Читать книгу На крыльце под барельефом - Марина Хольмер - Страница 10

– Сделай погромче телевизор, пожалуйста! «Время» начинается.

Программа «Время» была обязательной в вечернем семейном общении, когда ужин закончился, грязные тарелки составлены в раковину, а дочь уже наконец улеглась спать с плюшевым рыжим мишкой в обнимку. Ирине хотелось, как обычно, забраться на диван с ногами, укутаться в плед и толины руки, обложиться маленькими подушечками-думочками и вместе с мужем смотреть в светящийся квадрат телеэкрана. «Вот бы и кот пушистый пришелся кстати», – снова подумала уже устраивающаяся поудобнее, как ей всегда нравилось, Ира.

– Ирочка, телефон! Я подойду? Междугородний!

Услышав прерывистые звонки, Ира сразу поняла, что надежда на спокойный вечер провалилась. Нет, нет, неважно, – одернула сама себя, поспешно выскакивая из-под теплого пледа и с сожалением оставляя под ним, на согретом собой и семейным теплом местечке пустую надежду на тихий вечерний уют. Она, конечно, была очень рада звонку – все должно было говорить об этом: и быстрые движения, и радостная улыбка… Она знала, кто это, знала почти наверняка. Ира вздохнула, как всегда оказавшись между двумя полюсами чувств, анализировать которые ей никогда не хотелось.

– Привет, сестрёнка! – сказала трубка громким напористым голосом.

– Ларочка, родная! Как ты? Давно не звонила! Как мама?

– А что тебе звонить то? Тебя то нет, то ты тетрадки свои проверяешь. А сама чего не звонишь?

– Ну Ларочка, ну что ты прямо вот так, сразу, с места в карьер… Я так рада, что ты позвонила… Зачем мы торгуемся? Я ведь работаю, ты же знаешь…

– А я дурака валяю! Ты не забыла, что ты все на меня оставила: маму, квартиру? А я… Я между прочим строю при этом как могу и свою жизнь, вдали от столичных проспектов с вашим изобилием…

– Я знаю все, Ларочка, милая, вам тяжело, я буду вам помогать… Ох, да какое тут изобилие… Пока все в общем, все ещё и не совсем, не до конца устроилось, не так, как ты думаешь, – Ира не понимала, почему вынуждена оправдываться, постоянно испытывая в разговоре с сестрой вину за свой отъезд, да и вообще за всю свою нынешнюю жизнь, но никуда не могла от этого спрятаться. Она мямлила и сбивалась больше чем обычно, подбирая слова, которые не ложились мягким полотном, а колом, осколками вставали в каждой рваной, рассыпающейся на глазах фразе. – Я только нашла эээ хорошую работу, только втягиваюсь, а это трудно, а тут еще и дорога, метро, это ну… выматывает. Всегда вокруг так много народа… Ни одной свободной минуты… Ты же знаешь, что школа – это постоянно, ну это требует постоянной подготовки, ни на секунду нельзя отвлечься… Мои коллеги…

– Да ладно, ты уже сколько времени говоришь, что только нашла… Коллеги тоже, новое общение, новые возможности, небось неплохо разлекаетесь? Слышали, слышали! – Ларочка нехорошо засмеялась. – Неважно, забыли, все в порядке. Помогать особо не надо. Но пришли, конечно, денежек чуть-чуть и все. У нас тут в городе не так, как в Москве вашей, все доставать надо. Если ты ещё не забыла.

– Ну что ты говоришь… Здесь тоже все надо доставать, между прочим! Но ладно, наверное, у вас, конечно, как бы все сложнее… А как твой поклонник? – Ирина стремительно поменяла тему на более приятную для сестры, которая могла оказаться спасительной этим вечером и для нее. – Как его зовут? Серёжа? Он нам с мамой так тогда понравился…

– Вспомнила… сестренка! Он давно в прошлом. Козел редкостный оказался.

«Невпопад, черт, опять она одна и злится», – подумала Ира, которой очень хотелось, чтобы Лариса наконец устроила свою личную жизнь. Ведь устроить свою жизнь, и в этом она была убеждена, можно только с помощью правильного замужества.

Ирина любила сестру не просто с нежностью и заботой, а со значительной долей самопожертвования и главное, что добавилось недавно, с чувством вины. Лариса была моложе на 6 лет, выше Ирины на голову, старшую сестру не сильно уважала, а когда глядела на себя в зеркало и откидывала назад решительным и, как ей казалось, элегантным жестом кинозвезды длинные светлые волосы, считала себя безупречной.

«Платиновая блондинка, – рассказывала всем с замиранием голоса Ирина. – Она такая красивая, умная, талантливая! Она говорит на нескольких языках, причём, выучила их почти сама, она пишет стихи и прекрасно учится! У нее блестящее будущее!»

Что из перечисленного было правдой, что полуправдой, никто не знал, возможно, даже Ирина, но она свято верила в то, что говорила здесь и сейчас. Как и муж Толя, младшая сестра была поводом для гордости и тем отражением истинной, глубинной, почти чеховской интеллигентности российской глубинки, о которой нелишне напомнить разным столичным штучкам. Лариса же в свою очередь сестрой ничуть не гордилась, принимала любовь близких и внимание к своей персоне как должное, ни секунды не усомнившись в том, что по-настоящему хорошее место под жизненным солнцем заготовлено именно ей. А сестра… что сестра? Ну сестра… Ей удалось и выйти замуж, и попасть в Москву. Два – ноль. Пока два – ноль.

Лариса нолем себя ощущать не привыкла. Тем более по отношению к невзрачной внешне и опасливой по жизни сестре. Что Ира должна, обязана сделать для семьи – это помочь Ларочке. В конце концов это ее долг. Ее и так всегда, по убеждению Ларисы, мама любила больше.

Ирина знала о том, что Лариса так думает, чувствовала все движения ларочкиных мыслей, понимала любой брошенный взгляд, болезненно воспринимала любую колкость, ощущала волну ее зависти, но никогда бы в этом не призналась даже самой себе. И радостно бежала на телефонный, разрывной и уничтожающий семейный вечер требовательный зов. Если бы можно было сестре что-то объяснить, она бы уж точно сделала это. Впрочем, она постоянно пыталась объясниться, приуменьшая свои успехи, преувеличивая свои заботы, и делала все, чтобы доказать свою любовь и преданность. Все с каждым разом, с каждым новым телефонным звонком становилось только хуже.

Никто не знал, правда ли Ларисе не давали спать обиды, затаённые с детства, спрятанные глубоко, выплаканные в подушку, размазанные по тарелке манной кашей. Или может, те самые старые, мелкие обиды с каждым годом и каждым успешным, по ее мнению, шагом сестры обрастали мясом унизительного отставания в жизненном благоустройстве? Все складывалось, раскладывалось по полочкам, упаковывалось в ящички памяти, в бисерные, отливающие неверным лунным светом ячейки снов, все скрупулезно подсчитывалось, запоминалось, всему велись счет и учет. Бухгалтерия обид и несправедливости. Зависть? Лариса бы никогда не призналась в зависти к сестре, нет. Она была убеждена в великой, не имеющей никакой логики, жизненной несправедливости. В результате к 30 годам ее накрыл огромный рыхлый и не помещающийся внутри нее душный ком из всех неудач ее жизни, где ничего не забывалось и не прощалось.

Лара отняла трубку от уха и посмотрела в черные дырочки с презрением. «Поклонник… Дура недалекая… Как можно было оставаться с парнем, который относился ко мне, как к обычной девке во дворе? „Пошли погуляем…“ Точно козел, только на прогулки и способен… Как ей хочется от меня отделаться! Темы меняет, чтобы не быть ответственной ни за что. Уехала себе, сбежала и все, с глаз долой – из сердца вон, как говорится,» – думала, зло покусывая губы, Лариса.

После неудачного обсуждения личной жизни сестры Ира, пробираясь дальше по расползающемуся на куски разговору с опаской, поспрашивала осторожно о маме, о знакомых, о неважных мелких делах и случаях городской жизни. Лариса отвечала стеклянным голосом, который даже на расстоянии – было слышно – рассыпался с каждым кратким ответом на мелкие осколки недовольства, с трудом сдерживаемого раздражения, на лоскуты черноты осточертевшей жизни что рядом, в квартирном рутинном быте, что там, снаружи, под заманчиво горящими чужими окнами.

Разговор давался им обеим с трудом. Ира пыталась найти в душе нежность, привычную бережность к родным, оставленным во времени и пространстве, но ничего не находилось, кроме неприятного желания побыстрее закрыть эту главу вечернего долга. Ей было от этого неуютно. Она знала, что так быть не должно.

Сестры наконец распрощались и повесили трубки, послав приветы всем, кто находился по разные, домашние, стороны телефонного соединения. Каждая вернулась в свою вечернюю жизнь: Лариса – обиженная и разозленная невниманием сестры к ее проблемам, Ирина – опустошенная, недовольная собой от недосказанности, полная разочарований и неоцененной преданной любви.

У Ирины с самого детства были обязательства. Мать пыталась воспитать дочерей любящими и добрыми девочками. Разница в 6 лет – поначалу это много, потом немного приближенно, а к взрослой эпохе разница не то чтобы полностью стирается, но становится уже неважной. Что не стерлось? Та самая обида, Обида с большой буквы. Глухое недовольство Ларисы, уверенной в своей неотразимости и в том, что ее обошли. Не исчезло и желание Ирины видеть в младшей сестре милую и добрую девочку, которая на ее чувства и заботу отвечает тем же.

Мать недоумевала: как так вышло? Успокаивала Ирину: ты должна понять – Ларочка немного ревнует, Ларочка младше, Ларочке нужно показать, да и не только показать, а дать заботу и нежность. Ирина старалась. Она любила мать, любила сестру, любила и ценила само ощущение семьи и старалась не замечать ларочкиных выпадов и порой мелочных подсчетов знаков внимания со стороны матери. Впрочем, сколько бы их ни было, Ларочке всегда казалось, что заботы и внимания недостаточно, что мать не может делить любовь поровну, что ей в любом случае, хотя бы из-за разницы в возрасте, этой самой любви досталось на целых 6 лет меньше.

Иру Лариса презирала. Когда это началось? Наверное, когда старшая сестра ещё считала своим долгом, да и и не только долгом, водить ее в школу. Школа была недалеко, они шли через двор. Двор в то время им казался огромным, почти бескрайним, где аллеи из клёнов были тёмными от шелестящих, сходящихся наверху крон. Осенью двор становился ярко-желтым, густо-красным, светящимся от янтарных листьев, которые можно было собирать охапками, потом отбирать самые красивые и правильные, с зелеными прожилками, и ставить в вазу.

Девочки шли, взявшись за руки, вместе вдыхая обаяние осеннего утра, потирая щеки при бодром пощипывании морозца, встречая тающее и капающее сосульками первое пробуждение весны… Лариса в ту пору смотрела на сестру снизу вверх. Ирина чувствовала себя счастливой: ответственность и нежность, забота и гордость – пухлые доверчивые пальчики Ларочки в ее сильной, почти взрослой руке…

Когда же эта мягкая детская ладошка стала жёсткой? Лариса верила в беззаветную преданность сестры. Любила ли она ее? Конечно, любила, безусловно, но… утомила, достала она младшую сестру до печенок своей заботой и приторной, душной, какой-то обязательной любовью. Уже годам к двенадцати Ларочка знала точно: Ира ей не интересна. Навязчивое присутствие старшей стестры во всех уголках ее детской жизни, желание срезать острые углы подростковых склок, неуверенность Иры в себе и страх – страх что-то сделать неправильно, страх получить плохую оценку, страх испачкать пальто, страх чужого осуждающего взгляда – все это ощущалось на животно-эфемерном уровне тонким душевным регистром младшей сестры. И Ларочка в один прекрасный день руку отняла и оставила старшую сестру далеко позади и по дороге в школу, и в способностях, и во внешности, и в яркости, и в смелых мечтах.

«Мать никогда не давала мне того, что Ире, – говорила Лариса и в 10 лет, и в 20, и в 30. – А если так, то мое право – взять самой все, что мне причитается».

Серая пугливая мышь, как она называла за глаза сестру, между тем поступила в педагогический институт. Мама относилась к ириному выбору с уважением, сама подталкивала ее пойти по своим стопам в образовании, хотя от Ларочки и не укрылся разочарованный взгляд матери на довольно средние способности сестры.

Чем старше становилась Лара, тем все более четко оформлялось ее желание уехать из города, одно название которого вызывало скуку и перекатывалось в рту куском серо-коричневой общепитовской котлеты. Да, историческое и героическое прошлое города вдохновляло школьников, но вместе с приоткрытием щелочек, а потом и окон во взрослый мир молодёжь смотрела на пустынные площади с обязательными, обгаженными птицами, памятниками Ленину и защитникам Родины (с большой буквы) с тоской. Красные флаги в государственные праздники и манифестации на центральной площади под транспарантами «Долой руки от свободной Кубы!» или «Идеи Ленина и партии в жизнь!» не закрашивали серости обычных дней и не добавляли в магазины продуктов.

Кто-то переступал через период созревания с программным распитием портвейна 777 в летних скверах или зимних подъездах, шел в армию, учился или устраивался на разные предприятия в городе, после чего уровень благосостояния рос, а портвейн уже уступал место другим, более солидным напиткам. Но были и те, редкие те, кому выпадал счастливый билет и кого больше в городе не видели. Так, по крайней мере, обсуждали судьбы выросших на их глазах мальчишек и девчонок старушки на лавочках, совершенно не уверенные в том, стоит ли искать удачу в иных, дальних и непонятных, хоть и привлекательных далях.

«Где родился, там и пригодился», – говорили они, снова и снова вспоминая тот случай, когда, покрутившись где-то там, опустившись до разгрузки вагонов и посинев от водки, в родной город вернулся Юрка с улицы Революции. «А ведь уезжал такой, прямо весь такой, гордый ходил, на всех нас, недостойных, свысока выглядывал! Да нужен ли он со своими картинами в москвах этих? Если только клубы заводские расписывать! А художник, права ты, Филимоновна, от слова худо! Либо ты Брежнева этого пиши и красные флаги с коммунизьмом, либо работай как все люди, по-правильному, по-нормальному! А то вишь, свободы им теперь много дали – живи, как хочешь и где хочешь, – а мозгов не добавили,» – был вердикт простого народа на лавочках.

Уехать хотелось обеим сёстрам, но Лариса считала, что ей это нужно в первую очередь. Она полагала это тоже своим абсолютным правом.