица резкие, порой грубые, но мимика тонкая, и у всех обаятельная улыбка.

Я задаю им через Иваненко, которому интересно, что вызывает у меня любопытство, несколько вопросов. Отвечает мне в основном один из солдат, до войны он был рабочим в Москве и читал книги. Прежде чем заговорить, он советуется взглядом с остальными.

Я спрашиваю, ненавидят ли они своего врага.

– Да, немцев ненавидим. А австрийцев так…

Я настаиваю, и они уточняют:

– Немцы хотят воевать, австрийцы не очень…

И еще несколько ответов:

– Немцы жестокие. Они подвешивают пленных за ноги, чтобы заговорили…

– Я сам видел русских с выколотыми глазами…

– Они убивают всех казаков, каких встретят…

– Стреляют в мертвых, боятся, как бы не встали…

– Ух, как немцы казаков ненавидят!

Они говорят все разом. И смеются, показывая белые зубы, подтверждая, что немцы не на пустом месте возненавидели казаков.

Я спрашиваю: разве австрийцы не пользуются разрывными пулями и не совершают жестокостей? Они переговариваются между собой, потом отвечают.

Один говорит:

– Среди австрийцев мы всегда находим кого-то из друзей. Люди из Галиции приезжают к нам в мирное время, и мы к ним ездим. Как мы можем их ненавидеть?

Другой:

– Увидит кто-то из наших среди пленных знакомого и кричит: «Надо же! Это ты?» А тот ему: «Сам видишь!» Наш: «Как жена? Как дочки?» А тот спросит про хозяйство, про коров. И вместе о войне погорюют. Сколько она еще продлится. Ну и дальше в том же духе. Бывает, что и обнимутся, потому что друзья. А до этого убить могли друг друга.

Третий:

– Среди пленных есть и чистые русские, они и говорят только по-русски. За что же их ненавидеть?

У четвертого всерьез накипело против немцев.

– Австрийские офицеры добрые, – говорит он. – Угощают сигаретами, разговаривают. А немецкие нет, они нам приказывают.

Стрельба становится сильнее. Пули свистят между деревьями. Неприятель пошел в атаку на наши позиции, до которых четверть часа ходьбы от этих костров. Нам уже не до разговоров. Резервы приготовились к бою. Серые ряды медленно движутся мимо нас. Солдаты на нас поглядывают, а гармонист снова берется за гармонь. В полку она единственная, и все солдаты в ее власти.

Гармонист играет песню, которую все знают, и сидящие вокруг нас, провожая глазами товарищей, потихоньку поют знаменитую на Дону балладу. Казак обманул невесту с полюбовницей и насмеялся над брошенной, а невеста его отравила. Изменщик умирает, а она поет у его изголовья о своей любви и ненависти.

Подходит солдат и бросает в огонь ветки, огонь оживает. Поднимается пламя и освещает блестящие глаза. Люди забыли о начавшейся атаке, о нарастающем обстреле. На войне память на плохое коротка и длинна на волнение души.

Внезапно мощный грохот наших пушек присоединяется к вечернему пению, и мы сразу же забываем о ненависти казачьей невесты, героини идиллии, вывернутой наизнанку. Я смотрю на солдат, они хохочут, смех и нервный, и довольный. Они думают про себя: «Вон каковы наши пушки! Хорош голосок!»

Пулеметы строчат реже. Вскоре подкрепление возвращается так же медленно, как уходило. Пушки больше не бьют. Атака отражена. Несколько раненых, их перевязывают. Несколько убитых, их похоронят завтра. Вот и все.

Бой позабыт, как только снова заиграл гармонист. На этот раз очень громко. Человек не смог бы не поддаться страху смерти, которая постоянно витает в воздухе, если бы только и думал о ней и смотрел на страдания раненых товарищей.

При посредстве моего молодого друга я рассказываю, как после взятия Чарторийска одно подразделение 1-го гренадерского его величества кронпринца полка, надеясь спастись в лесу, продвигалось узкими тропами и повстречало двух казаков, одного они убили, другого ранили. Раненому удалось выжить, он собрал 25 своих товарищей, в ярости они догнали немцев и порубили всех саблями. Я прибавил, что ни одного русского офицера там не было.

Услышав мой рассказ, солдаты засмеялись и один из них сказал:

– Правильно сделали. Немало казаков покрошили немцы.

И все принялись рассказывать истории о казачьей мести, которым сами стали свидетелями или слышали, сидя долгими вечерами у костра, когда в воображении оживают лихорадочные мечты войны.

Они одобряли казаков, не забывая напомнить, что немцы первыми начали применять жестокости.

Я попросил перевести следующее: «Хорошо, вы рассказываете, что сделали казаки. А сами вы как поступили бы в таких обстоятельствах? Зарубили бы пленных? Прикончили бы раненых? Стали бы издеваться над беспомощными, которые не могут защититься?»

Солдаты долго переговаривались между собой. Один из них, старый воин с Дона с лицом греческого философа, делал очень справедливые и взвешенные замечания. Наконец, чтец ответил за всех:

– Нет, мы бы не могли такого сделать.

И все они на меня посмотрели.

Я сказал, что после боев я видел много раненных немцев, взятых в окопах, с разбитыми распухшими лицами, но они могли идти вместе со своими товарищами в плен. Солдаты мне ответили, что им, должно быть, досталось прикладом. Я спросил, почему русские солдаты предпочитают действовать прикладом, а не штыком.

Солдаты вновь стали обсуждать мой вопрос. Потом чтец сообщил, что когда они оказываются в окопе и чувствуют, что наверняка его возьмут, то предпочитают не убивать врага, а оглушить ударом и вывести из строя.

Я смотрел на этих людей и верил: они говорили правду. Я много раз имел возможность наблюдать яростные и неожиданные вспышки, но здесь они бывали редко. У русских солдат в бою возникает воодушевление, и, если оно правильно направлено, они становятся непобедимыми. Так мне кажется. Но боевой пыл исчезает так же мгновенно, как вспыхивает. Гнев в победителях гаснет при виде несчастья побежденного. У русского солдата иная культура, чем у его союзников на других фронтах, но я не скажу, что она более низкая. Ум зачастую у них не так развит, зато глаза смотрят добрее и очень привлекательно их спокойствие. «Будьте, как дети», – говорит нам писание[93], это состояние души утратили другие нации, но оно стоит любых образованностей.

А что касается рассказов о жестокости казаков, то их тоже не стоит принимать целиком всерьез. Солдаты показались мне сродни тем молоденьким девушкам, которые упиваются жестокими романами о разбойниках, а сами не обидят и голубки.

Гармонист-виртуоз вновь взялся за гармонь. Жалобы, печальные вздохи, проникновенные мелодии полетели к звездам, повисая на них прихотливыми гирляндами. Счастлив народ, не забывший сладость баллад. Для их жизней, таких коротких, для их душ, приготовившихся к смерти, поэзия становится бальзамом, который смягчает чувства, утешает боль, лечит от неуютного соседства смерти, постоянно нависающей над нашими головами.

Солдаты не решаются при нас улечься на землю. Мы благодарим их и уходим. Обернувшись на прощанье, мы видим, что они вновь сгрудились у огня, образовав причудливую группу и своей одеждой, и позами.

В доме все тихо и спокойно. Генерал, как мне кажется, изучает обстановку: со своим начальником штаба он рассматривает карту. Увидев меня, протягивает руку. «Setzen Sie sich», – восклицает он, и его офицеры, любящие его за храбрость и доброе сердце, улыбаются его лингвистическим познаниям.

Но всем тяжело. В ночной тишине, прерываемой редкими выстрелами, нас мучает мысль, что враг укрепляет позиции в лесу, что время наступления все-таки пока не настало.