Читать книгу Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы - Маргарита Анатольевна Оконечникова - Страница 10

Одно хорошо: что я в это время была настолько мала, что ничего этого не видела и не знала. Как только мне стукнуло три года, меня, как тогда говорили, «определили» в детский сад, где я пробыла до весны 1941 год – кроме каждого лета, когда меня – а последние два года и с Боренькой – отправляли в Молосковицы. Лариска же до самого нашего отъезда в эвакуацию пробыла в круглосуточных яслях, что ее и спасло от голодной смерти, т.к. она была всегда очень болезненной.

Когда перед самой смертию ее Тамарочка увидела рентгеновский снимок ее легких, то оказалось, что одного у нее вообще нет! Ларочка ведь работала тоже в парикмахерской и тоже гениальным мастером была. Другие мастера стоят без дела, а к ней всегда очередь: даже те, кто не знал ее еще лично, говорили: «мы к рыженькой». У нее шикарная рыжая коса была. У Тамарочки есть фотографии, где она и с косой, и с распущенными длиннющими густыми рыжими волосами – снялась перед тем, как их отрезать, т.к. сложно было ухаживать за такими. Так вот, вообразите себе химическое «амбре» в парикмахерской, брызги всех средств, полет волос и пыли. А химическая завивка? Да что там говорить… Слава Богу, что Он позволил ей прожить достаточно долгую жизнь, испытать все «прелести» земного существования. В Господа она искренне, как и все мы, веровала, часто истово молилась перед иконой Казанской Божией Матери, которую мамочка после кончины «бабушки» привезла из Молосковиц. Иконой этой благословляли ее с отцом. Потом ее украли во время эвакуации по Дороге Жизни из блокадного Ленинграда… А вот в храм Ларочка не ходила, и когда я ее просила сходить исповедоваться и причаститься, она возмущалась, говоря, что она перед самим Господом исповедуется – мол, причем тут «еще кто-то»…)

Так вот, нас с Боренькой каждое лето отправляли в Молосковицы – видимо, довольно ранней весной. Я помню, как мы жили на «зимней» половине с жаркой русской печкой. И я помню, как «дедушка» приносил из амбара замороженную рябину. Где спала я, не помню, – видимо, на полатях. Боренька спал на печке. Перед сном он говорил, залезая на лежанку, «Деда, какой ноти» («спокойной ночи»). А дедушка отвечал: «Синей, Боренька, синей» – «Какой ноти!» опять повторял Боренька, а дед опять, как будто отвечая на его вопрос, пока не переберет все цвета, доводя его, бедного, до слез. Бабушка сердилась! НО каждый вечер повторялось то же самое.

Дом был деревянный, большой, красивый. Входишь на резное крыльцо, а дальше идут «сени» – длинный широкий коридор. В дальнем конце его хлев, в котором были козочки, куры, иногда откармливался поросенок – в основном отходами со стола, т.к. летом приезжали и отец с мамой, и другие их воспитанники. Туалет был там же «со сходень» – настил над полом хлева. Невдалеке был амбар, сад-огород и банька. За домом до самого сарая, который был и гумном, земля от дома до сарая зарастала травой на корм. Я очень любила там играть (фантазии улетали свободно).

По правую сторону от сеней была приземистая «зимняя половина», как ее называли, а по левую «летняя» – большая с высоким потолком квадратная комната без отопления, в которой зимой вместо холодильника хранились продукты.

Представляю, какой ужас охватил «стариков» (бабушка умерла в 1945 году в пятьдесят лет – это разве старики?), когда в 1944 г после отхода немцев они вернулись из леса и увидели вместо всей этой былой роскоши торчащую на погорелье печную трубу. Вновь строиться не было сил, и они поселились в баньке, которая на их счастье оказалась цела и невредима, как и сарай-гумно.