Читать книгу На крыльце под барельефом - Марина Хольмер - Страница 2

Огромный стадион разделял две школы – белую и нежно-голубую, которые стояли по обе его стороны. Они стояли напротив друг друга, как два бастиона, как два города-государства, готовые ко всему: к взаимовыгодной ли торговле, к затяжной ли вражде, к видимому ли миру, за которым кроются ночные вылазки лазутчиков, проверки финансовых счетов, сбор данных о внутреннем распорядке и недовольстве горожан, готовых поделиться с чужаками самым сокровенным.

Если смотреть издалека на это новое слово в местном градостроительстве – на стадион, как озеро, между двумя высокими берегами, – то глаз радовался. Справа возвышалась белая школа, утопающая в кленах и ухоженных цветниках. Задний двор, куда выходил длинный аппендикс спортзала, никогда не источал зловоний помоек или отходов столовой, вылитых небрежной рукой какой-нибудь тети Нюры. Здесь всегда было чисто, опрятно, приятно. Каждая мелочь старалась занять своё правильное, только ей отведенное место, чтобы со временем стать тем, что называют традицией.

Любой сторонний прохожий, решив срезать путь к недавно возведенным дипломатическим домам или райкому партии, взбирался на правый косогор и тут же подпадал под обаяние царства белой школы с тонким, не осознанным сразу сложным ароматом новых веяний в образовании и стабильности одновременно. Прохожий приостанавливался, оглядывая школьников, сбегающих со ступенек высокого крыльца под барельефами трех признанно великих людей, и то ли завистливая, то ли ностальгическая нотка вдруг трогала его немолодое, затвердевшее в рутинных буднях сердце, как будто детский, маленький пальчик вдруг ущипнул струну арфы, немного, чуть-чуть, легким дуновением нездешнего ветра, игольным уколом взвизгнувшей на высокой ноте странной тоски… Что ж – тут же одернул бы он себя, выйдя из минутного морока и продолжая путь дальше, к райкому, наверное, – время бежит, мое уже почти убежало… А вот у них – прохожий бы обернулся в этот момент и оглядел школьное празднично белое здание с другого ракурса, отрытого, анфасного, симметричного – счастливая жизнь, свободная, полная «открытий чудных»… Теперь это их время.

Все дороги оставались внизу – и проезжие, и пешеходный бульвар посередине. Наверх, на косогор, дети чаще всего поднимались сами, оставляя, шипя «иди, иди, дальше я сам, что я, маленький, что ли», сопровождение внизу. Малышей провожали бабушки до самых дверей, но входить никто не смел – на высоком крыльце типового пятиэтажного здания, под барельефами Ленина, Маркса и Энгельса стояли дежурные. «Сменка? Дневник?» Малыши несли мешки с обувью почти на вытянутых руках, чтобы сразу было видно: вот он, пропуск, который им надо предъявить для начала дня в любимой школе. Дисциплина чувствовалась во всем, начиная от царственных колонн и суровых барельефных профилей, и заканчивая серьезными, исполненными осознанием собственной значимости, дежурными.

Школа была похожа на город-государство не только снаружи, со стороны стадиона, но и внутри – здесь были свои правила, мало кто позволял себе сомнения в сложившемся порядке вещей и требований, границы были четко означенными и не вызывали вопросов. Каким-то образом прийти без дневника на занятия, или попытка съехать по перилам, или повисеть на вешалке даже в темных коридорах, даже в пустой раздевалке где-то ближе к вечеру считалось подвигом.

Истории о вызове в кабинет директора за проступки не всегда отличались логикой, но возможно, именно тем и были хороши, обрастая подробностями и становясь частью школьного фольклора: «Ой, не знаю, не спрашивай за что! Его поймали на пожарной лестнице на переменке! Он алгебру списывал! Ну не знаю, как он мог, сидя на пожарной лестнице, ещё и алгебру списывать, но списывал ведь! Его как раз в окно и засекли. Прямо вот сама математичка посмотрела и засекла. Родителей вызывали. Его сначала к директору, потом и их туда же пригласили… И не говори, ужас, ужас! Отчислят из школы как пить дать! Да неважно, что отец генерал. – Как это неважно? – Ну ладно, пусть не отчислят, но… Но кошмар то какой!»

Популярные в пионерских лагерях после отбоя страшные истории про чёрную перчатку, которая, преследуя непонятную цель, душит всех на своем пути, или соседку-ведьму с обязательным атрибутом в виде огромного зеленоглазого дьявольского кота меркли по сравнению со школьными рассказами о наказании нарушивших заведенный порядок, своевольных, набедокуривших мальчишек и девчонок.

Все эти истории из жизни «англичан» ходили, обрастая легендарными подробностями, среди учеников и светло-голубой школы, абсолютно идентичной, с такими же барельефами, но все равно менее монументально возвышающейся на другом берегу стадиона. Делить один, пусть даже огромный стадион двумя школами, – это вечный источник конфликтов, зависти, обмена информацией и ужасами. «Эй вы, англичане! Бегите быстрее! Мы вас все равно сделаем на соревнованиях! У вас все силы ушли в головы! А мозгов не прибавилось! Ай лав ю!»

«Англичане», как явствует из прозвища, начинали изучать английский со второго класса и были, по мнению соперников из светло-голубых пенатов, зазнайками и маменькиными сынками. Правда, дружеские спортивные встречи на стадионе или не совсем дружеские после уроков на общем бульваре это подтверждали далеко не часто, но молва на то и молва, чтобы обрастать, как деревья весной лопнувшими почками, удивительными и не всегда реальными кружевами историй.

Несмотря на обязательный набор детей из микрорайона, администрация делала все, чтобы в белую школу попало как можно меньше детей из «приписанных» к ней домов. Собственно, там тоже были толковые и подготовленные малыши, но зачем брать всех подряд? Зачем отбирать хлеб, так сказать, у светло-голубой школы напротив, считала администрация, если статус спецшколы позволял проводить вступительные экзамены и главное – ставить перед родителями самый важный вопрос ребром, вернее, двумя обоюдоострыми рёбрами. Первое ребро, ребро Адама, зиждилось на готовности родителей следовать вместе с чадом усиленной английским языком программе, а второе звучало сакраментальным и даже отчасти, почти ветхозаветным гласом божьим: чем вы можете помочь школе?

Помочь школе можно было по-разному. Помощь принималась любая. Впрочем, вид и размер помощи были объектом разговора абсолютно конфиденциального, а также делом исключительно добровольным, выступая неким торговым сальдо на переговорах. Пока будущий первоклассник читал про осенний лес или прилет скворцов, краснея и теряясь перед суровым, но подбадривающим малыша бомондом комиссии, отвечал на вопросы, призванные определить уровень его понимания мира или зачатки логики, родители собеседовались в кабинете директора.

На это родительское вступительное собеседование можно было уже прийти со списком стройматериалов на ремонт, или обещанием регулярно обеспечивать автобусные выезды школьников в музеи или на экскурсии. На худой конец выиграть счастливый билет способны были просто активные мамы и папы, которые без особых финансовых или общепитовских гарантий заявляли о готовности сопровождать, красить, шить, найти ветерана в конце концов для весенних встреч с пионерами накануне Дня победы, а то еще лучше – оказать творческое содействие в подготовке школьных спектаклей и вечеров.

Одним словом, в ход шло все. И школа расцветала. Школа расцветала еще и потому, что каждый считал ее расцвет делом своих рук, своего участия и своей абсолютной, почти бескомпромиссной верности. Она стояла на правом косогоре, возвышаясь над стадионом, как над озером, оставив далеко внизу тех, кто по каким-либо причинам подняться не захотел, не смог, не решился, не успел… Она стояла, невозмутимая в своём спокойствии и убежденная в своих незыблемых правилах, которые, к слову, работали и работали неплохо.

Вокруг могло происходить все, что угодно: приходили и уходили учителя, один директор уступал место другому, школу снова, в который раз, красили из красной в белую, она получала новый номер, изменялось название не так давно отстроенного и расширенного района, открывался музей боевой славы одного из лётных полков… Что бы ни происходило, внутренний распорядок оставался тем же. Традиции? Не традиции создают историю. История сочиняет традиции, чтобы хоть за что-то зацепиться в этом меняющемся мире, чтобы как-то, пусть на грани, но устоять посреди любого хаоса, нереализованных возможностей, зыбкой неопределённости, врывающейся в жизнь политики, внезапной растерянности, личных разочарований, чтобы оставить все эти странности за пределами города-государства с пятиэтажными стенами и дать защищенность детям. Дать им ее вместе с зачислением в первый класс и сохранить по возможности до последнего звонка в десятом, уже исчезающем почти за поворотом и обдуваемом ветром юности и ожиданий. (Прим. Во время учебы автора средняя школа была 10 классов.)

В середине 70-х белая школа с колоннами над высоким крыльцом и барельефами привычных лиц жила своей жизнью, даря надежду в ненадежном мире с устойчивым политическим строем. В то время уже закончили обсуждать победу Израиля в войне Судного дня, очень тихо и только среди своих, и «Семнадцать мгновений весны» – открыто, со всеми, кто хотел, и вполне громко.

Что бы ни писали черно-белые передовицы, каждое утро от метро по бульвару в три ручья стекались дети к подъему на косогор. У выхода со станции друг друга поджидали одноклассники. По дороге можно было многое обсудить, обговорить, обсплетничать, договориться о каверзах и посочувствовать тем, кто попался на них накануне. Перед стадионом «англичане» сворачивали направо, а дети, не покидающие своего микрорайона, налево. Заминка возникала только тогда, когда подъезжала длинная, сигарообразная зелёная машина. Все следили за тем, как автомобиль из другого мира медленно делает разворот, останавливается, выгружает маленькую пассажирку… Пассажирка с двумя идеально заплетенными косичками тут же неслась к своим подружкам, которые сразу щебетной стайкой вливались в другую, уже более разнородную стаю, чтобы быстрее совершить подъем на утреннем пути к знаниям.

После зеленой машины смотреть общественности было в целом не на что: вслед за ней без особого, как считали все дружно, подхода подкатывали, выбрасывая у стадиона своих чад, несколько машин попроще и цветом поспокойнее, потом на полном ходу газовала, опаздывая, пара уазиков и так, по мелочи, белые «москвичи» и голубой запорожец. Увидев в последнем что-то родное и привычное, дети, текущие ручейком на левый косогор, начинали оглядываться, улюлюкать и почему-то смеяться. На них никто не обращал внимания. «УО», что с них взять?» – пожимали плечами «англичане». (Прим. УО – умственно осталый)

Думать, что все ученики к белой школе приезжали на машинах и в ранцах несли особого рода яркие пеналы и ручки всем на зависть, было бы ошибкой. Школа любила своё особое предназначение, гордилась своими успехами, но железной рукой подавляла любое разношерстное неравенство, любые «нетрудовые» различия, любой намёк на только что прибывшее из «заграницы» высокомерие. Дипломатические дома, возведённые недалеко от школы на бывшем пустыре, тоже добавляли свой подрастающий контингент в тот разношерстный котёл, где все без исключения несли сменку на вытянутых руках, все стояли в очереди за булочкой на переменке, все по расписанию мыли класс и дежурили с красными повязками, отвечая за порядок в школе.

Один раз Манеши, мальчик из Индии, с прикрытым прозрачной тканью голубым коком из длинных волос, которые нельзя стричь, летел из класса, считая ступени на лестнице, после того как подложил на уроке английского между страниц журнала привезённого с родины скорпиона. Нина Абрамовна, когда вошла в класс, сразу почувствовала что-то неладное – слишком тихо сидел вечно ёрзающий народ, слишком внимательно следили 12 пар глаз за ее обычными вроде бы движениями с явным ожиданием и предвкушением. Их ожидание было не напрасным: скорпион был до мелочей похож на живого, настоящего, и способен ввести в ступор любого не готового к тропическим сюрпризам учителя.

Сначала под откровенный визг испугавшейся учительницы и восторг публики он сам вылетел из журнала и приземлился где-то за шкафом. Вслед за ним был изгнан Манеши, который, от ужаса не видя дороги и дверного порожка, растянулся на лестнице и посчитал в позиции сидя несколько крутых ступеней. Нина Абрамовна вышла, вежливо пригласила Манеши зайти обратно в класс и, приведя уже свои первые, постскорпионные эмоции в порядок (не каждый день ведь находишь между страниц журнала жуткое экзотическое членистоногое), поставила юного шутника-индуса к доске и заставила, красного от стыда, вспоминать на английском всех животных, которые проживают, ползают и летают на просторах его родной Индии.

Дети нашли потом несчастное резиновое животное, у которого от полёта и удара отвалилась пара ног. Все, включая Нину Абрамовну, шутку оценили, скорпиона обсмотрели и восхитились похожестью, а Манеши ушёл домой с тройкой. Скорпион скорпионом, но животных в родной Индии он помнил немного, назвав слона, попугая, козу, обезьяну и корову, чьё мясо нельзя есть из-за святости последней. «Негусто», – был вердикт.

Скорпиона торжественно отдавали родителям. Приход индийских родителей (в школе учились как минимум дети из трёх дипломатических семей) был праздником для всех, кроме разве Манеши. Пары в национальных одеждах приходили и следовали по коридорам чинно, с достоинством и доброжелательной улыбкой. Для серо-черно-коричневого царства советской школы это было явлением, нездешним откровением в цвете и запахе. От них пахло чем-то неуловимо особым, дымным, далеким, загоризонтным, чем-то сказочным, из мира Киплинга… Они молча ожидали в коридоре. Учитель выходил и приглашал их на беседу в кабинет. Родители сидели и слушали внимательно, с пиететом, никогда не перебивая, никогда не отстаивая прав своих чад с коками, как у отца, или без. Потом им вручали захваченные трофеи – скорпионов, прыгающих и прилипающих резиновых ярких лягушек, мячики, стекающие со стены липкой каплей, «не наши» водяные пистолеты…

Отец в высоком тюрбане потом долго и церемонно благодарил учителя, прикладывая руки к сердцу и складывая их в самом уважительном, почти молитвенном жесте. Мама в длинном одеянии с обязательным тонким прозрачным покрывалом в тон и красной точкой между бровями, никогда не открывала рта.

За индийскими церемониями наблюдали ученики. Распрощавшись с учителем, родители выходили из класса, всегда молча, и начинали медленный спуск по лестнице, даже не утомляя себя поиском взглядом своих детей. Все было подчинено четкому распорядку, родителям не нужно было даже оглядываться: через несколько минут все трое индийских чад во главе с Манеши, понурив головы, выходили вслед за родителями. Одноклассники переживали, провожая процессию сочувственными взглядами. Впрочем, на следующий день Манеши уже был готов к новым интересным школьным будням на прекрасном русском языке без малейшего акцента.