Читать книгу Сонница. Том второй - Макс Бодягин - Страница 4

День восьмой.

Среда, 24 марта.

23:51

«Соберись и действуй». Легко сказать: «соберись и действуй». Надо отключить телефон и лечь спать. Утро вечера мудренее. Яшка-пидор мёртв. Его мать мертва. Ничего не могу нащупать, всё оборвалось. Ни единой живой ниточки. Какие-то пятна, не имеющие смысла, не за что зацепиться, невозможно разглядеть в этом хаосе ни одного чёткого очертания, сплошное мельтешение, суета мелких козявок.

Я не могу признаться себе в том, что старуха показала мне Ию. Как только я начинаю об этом думать, меня тут же охватывает паника, чувствую, что схожу с ума. С одной стороны, ненавижу эту старую блядь за то, что она обгадила одно из немногих светлых пятнышек в моей жизни, я имею в виду ту подростковую любовь к Ие. С другой… Я не могу игнорировать тот факт, что я совершенно ясно видел Ию, пока старая ведьма держала мою ладонь. Я понимаю умом, что это может быть (и скорее всего есть) некая форма наведённого гипноза, но сердцем чувствую, что всё не так просто. Ия – ведьма? Ведьма, охотящаяся на мужчин?! Не хочу, не хочу в это верить…

Я вообще не знаю, как поверить в то, что произошло этой ночью. Как? Я знаю, что всё это бред собачий, все эти ведьмы, пьющие из людей силы, вечная жизнь и прочий тупой фольклор. Но… Я же видел, я же видел всё своими глазами! Я видел, как сорокапятилетняя женщина за три часа истаяла, как сдувшийся воздушный шарик, превратилась в живой труп с ввалившимися глазницами. Честно говоря, испытал сильное искушение прихватить на память пару её зубов в качестве трофея, но побоялся.

Положа руку на сердце, сейчас я чувствую облегчение от того, что старуха дала дуба. Мне было бы сложно перенести мысль, что где-то в одном городе со мной ходит самая настоящая ведьма, обладающая такой силищей. Думаю, если бы ей вдруг захотелось убить меня, она сделала бы это в два счёта. Я бы даже «мама» не успел сказать. Бр-р-р, до сих пор ладонь зудит, словно током пробивает.

«Полароиды» с Яшкой и его жертвами оставил валяться на её столе, всё протёр, чтобы не оставить отпечатков, и ушёл, как следует заперев за собой дверь.

День девятый.

Четверг, 25 марта.

10:01

Проснулся от того, что мне приснился отец. Будто бы я встретил его возле университета, того корпуса, где расположена библиотека технической литературы, где он частенько пропадал. Отец стоял рядом, совершенно живой, даже слегка помолодевший. Слабый аромат его любимого одеколона не выветрился из моих ноздрей даже после пробуждения, так чётко привиделся его образ. Он взял меня за руку, прижав её к сердцу, потом прижался губами к моему лбу, чуть кольнув проникотиненными насквозь усами – ритуал, который я помню сызмальства. «Прости, папа, прости меня, пожалуйста, я никак не мог приехать на твои похороны. Прости за то, что всегда опаздывал. За то, что всегда был для тебя источником волнений, а не поддержки», – я говорил и говорил, а слёзы лились на отцовскую руку. Я попытался опуститься на колени, но отец засмеялся, поднял меня и ответил: «Глупыш, всё хорошо. Со мной уже всё-всё хорошо. Мне уже не больно, а вот себя побереги, обещай».

Я подумал, что приехал в город всего пару недель назад. А уже как будто отдельная жизнь успела сложиться и промелькнуть, помахав платочком: запой, Инга, всё это.

Зазвонил телефон. Мой жуликоватый маклер пообещал в понедельник привести несколько покупателей на квартиру. Я сказал ему, чтобы не торопился, работал качественно. Надо пройтись. Господи, этот отцовский запах… Мне нужно срочно выйти из дому, хоть куда, куда угодно, пока я не сбрендил окончательно. Бежать отсюда.

День девятый.

Четверг, 25 марта.

18:54

Господи, вот это денёк. Утром я вышел из дому, дошёл до ближайшего перекрёстка и купил корн-дог: странная штука, которую больше не видел ни в одном российском городе, у нас под боком её начали делать ещё в начале 90-х и она прижилась, эта сосиска в сладком кукурузном тесте, наверняка ужасно вредная, но вкусная, сволочь. Точно такая же, как и двадцать лет назад. Чтобы смыть этот странный сладко-солёный вкус, я зашёл в кофейню и замер на четверть часа, выбирая себе коктейль по вкусу. Зазвонил телефон и девичий голос смущённо сказал:

– Алло, это Виктор?

– Да, что вы хотели? – и тут сердце стукнуло совершенно не так, как надо бы. Стукнуло оно куда-то вбок, вразброд, неумело стукнуло, будто бы в первый раз.

– Это Лиля Чернова. Дочь Инги Григорьевны. Вы меня помните?

– Разумеется, Лиля, – надо бы срочно смочить горло. Лилилилилилиля. Лллоллипоп.

– А вы где сейчас?

– Что-то случилось?

– Нет, просто. Глупо звучит наверное такой вопрос…

– Нет, не глупо. Я сейчас стою в кофейне… Секунду.., – я поискал глазами официантку, – Девушка, как называется ваше заведение?.. Ага. Лиля, я попал в сложную ситуацию, я стою в кафе «Тортуга» и пытаюсь выбрать утренний кофе из примерно тридцати сортов. И ужасно туплю при этом.

– «Тортуга – кофейный остров»? С пиратом у входа?

– Секунду… Девушка, у вас есть «пират у входа»?.. Да, Лиля, тут есть какое-то чудище с бровями из рыжей пакли и они считают его пиратом.

– А можно я приеду сейчас? Вы там долго ещё пробудете?

– Примерно, лет пятьсот, если буду так мучительно выбирать.

– Я сейчас буду. Я вам помогу.

«Лети милая. Я дождусь», – подумал я и испугался. Сердце снова стукнуло поперёк обычного ритма, вплетая элементы кубинского танца туда, где они были совершенно не нужны. Мой смуглый оленёнок. Мой? Не льсти себе. Я не льщу. Никто не запретит мне считать её моим оленёнком. Мой нежный шелковистый бэмби, моя тонконогая красавица, с двумя розовыми точками бывших прыщиков возле уха, там где круглится чёрный непослушный завиток, выпрыгнувший из вороной глади. Как у Инги. Её матери… Боже, куда меня несёт?..

Она прилетела почти моментально. Сквозь стеклянные двери я видел, как неповоротливое грузное такси с жёлтой полосой пришвартовалось напротив входа, Лиля выпорхнула из него, мелькнув цветастым шарфиком, протянула шофёру деньги и уже скакала к крыльцу, но за несколько метров до входа внезапно остановилась, на пол-секунды задумалась и проделала остаток пути модельной походкой. Сегодня она выглядела гораздо взрослее: короткое приталеное пальто, чёрная водолазка, чёрные джинсы в обтяжку.

– Здравствуйте, – сказала Лиля, протягивая мне пальцы для рукопожатия.

– Привет.

Пауза. Не молчи, идиот, скажи что-нибудь. Пауза тянется неприлично долго. Я не могу отпустить эти пальцы. Это тонкие смуглые пальцы. Горячие и сухие.

– Вы уже что-нибудь выбрали?

– Нет, оставил эту прерогативу тебе.

– А попробуйте «ментоловый рай»? – Она резко повернулась к официантке и бросила, – Два «ментоловых рая», мороженое и кусочек захера. Вы любите шоколад? – Это уже мне.

– Конечно. У меня в голове крутятся два вопроса – почему ты без шапки? И почему ты не в школе? Но я боюсь спрашивать тебя об этом вслух из опасения показаться занудой, – сказал я и выдохнул. – Поэтому беседу придётся вести тебе.

– Хорошо, – без улыбки ответила Лиля. – Я не в школе, потому что в школу я не хожу, а учусь в художественном училище на первом курсе. А без шапки я потому, что я – плохая дочь, которая хочет угробить собственную мать и ни во что не ставит мнение собственного отца. Как-то так примерно звучат ответы на поставленные вами вопросы, Виктор. Вы удовлетворены?

– Нет.

– Тогда спрашивайте ещё.

– Ты на первом курсе. А сколько этих курсов всего?

– Три, – сказала Лиля и шумно потянула через трубочку коктейль.

– Нравится?

– Учиться или коктейль?

Официантка, принесшая скромный коричневый ломтик торта на огромной тарелке с карамельными разводами и размашистыми шоколадными штрихами, избавила меня от необходимости отвечать на этот вопрос. Я попросил принести меню, официантка что-то ответила, я улыбнулся в ответ, искоса поглядывая на Лилю. Оленёнок, не отрываясь, смотрел на меня огромными чёрными глазищами.

– Меня не взяли в «художку», – сказал я, поворачиваясь к ней. – Когда по земле ходили динозавры, а по воздуху летали птеродактили, я был в твоём, примерно, возрасте и в «художку» попадали только избранные, сдавшие экзамен. А я, увы, не смог пройти это испытание. Жалею страшно.

– Меня тоже не взяли. Но потом приехал папа и сказал: «Надо взять». Разумеется, как всегда бывает в таких случаях, я сразу же стала самой любимой ученицей.

– Папа-олигарх?

– Ага. Мой чадолюбивый и ответственный папа-олигарх. Он, конечно, прекрасный. Но он так любит устраивать мою жизнь своими олигархическими методами, что мне порой хочется провалиться сквозь землю.

– Но ты ведь не просто так в «художку» пошла? Ты же умеешь рисовать?

Вместо ответа, Лиля хмыкнула, взяла салфетку и одним росчерком нарисовала идеальный круг. Официантка принесла мороженое, странно косясь на нас с Лилей, словно пытаясь определить, кто мы друг другу. Лиля обдала её холодом и подтянула вазочку с мороженым к себе.

– А вы не работаете? – спросила Лиля, отправляя белый островок пломбира в глубину вишнёвого рта, между пухлых губ, очерченных коричневым ободком, между губ, обозначенных угловатыми скобками только что съеденного шоколадного торта. Между самых целовабельных губ на свете. Тонкая ниточка пара струилась между лилиных губ и эту ниточку хотелось пить бесконечно, пока Земля не погибнет в пламени нового Большого Взрыва.

– Скажем так, я в творческом отпуске.

– А кем вы работаете, когда всё же работаете?

– Когда я всё же работаю, то работаю переводчиком с испанского и португальского.

– А скажите чего-нибудь? Я в Испании была сто раз, а как португальский звучит, вообще не знаю.

В этот момент музыка, фоном звучавшая в кафе, остановилась. Я сделал глоток и негромко спел, наклонясь поближе к Лилиному лицу:

– А ещё? – спросила она.

– Ещё?

В этот момент музыка заиграла снова, я замолчал и только теперь заметил, что наши с Лилей носы почти соприкасаются. Я смутился и откинулся назад, но Лиля придвинула свой стул поближе и слишком далеко мне убежать не удалось. Надо было вообще выбежать на хер из кафе, бежать к чёрту, зачем я только согласился с нею увидеться?!

– Как красиво, – зачаровано сказала Лиля. – О чём это?

– Это о невероятной красоте девичьей походки, о золотом от солнца теле девушки, которая проходит мимо певца, оставляя его в одиночестве, сама будучи при этом одинокой и такой прекрасной.

– Хотите? – спросила Лиля, протянув мне ложечку с мороженым.

Как последний мудак, утративший остатки давно пропитого мозга, я кивнул. Сорокалетний идиот, ещё вчера занимавшийся незащищённым анальным сексом с матерью этой замечательной девочки, мотнул своей тупой башней, глядя в бездонные чёрные озёра, следя за взмахом махровых густых ресниц, раскрыл рот, который ещё вчера впивался в самые сокровенные места матери этой замечательной девочки, и звякнув клыками по ложке, жадно цапнул весь кусок, от которого тут же заломило нёбо. Господи, какой дебил…

Чувствуя, как ломота переходит от нёба к затылку, как сладкие мурашки спускаются под воротник, я замычал от удовольствия, уперевшись лбом в лилин прохладный лоб, и девочка тоже замычала в ответ, сначала передразнивая меня, а потом входя со мной в унисон. Я почувствовал её вибрацию, вдруг пробравшую меня до костей, до самых мелких косточек, вроде тех, что составляют запястья и стопы, каждый зуб вдруг задрожал в своём гнезде в челюсти, каждый ноготь завибрировал, словно пытаясь покинуть своё розовое ложе, каждый палец пробил неведомый ток, я прижимался к лилиному лбу, продолжая гудеть и слушая её гудение, думая только об одном: не останавливайся, милая, только не останавливайся.

Она не останавливалась. Мы прикрыли глаза и гудели, как два мобильника, поставленных на виброрежим, как двое безумцев, пытаясь отгородиться этим гудением от остального мира, от звуков машин, проезжающих снаружи, от голосов детей, шумящих вокруг, от всего на свете. Мы вибрировали в такт, я ощущал всё её тело, лишь касаясь лбом её лба, это казалось удивительным чудом: тупая кость вдруг превратилась в самую чувствительную на свете мембрану, подобную барабанной перепонке, лишь с тем различием, что она предназначена реагировать только на один-единственный звук в мире – звук юного тела, дрожащего от желания так, как дрожит на ветру распускающийся бутон. Сумасшедшая жажда жить и пить эту жизнь каждой клеточкой передалась мне с этим гудением, словно я случайно выскочил голышом на мороз. Я продолжал, крепко зажмурившись, сливаться с вибрирующим лилиным голосом, и понимал, что до этой самой минуты был лишь ходячим трупом, зомби, бесчувственным куском мяса, лишённым всякого намёка на душу, теперь же, с каждым колебанием звука, выжженные было чувства возвращались ко мне, я снова становился живым. И это было прекрасно. Так прекрасно, что под напряжённо зажмуренными веками предательски заперчило. Я открыл глаза и увидел, как по лилиной щеке катится тонкая слеза, прозрачная, как паутинка.

Я взял её лицо в ладони, но Лиля замотала головой, отчего ещё одна слеза пробежала рядом со своей сестрой, и сказала: погуди в меня ещё. Пожалуйста. Я хочу ещё. Я снова прижал лоб к её лбу и всё вокруг исчезло, лишь еле слышное «мммммм» заполняло пространство, намертво спаивая нас в одно существо с двумя когда-то раздельными телами. Погуди в меня. В меня.

Потом она отслонилась от меня. Промакнула платком мокрое лицо. Посмотрела на меня и улыбнулась:

– Я вас тушью своей запачкала, – она вытерла мне правую щёку. – Я, наверное, выгляжу как дурочка вообще, да?

– Нет. Ты выглядишь, как самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.

– Вы, наверное, всем так говорите.

– Нет.

– Пойдёмте отсюда.

Мы шли долго, бесконечно долго, молчание тянулось за нами, как дымный след подбитого бомбардировщика. Я понятия не имел, о чём с ней говорить. Что вообще может быть в голове юной девушки? Я со взрослыми-то бабами не всегда могу разобраться, а тут… Я понимал, что она отчаянно хочет произвести на меня впечатление – на шестнадцатисантиметровых лобутенах Лиля была на полголовы выше меня. В голову прилетела популярная в школьные годы песенка про восьмиклассницу: «мамина помада, сапоги старшей сестры». Я невольно улыбнулся воспоминаниям, Лиля заметила эту улыбку, улыбнулась в ответ и будто бы расслабилась. Её рука осторожно вползла в сгиб моей, слегка касаясь рукава пальцами. Она бросила на меня осторожный взгляд и, не получив в ответ осуждения, слегка сжала мой бицепс и чуть склонила голову в мою сторону. Я почувствовал себя странновато. На секунду мне показалось, что все прохожие осуждают нашу странную пару: сорокалетнего мужчину с потрёпанным жизнью лицом и изящную старшеклассницу. Впрочем, через пару минут я увидел наше отражение в витрине. Мы выглядели охуенно. Она выглядела охуенно. Она походила на марсианку: длинношеяя, большеглазая, вся узкая, длинная, змеистая, стянутое поясом пальто в «гусиную лапку» облегало её юную фигуру, разлетаясь книзу конусом, отчего талия казалась ещё тоньше, а голени ещё длиннее.

Наконец, она прервала неловкое молчание странной фразой, глядя на пробегающую мимо дворняжку:

– А вы знаете, откуда взялась кличка «Каштанка»? В старину на Руси так звали всех чёрных собак. Я бы звала их «чернышками», но абсолютная чернота – это признак породы, а чёрных пород было мало. Поэтому всех собак смешанного тёмного оттенка звали «каштанками». То есть, это не собственное имя, а просто определение цвета. Прикольно, правда?

На её лице я увидел отчаянное желание казаться взрослой, интерес, смешанный с боязнью облажаться, в общем, всё то, что я чувствовал в её годы, заговаривая с девушками. Эта мысль меня позабавила.

– Я не столь начитан, как ты, но один интересный факт знаю, – ответил я.

Лиля с интересом смотрела мне в рот, словно дошколёнок, которому сказали, что сейчас из объектива вылетит живая птичка. В ту секунду у неё было настолько серьёзное выражение лица, что я не сдержался и продолжил:

– Океанская сельдь, вот та самая обычная селёдка, которую мы едим, это единственная в мире рыба, которая умеет пердеть.

Лиля брызнула хохотом, уткнувшись лбом в моё плечо и повиснув на рукаве.

– Ты напрасно смеёшься, это научно доказанный факт, – продолжил я, стараясь не заржать в ответ. – Единственная рыба в мире, умеющая выпускать газы из кишечника – это наша селёдка.

Лиля просто помирала от хохота.

– Более того, – продолжил я профессорским тоном, – Пердит селёдка не просто так, а использует эти пузырьки для коммуникации с другими особями в стае.

Лиля отпустила мой рукав и согнулась пополам, придерживаясь за ограждение тротуара.

– Ой, мамочки, селёдка пердит, – с трудом проговорил она, переводя дыхание и вытирая слёзы. – Теперь я знаю, почему она так пахнет, если полежит чуть-чуть! Это она для коммуникации пахнет, а вовсе не просто так. Это она сообщает нам типа своими пузырьками: «Ну, всё. Кажется, я подохла».

И тут Лилю срубил новый приступ хохота. Я хохотал вместе с нею, мы передразнивали друг друга, изображали коммуницирующих селёдок с выпученными в агонии глазами, я разогнулся, чтобы набрать воздуха для новой порции смеха, и тут… Она меня поцеловала. Не нежно. Не по-девичьи. Страстно. По-женски.

Я охуел.

– Вам не понравилось? – спросила Лиля исподлобья, когда я отклонился от неё, чтобы перевести дух.

– Нет, что ты, ну конечно, мне очень понравилось, – в полнейшем замешательстве ответил я.

– Я не очень хорошо целуюсь, наверное, – сказала она, покраснев.

– Вообще-то даже слишком хорошо, на мой вкус, – ответил я, не приходя в себя.

Лицо Лили тут же вспыхнуло радостью, она взяла моё лицо в свои руки и повторила поцелуй, в этот раз прижавшись ко мне всем телом, в особенности, бёдрами (маленькая мерзавка), отчего мой неюный уже боевой конь внезапно встрепенулся, забил копытом и потянулся навстречу её влажным мечтам. Лиля почувствовала этот спонтанный толчок и улыбнулась сквозь поцелуй, сказав «да, хочу ещё», не отнимая губ, и тут я ощутил, как мне сносит крышу.

– Осторожно, я могу влюбиться, – беспомощно промямлил я.

– Поздно. Я уже, – сказала Лиля и спрятала лицо, уткнувшись мне в воротник.

– Когда ты успела?

– В ту самую минуту, когда впервые тебя увидела. Я люблю тебя. С того самого момента. Я очень сильно люблю тебя и не знаю, что мне с этим делать. Пока!

Она повернулась и исчезла в глотке подземного перехода, моментально растворившись в потоке граждан, с пасмурными лицами бегущих по делам. Я остался в одиночестве, пытаясь переварить всё, что только что произошло.