Читать книгу Сирокко меняет цвет снега - Марина Абрамова - Страница 11

Вернувшись в свою квартиру-студию на пятом этаже, я отложил в сторону домашнее задание по немецкому и принялся изучать тоненькую методичку, составленную для меня Лехнером. Я попросил профессора подыскать для меня простой для понимания текст об афазии. Мне не терпелось узнать как можно больше о своём диагнозе, чтобы наконец-то в него поверить.

Но, получив текст, я так и не смог заставить себя к нему притронуться. Меня не покидала непонятно откуда взявшаяся идея, что, как только я во всём разберусь, афазия поразит в отместку мой мозг до конца и лишит меня и немецкого языка, и остатков рассудка. Полуобнаженная греческая богиня обязательно пронесётся на своей колеснице ещё раз мимо меня. Так рисковать я не мог. Несмотря ни на что, я верил в своё скорейшее исцеление и впервые в жизни, как истинный русский, надеялся на авось.

В тот день я смог освободиться от своих предрассудков и принялся за распечатку. Рядом со мной лежал мой верный друг – словарь дойч-дойч. Текст был сложным. Я гуглил медицинские термины и искал их примеры, чтобы быть точно уверенным, что я понял все правильно.

Я прочитал, что в мозге есть два региона, соединенные дугообразным пучком, которые отвечают за нашу языковую способность. Первая, зона Вернике, ответственна за понимание речи, а вторая, зона Брока, – за её воспроизведение. Эти зоны были открыты в XIX веке немецким психоневропатологом Карлом Вернике и французским хирургом Полем Пьером Брока и, как это часто бывает в науке, названы вих честь. В настоящее время эта классическая модель подвергается жесткой критике, поскольку существуют доказательства того, что в понимании и создании речи участвует чуть ли не весь наш мозг. Обо всем этом я уже слышал от своих докторов, но теперь мог сложить свои остроугольные осколки знаний воедино.

Мой мозг представил профессора Вольфганга Лехнера в роли Вернике, а Антона Ноймана в роли Брока и как они, склонившись надо мной, ищут свои зоны. Но, взяв под контроль свою буйную фантазию, я продолжил чтение. Следующий пункт методички описывал классификацию афазий: динамическая, афферентная моторная, афазия Брока, Вернике… Моя взгляд остановился на глобальной афазии – наиболее тяжелой форме нарушения, при которой у больного может полностью отсутствовать речь, а чтение и письмо могут стать невозможными. По сравнению с такой бедой моя селективная афазия выглядела не так уж плохо.

В конце методички располагались несколько абзацев с отличавшимся от остального текста форматированием, коротко описывавшим уже хорошо знакомую мне историю с немцем, потерявшим немецкий. Несмотря на все исследования и усилия светил науки, очень многое в этом случае так и осталось тайной. Учёные бились не только над ответами, но даже над самими вопросами: что именно искать в мозге этого немца, как, зачем, почему.

Похоже, селективная афазия действительно нуждалась в более подробном изучении, и мой случай был уникальным. Возможно, я бы мог даже войти в историю нейрофизиологии, и именем «Погодин» тоже могли бы назвать какой-нибудь регион мозга. Или, на худой конец, хотя бы кучку нейронов. Однако всё это было слабым утешением для меня – человека, привычная жизнь которого рухнула в одночасье.

Потеряв счет времени, я провозился с методичкой до позднего вечера. Я искал решение своей проблемы, блуждая в лабиринтах научных терминов, словно мог найти что-то важное, что упустили из виду лучшие умы современной науки. Я засыпал, повторяя на немецком «он вернётся», забыв поужинать и, самое обидное, так и не открыв учебник немецкого и не сделав домашнее задание на завтра.