Читать книгу На крыльце под барельефом - Марина Хольмер - Страница 11

После уроков Нина с Лилианой заперли дверь кабинета и приоткрыли окно, чтобы традиционно «перекурить» отработанный день.

– Представляешь? Я должна тебе столько всего рассказать! Я вся из себя в шоке!

– Ниночка, что? Что случилось?

– Вчера Светка, Светлана моя, сестра, привезла Алку домой – она ходила с ней в Третьяковку…

– Я всегда говорила, что ты хорошо устроилась! Ты гуляешь, а сестра двоюродная с племянницей по музеям, по экскурсиям ходит! – каверзно, весело подмигивая подруге, отметила Лилиана.

– Ладно тебе, ей в радость. Представь меня в Третьяковке… Мрак-тоска… Даже не покуришь под парадными то портретами… А Алка для Светки прямо свет в окошке, своих то нет. И любит она культуру подбирать, где только можно. Вот и ребенка приобщает…

– А почему, кстати, нет своих? Она же замужем. Хотя, как мы все знаем, некоторых отсутствие мужа не остановило!

Нина засмеялась – она все про себя знала и сама не раз подшучивала над своей легкомысленностью – и постаралась отмахнуть сигаретный дым в окно. Дымное облако почти не сдвинулось, зависнув над женщинами ореолом правонарушения. Светлану она любила как члена семьи, как что-то привычное и вечное, но сестры были полюсно разными во всем.

– Да что-то у них там не получается. Светка и на обследовании лежала, я ее к Маше своей, гинекологине, устроила, к Грауэрману. Думают, что бесплодие. Будет ещё проверяться.

– А муж?

– Что муж?

– Может, это он…

– Не, вряд ли. Да с ним она и говорить на эту тему не смеет – попробовала как-то, полушепотом, наверное, робко предложила тоже провериться… А он бывший военный. Вроде нормальный, но правильный весь из себя такой, прямоугольный в общем. Сама знаешь их психологию: как мужик может быть виноват? Баба если только! Но суть не в этом. Они хотели, кстати, усыновить ребёнка, насколько я помню, даже мальчика выбрали… ездили в детский дом, встречались, гостинцы привозили, играли… начали документы оформлять, а потом что-то не срослось.

– Господи, бедный ребёнок.

– Да уж. Светка не сильно любит об этом говорить. Да и вообще… Но я то что хотела рассказать? Ты просто представить себе не можешь, она оказалась настоящей партизанкой!

Нина со свойственным ей театральным накалом овладевала собеседниками, заставляя их внимать, ожидать продолжения истории, ахать и охать в нужных местах, становясь не просто зрителями ниночкиного действа, а непосредственными участниками. Ее низкий поставленный голос был слышен порой на школьной лестнице чуть ли не на первом этаже, в то время когда урок в ее исполнении шёл, как спектакль, на третьем. Малыши испытывали ужас, когда Нина Абрамовна гордо вышагивала на высоких каблуках по коридорам, рекреациям, как называли их здесь, в белой школе. Ей было достаточно выглянуть из кабинета на секунду, чтобы разрезвившиеся пионеры тут же застывали и вставали по стойке смирно под ее молчаливым вопросительным взглядом вертикальнее, чем на торжественной линейке перед бюстом Ленина.

Классу к шестому все дети и их родители понимали, что громкий и строгий голос – это лицедейство, которому все готовы рукоплескать в театре, но не все готовы принять в обычной средней школе. Еще через пару классов оказывалось, что эмоциональный и пугающий накал Нины – это ширма, внешняя защита, панцирная шкурка ранимого и добрейшего существа, избалованного когда-то ребёнка, обласканного судьбой, несмотря на войну, эвакуацию и душную, грозящую страшным, тучу антисемитизма, процессов и доносов начала 50-х. Удивительным образом Нину эта туча никак не затронула, и ей с лихачеством пилота, исполняющего элементы высшего пилотажа, удалось пронестись, пролететь, не задев крылом ни тучи, ни земли.

Ее острый язык мог унизить, да, без сомнения унизить за лень или несообразительность, осмеять перед одноклассниками того, кто пытался вылезти за чужой счёт или прикрываясь родительскими связями. Этот же острый язык мог в кабинете директора отстоять ученика, несправедливо обиженного, выстоять, защитить и настоять на помощи тем, кто по разным семейным обстоятельствам вдруг «съехал» на опасные тройки и кому грозил перевод в другую школу, в лучшем случае в ту, которая по другую сторону стадиона.

Однажды играющую после уроков в школьном дворе Аллу заловила старшеклассница и отвела в сторону. Алка была удивлена и польщена вниманием. Старшеклассница, странно смущаясь, спросила, где ее портфель. Алла послушно принесла. – Открой, – приказала девочка с красиво зачёсанными волосами, от которых было невозможно отвезти взгляда.

В приоткрытое темное портфельное жерло старшеклассница всунула огромный кулёк шоколадных конфет, да таких, которые дома бывали далеко не часто: треугольные, конусом, «Трюфели», твёрдый «Грильяж» в золотисто-зеленой обложке, «Белочка» с мелкими орешками, «Мишка на севере». Внутри «Мишки», как любила Алла, всегда хрустели нежные вафельки, а тонкий слой шоколада таял во рту.

Засунув поглубже конфеты, старшеклассница портфель встряхнула, закрыла и вручила Алле. «Мама твоя – просто потрясающий человек, такой вот… настоящий человек. И учитель тоже классный, мы все ее любим. Но ты ей не говори, что я сказала. Договорились? Просто запомни. Передай ей благодарность от Лены и ее мамы. Запомнила? И слушайся ее! Уроки хорошо делай! Поняла, мелочь?»

Алла мало что поняла, кроме того, что несет домой настоящее шоколадное сокровище. Ей не терпелось достать хотя бы одну конфету, лучше «Мишку», конечно. Взять без спроса она не могла, не смела, так что целый час дороги до дома держала тяжеленный портфель замочком к себе и берегла, не отводя взгляда и не открывая.

Дома Аллу, которая считала себя добытчицей и уже почти ощущала на языке привкус белочкиных орешков, ждал огромный скандал.

– Зачем взяла? – громко вопрошала мама. – Как ты могла?

– Я… она… она открыла. Она положила…

– Не надо было брать, – мать снизила накал, поняв весь абсурд ситуации и предоставив свою маленькую дочь перед 16-летней Леной, с которой она занималась по-тихому в течение последних трёх месяцев из-за надвигающейся на неё «тройки» в году. На частные уроки у мамы Лены денег не было совсем – после внезапного развода она осталась одна с двумя детьми. Нина Абрамовна позже все же выбила у завуча дополнительные занятия, на которых подтягивала Лену. Впрочем и после этого девочка приезжала раз в неделю и к ним домой, на частный, но тоже бесплатный урок, и за поддержкой. Лена старалась изо всех сил, но была немного потерянной в последние месяцы, как будто оступилась, сошла с хорошей, понятной и светлой дороги на обочину с труднопреодолимой грязной жижей. Ей было сложно состредоточиться на перемешивающихся, стоит только отвлечься, неправильных глаголах. Такое случилось у нее время – из-за резкой смены привычного семейного уклада. Лена тяжело переживала предательство, по ее убеждению, отца. А еще она с тоской смотрела вслед сразу ухнувшему куда-то вниз материальному уровеню и без того скромной советской жизни.

– Нинка, так что Светлана? Привезла Аллу? И что? – Лилиане не терпелось услышать продолжение.

– Она играла с ней в лото какое-то, потом они читали… А дальше Алка пошла смотреть мультик, а перед телевизором у меня «Новый мир» лежит, ну тот, знаешь?

Лилиана замерла. «Один день Ивана Денисовича» им принесла Лидия Николаевна. До этого были сшитые пачки листов самиздата. То, что невозможно было достать в обычной советской библиотеке, давалось только своим и только на пару дней. Читали быстро, по ночам, чтобы тут же отдать и передать дальше. Прятали под подушку, среди постели, убранной внутрь складывающегося дивана, старались не оставлять на виду, особенно если в доме были дети. Нина, как обычно, чувствовала себя свободной от разных условностей и конспирации, она была убеждена в том, что в ее дом наверняка приходят только свои и с самыми лучшими намерениями.

– Ты что имеешь в виду? – Лилиана перешла на шепот. – Это «Один день» что ли? Ты спрятать не могла получше? Собственно, получше – это не про тебя, ты вообще ничего не прячешь. Приходи – читай – бери. Ты хочешь всех подставить? Он отовсюду изъят. Твоя сестра, конечно, не пойдёт стучать, но она же правильная до противности! Идеи партии и Ленина в жизнь!!

– Слушай дальше. Все так, но я ж говорю, не совсем так. Меня все это потрясло неимоверно…

– Короче, так она увидела? Ну понятно, надеюсь, она не пойдет никому докладывать… Жалеет тебя, дурочку наивную… Но ты же можешь быть аккуратнее! Сколько раз тебе говорить?

– Хорошо, хорошо, буду, обещаю, но это все не то. Дослушай же до конца, боже ж ты мой! Она заметила и взяла в руки посмотреть. Я зашла, когда она стояла так растерянно и пялилась на портрет там, рядом с названием.

– Ну и? Начала мораль читать? Призывала любить родину и партию и перестать поддерживать антисоветчиков?

– Ты все мимо, дорогая. Она спросила, кто это. Я ответила. Спокойно все так. Без эмоций. А что? В конце концов это же было издано в советском журнале. Ну да, потом потребовали изъять, но… вот случайно остался… завалялся номерок… Да, ответила я ей, это он. Он самый. И роман называется так то. Она стоит, как молнией шарахнутая. И я тоже стою. Смотрю на неё, на ее бледное, удивлённое лицо. Потом она журнал кладёт, так даже отпихивает его от себя подальше и говорит тихо, как будто сама с собой: я ему еду возила, когда он там, на даче жил. А потом бумаги разные привозила из Переделкина в Москву под судочками с едой. Лене помогала. И видела его там, на даче в Переделкине, мельком, но запомнила. Давно это было, больше 10 лет назад.

Лилиана застыла с сигаретой в руке.

– Ну не фига ж себе! То есть ты хочешь сказать, что твоя Светка, комсомолка вечная, с восторгом бегающая на первомайские демонстрации, ездила тайно в Переделкино в 196… Черт, когда же это было? В 1965 году, что ли? Когда он скрывался на даче у Чуковских? То есть ездила, не зная, кому она помогает и почему?

– Именно так, дорогая! Она же в доме у Чуковских всю юность провела и до сих пор туда ездит. Праздники разные там устраивали, вместе с Риной Зеленой детей развлекали. Меня тоже звали, но мне было не до того – я только-только в театре при ДК ЗИЛ начала играть. Какие там детские праздники? А Светка всегда с Леной Чуковской дружила. Они долгое время вместе работали в химической лаборатории. Сейчас не знаю, как и что там у них, дружба или не очень. Светка перешла в НИИ какой-то, где-то на Вавилова, непонятных для человеческого понимания органических или неорганических, не помню, каких, соединений.

Весь абсурд этой ситуации заключается в том, что Светка, имея в анамнезе прибабахнутую мать-сталинистку, тетку мою, которую не научили ничему две отсидки в лагерях или где там она сидела, на поселении потом что ли, так вот наша Светка помогала подруге вывозить антисоветские рукописи, не спрашивая и никогда, даже потом, не задавая ни единого вопроса. И дальше бы молчала. Просто портрет увидела и узнала его. Удивилась тому, что увидела. Решила узнать, кто это.

– С ума сойти! Почитать случаем не захотела?

– Хорошая шутка! Она такое не читает. Посмотрела, пролистнула, на портрет поглядела… и положила так бесшумно, аккуратно, ровненько, подальше от себя отодвинула. Ну и мораль, само собой, не забыла прочитать. «Перестань, говорит, домой эту антисоветчину таскать, у тебя ребёнок. И так одна ее тянешь. Да и вообще как можно этому всему, этой грязи верить? Да, были перегибы, но наша страна требовала служения идеалам… Ну и все дальше в том же духе. Не буду тебя уговаривать, сказала под конец, мы разные люди, нас и воспитывали по-разному, но мне жаль, что у тебя нет ничего святого в жизни. Удивляюсь, как так получилось, что ты, с высшим образованием в отличии от меня, неблагодарная, почему-то хаешь все, что тебе дала наша страна, наша советская родина…» Вот пришлось выслушать. Мне ведь педсоветов с историчкой-коммунисткой не хватает! А кстати, если не читала, как она знает, что это грязь?

Нина засмеялась и сбросила резко пепел с сигареты, как всю жизнь стряхивала и не брала в голову морали и нравоучения.

– Ну это же наше обычное: «не читал, но осуждаю»! Правда, тут история забавненькая, такая удивительная, немного нестандартная, – Лилиана задумчиво покачала головой, размышляя над рассказом Нины.

– Потом она даже есть с нами не стала, даже чаю не попила, сумку взяла и уехала. Я вообще не в курсе, что она там читает. «Поднятую целину» если только… или про Зою Космодемьянскую. Алке тоже это все внушает, как родину любить… Жаль ее.

– Жаль? Да она счастливее нас! Ни тебе размышлений, ни метаний, ни сомнений… Но слушай, она же помогала, получается, самому?

– В том то и дело, дорогая ты моя, что помогала она не ему, а Лене Чуковской. И молчала после этого, как та самая партизанка Зоя. Не знала, ни почему помогала, ни кому помогала. Молча и тихо. В судочках рукописи возила… Рисковала ведь! Не каждый на это пойдет, даже среди диссидентов, я думаю. Главное – это что ее Лена попросила. И все. Этого ей было достаточно. Вот ведь история, правда? Наивная верная Светка. С коммунистической верой в сердце помогала Солженицыну. Умора!

– Тише ты! Разоралась. Мы в школе как-никак…

– Да, ты права. Все, смолкаю, схожу со сцены… Овации, господа товарищи! Давай докуривай и пойдем отсюда, из нашего гадюшника.

Нина потушила сигарету и засунула ее в пустую пачку «Столичных», куда вместе стряхивали пепел. Лилиана смотрела в темнеющее окно. «Как все непросто, – думала она, – есть же места на земле, где можно читать все, что хочется, без купюр, открыто? Сколько еще наша жизнь останется вот такой, двойной, полуживой, потаенной и с постоянной оглядкой… Вечность. Ничего никогда не изменится.»

Вслух же она сказала задумчиво, вспомнив о нининой двоюродной сестре, при которой они не смели ни материться, ни рассказывать особенно остренькие провокационные анекдоты:

– Вы такие разные со Светой… Просто не верится, что вы сёстры. Да, знаю, двоюродные, но это же не важно. Больше то у вас никого нет. Нина, а как же ты, такая яркая, с твоим вечным театром, твоими постоянными компаниями и ресторанами? Спекулянтки со шмотками! И рядом она… Всегда скромно одетая, в основном, в то, что сама себе вяжет по большей части… Правильная такая… Готовая всегда броситься на помощь… А она тебе когда-нибудь завидовала?

– Не знаю… Никогда не думала об этом. Она родилась – мне было 5 лет. Я была старшей. Меня бабушка очень любила, баловала и всех вокруг баловать приучила. Вот такая история!

Нина засмеялась, совершенно не стесняясь того, что случилась в жизни их семьи такая несправедливость, и продолжала:

– А ее мать строила партийную карьеру, идейная была очень. Занимала какой-то высокий пост на харьковском заводе то ли тракторном, то ли сталелитейном… Потом мать посадили. Более того, она даже дважды сидела – до войны и после, успела хоть дочь в Москву к родным отправить и то хорошо. Светка у тёток жила на Рождественском бульваре, в полуподвале. Образования нормального не получила. До сих пор себя вожатой-комсомолкой воображает. Это было самое яркое в ее жизни. Просто действительно живет этим, верит в лучший из миров. Ни тени сомнения в руководящей линии партии. Рано пошла работать – старшая из тёток ее в лабораторию на «Новую зарю» устроила. А тетка с самой Жемчужиной дружила, конечно, до всех событий, знаешь… Так при поддержке тетки Светка стала химиком. Сейчас вон в НИИ какой-то перешла, я говорила уже, тоже в лабораторию.

– Тебе не кажется, что это немного несправедливо: ты в институт, а она в лабораторию на химзавод…

– Ну… жизнь такая. И семья наша, женская, вся со своими заморочками, условностями, суевериями… Мать ее, полностью мишуга (прим.: сумасшедшая – идиш), сама, говорят, боролась за чистоту партийных рядов. Узнав, что муж ей изменил, его Иваном звали, хороший мужик был, тётки говорили, на него донос написала. Его забрали. А потом и ее. Не избежала тоже доносов, несмотря на должность. А может, именно из-за этой должности и донесли. А в семье ее мамашу не сильно любили, сторонились, может, потому что за русского замуж вышла, а может, за идейность с доносами… Я даже не знаю, была ли она партийной, надо будет спросить. Наверное, была – как еще тогда такую должность ей доверили?

– Надо же, ничего себе! Вот это история! Хотя… в каждой семье свои истории… В нашей тоже хватает.

– Да уж. Все тётки, все пять сёстер, получили хорошее образование. Учились в русской гимназии в городе, не в какой-то там школе при синагоге в местечке. Жили не бедно. Революция случилась – бабушка всем пяти сестрам дала деньги на собственный дом, каждой – на свой дом. Представляешь? «Можно теперь, говорит, жить по-людски, не прятаться, не бояться». А все пять сестер учиться уехали, кто в Москву, кто в Харьков. Революция ведь случилась. Свобода, мать твою!

– А где они жили? На Украине?

– Местечко назвалось Посад Новая Прага. Недалеко от Екатеринослава. Что это сегодня? Днепропетровск? Дед был коммивояжёром, ездил в Польшу, контракты хорошие заключал, его ценили. Даже в Варшаву ему перебраться предлагали, так он им пришелся. Он эту новость как принес, как жене, моей бабушке, с восторгом рассказал! Тогда уехать в Варшаву, до Первой мировой войны, было, наверное, как сегодня если б в Париж пригласили! Жили хорошо, как я понимаю. Ну понятно – погромы постоянные, в 1906-м полсемьи вырезали.

– Какой ужас! И ты так спокойно об этом говоришь!

– Да у всех в семье такие истории, просто не все рассказывают. Какой смысл рассказывать? Это было давно.

– И что с Варшавой? Не сложилось?

– Бабушка сказала ему: хочешь – поезжай. А мы с девочками останемся здесь. Как отрезала. Мощная у меня была бабка, всех в кулаке держала, деда тоже. Он ей: подумай! Посмотри вокруг! Погромы! Казаки! А она ему: ничего не знаю, не поеду никуда. И дед отказался от своих планов. Все остались. Ну а после революции дедушка купил тот полуподвал на Рождественском… На всех.

– Вот ведь как получилось… Как чувствовала твоя бабуля! Ужас. Что тогда был ужас, что после был бы ужас, никто бы не уцелел. И до революции был разгул, не пойми что, для евреев ад, никакой защиты. Черносотенцы. Не говорят, правда, об этом особенно. Революция, что ни говори, многое изменила, многое дала, открыла всем возможности… Вон твоим теткам позволила уехать учиться…

– Это да, дала, а потом взяла… обратно со временем. А в 37-м еще догнала и добавила… И вагоны в 53-м приготовила, чтобы всех уже разом… Тех, кому возможности на голову свалились…

В дверь раздался аккуратный мягкий стук. Нина и Лилиана переглянулись. Они говорили вполголоса. Они всегда закрывали дверь. Они, даже Нина, старались не травить, как тогда говорили, анекдоты перед коллегами с непроверенной репутацией. Они никогда открыто, в стенах школы, не критиковали приказы и распоряжения администрации. Они всегда следовали давно и четко означенным правилам, не показывая прилюдно своего отношения к той или иной ситуации. По крайней мере, им так казалось. Двойная мораль и осторожность – этому следовали все. Тому же все, по крайней мере, в их компании, учили и своих детей.

Нельзя сказать, что «девочки», собравшись по счастливому стечению обстоятельств в белой школе, сильно страдали и готовы были отказаться от своей обычной жизни, включая даже эту двуличную мораль, и броситься в неизвестность заграничного космоса. Да, говорили об уезжающих, читали самиздат, сочувствовали отказникам и перепечатывали запрещенку, критиковали расходившиеся вокруг них близкие и дальние круги советской реальности… В то же время, как ни странно это могло выглядеть, они себя чувствовали вполне комфортно, наслаждаясь общением, доставая билеты в театры на самые нашумевшие спектакли, отмечая дни рождения шумными компаниями и главное – полностью растворяясь в любимой работе и обожая белую школу. Это была их жизнь, которой, казалось, не будет конца. Ведь если известны правила – гласные и негласные, то этой жизни конца и не ожидалось в ближайшем будущем.

Стук повторился, точечный, аккуратный, но настойчивый. Нина раздраженно наконец дотушила сигарету, встала, тряхнула прической, повернула ключ в замке и громко сказала: «Да! Войдите!»

В дверь просунулась голова. После головы с широкой улыбкой появилось туловище, обтянутое в подблескивающий кремпленовый костюм. «Девочки! Я вам хачапури принесла! Прямо горячие! Вам к чаю!» Ираида Ашотовна внесла вместе с собой кастрюлю, накрытую клетчатым полотенцем. «Девочки! Хачапури! Попробуйте! Для вас делала!»

– Спасибо, Ираида Ашотовна. Мы уже собираемся уходить. Какие уж тут хачапури? Домой пора, – вежливо сказала Лилиана, складывая в сумку очки и тетради.

– Да-да, спасибо, Ираида Ашотовна! – поддакнула Нина. – А я… попробую. Вот этот, небольшой, какой горячий и правда…

Лилиана многозначительно посмотрела на неё и громко задвинула стул. Нина уже тянула на свет горячий пирог.

– Попробуйте! Возьмите! Да не один, еще вот этот берите! Ниночка Абрамовна! Это чудо! Горячие! По нашему семейному рецепту.

Нина жадно впилась зубами в истекающий сырным соком горячий хачапури: – Боже, какая вкуснота! Леля, Лилиана Георгиевна, попробуй!

Ираида Ашотовна с готовностью открыла кастрюлю перед Лилианой. Лилиана из вежливости и немного разочарованная нининой готовностью к вкусностям заглянула внутрь. Она сама делала прекрасные хачапури, тоже по семейному рецепту, который привезла из родного Батуми, а Ираиду Ашотовну недолюбливала.

Подождав, пока Нина Абрамовна прикончит первый кусок, довольная и улыбающаяся Ираида Ашотовна заняла позицию на пути к двери.

– А вот я ещё хотела спросить, завтра контрольную будете давать 6-му классу? Сереженька так волнуется…

– Мы уходим, Нина! Поздно уже, Ираида Ашотовна…

Лилиана прекрасно знала, что последует за горячим хачапури, и подталкивала Нину к двери, вручая ей сумку.

– Да-да, мы уходим! Спасибо, Ираида Ашотовна. Я потом доем. Очень, очень вкусно! Просто потрясно! Нет, контрольная в пятницу. Мы все проработали, пусть Сережа не волнуется, но дома все-таки лучше еще раз просмотреть упражнения под текстом про Лондон…

– Ой! Спасибо вам! А Сереженька может к вам завтра после уроков забежать? Ну… если вопросы у него появятся… Можно? Правда? Вы такие замечательные, Ниночка Абрамовна! Лилиана Георгиевна! Ах! И вы так долго в школе! Все работаете?

Под причитания коллеги с кастрюлей Нина и Лилиана выскочили из кабинета. Ираида, одной рукой укрывая остывающие остатки еды полотенцем, оглядывала внимательно класс. Ее глаза вращались по кругу с любопытством, пытаясь «считать» хоть какую-то информацию о том, что делали коллеги до столь позднего часа за закрытой дверью. Ну понятно – курили. Дым предательски кружился у стола, не желая никуда вылетать. А что еще? Что обсуждали? Она бы много дала, отдала бы все хачапури, только чтобы узнать хоть что-то…

– До свидания, Ираида Ашотовна! Вы идёте? Я хочу дверь запереть.

– Иду, выхожу, конечно! Пойду ещё угощу Лидию Николаевну и Ирину Евгеньевну. Все так поздно здесь сидят… Все прямо живут в нашей замечательной школе! А я так уже домой сходила. Я ж рано заканчиваю. Вот хачапури приготовила. И вернулась. Знаете, я же тут в пяти минутах! Может, как-нибудь зайдёте на чай? У нас все просто, по-семейному.

– Спасибо, может быть как-нибудь… Но видите, столько работы, подготовки… И мы то живем не рядом, – Нина пыталась быть вежливой, но Лилиана тащила ее к лестнице.

– Как хорошо, девочки, что я вас застала! – донеслось до них. – До свидания! До завтра, девочки!

Ираида Ашотовна, тоже учитель английского, приехала с семьей издалека. Никто толком не знал, откуда точно. Одним она живописала солнечный Ереван, другие говорили, что она сама из какого-то другого города и только училась в Ереване, третьи были уверены, что она вообще не жила последние годы в Армении, а приехала в Москву в гости к родственникам, погостила и осталась. Ее хлебосольство подкупало, но было в ее желании всех угостить и всем угодить что-то приторно чрезмерное. Навязчивое. Ненормальное. Непривычное. Беготня с кастрюлями и подносами напрягала. Кто-то побывал и у неё дома, куда она постоянно зазывала. Рассказывали, что половину гостиной или, как чаще говорили, большой комнаты в хрущовке недалеко от школы занимал белый рояль, а сама хозяйка, раскрасневшаяся и счастливая, вставала после обильной трапезы, от которой невозможно было отказаться, и начинала музицировать, петь романсы. Нина любила подшучивать, что второй раз к Ашотовне никто добровольно не шёл, а если и шел, то только в поисках какой-нибудь выгоды в виде хорошего портного, импортных шмоток или сапожника. Все это имелось у Ираиды в избытке. Коллеги относились к ней хорошо, благодарно, если им перепадало от ее щедрот, но близко не сходились.

Каким образом удалось Ираиде Ашотовна получить место «англичанки» в белой школе, никто не знал. Возможно, на фоне других учителей, под которых подгадывали родители, записывая своих чад в школу, женщина не только заговорила и закормила завучей и директора, но и клятвенно пообещала учить младшие классы. Для звёздных преподавателей второклашки с распахнутыми глазами и сведёнными судорогой ртами были почти воинской повинностью.

Из «девочек» только Рита, молоденькая Рита Михайловна с ещё не исчезнувшей энергией и изобретательностью на игры и загадки с удовольствием брала малышей. Остальные как могли отбояривались, отбрыкивались, отказывались от маленьких. Громкий голос и своеобразный юмор Нины доводил детей до полного ступора. Тонкая ирония и нежелание Лилианы тратить драгоценное время на юный и грамматически неосвежеванный материал заставлял родителей обивать высокие школьные пороги, чтобы понять, что делать и кто, собственно, виноват.

Ираида на этом фоне пришлась как нельзя кстати: уровня ее английского, выученного где-то далеко, вполне хватало на начальную школу. Дети ее любили, хотя и начинали позволять себе вольности буквально через несколько уроков. В любом случае на Ираиду никто не жаловался – дети пели весёлые песенки, учили стихи и громко считали вслух, умиляя родителей на открытых уроках.

Классу к четвертому-пятому у Ираиды детей забирали, отдавали другим преподавателям, а ей снова приходилось идти веселить малышей и готовить их, как эскиз, набросок, для других, маститых «англичан». Ираида Ашотовна поводила полными округлыми плечами, как будто все это было в порядке вещей, и готовила угощение к концу учебного года. Впрочем, все были довольны или, по крайней мере, таковыми казались.

Главными объектами ираидиного хлебосольного внимания, разумеется, становились учителя, у которых учился ее сын Серёжа. Она понимала, что его приняли, причём прямо, без всяких условностей, в четвёртый класс, исключительно из-за нее. Без мамы в школе, школьной и активной мамы, Серёжу бы взяли только в бледно-голубую, через стадион. Ираида клятвенно обещала, что Серёжа, закончив начальные классы далеко от Москвы и не на волне углубленного изучения английского языка, догонит всех и не будет создавать проблем преподавателям.

Крупный и спокойный мальчик, каким-то образом, похоже, врождённым тонким чутьем понимающий расстановку сил и своё место в новой жизни, старался изо всех сил. Впрочем, и при стараниях, и при выпрошенных мамой дополнительных занятиях ошибок становилось не намного меньше. Об английском разговор при этом даже не шёл. Проблемы были со многими предметами, в первую очередь, разумеется, с русским языком. Такой не было оценки в пятибальной шкале, под которую подпадали 30—40 ошибок в диктантах и сочинениях. Серёжа никогда не спорил, только смущенно опускал огромные чёрные глаза с длиннющими ресницами. От одного их взмаха любая соседка по парте готова была подсказывать, да что там подсказывать – готова просто молча и завороженно писать контрольные за их обладателя. Он понимал, что виноват, и видел свои «достижения» исключительно в красном цвете учительской ручки.

Правда, что обид, что учебно-тетрадного трудолюбия в его умиротворенном характере было на редкость мало. Его таланты были гуманистического характера, созидательного, общительного и примирительного. Зато если надо было починить дверной замок или наладить показ слайдов, лучше Серёжи мало кто справлялся. Огромная симпатия всех без исключения к мальчику компенсировала навязчивую заботу Ираиды с кастрюлями и завёрнутыми в полотенце пирогами. Вполне возможно, что внимание и терпение коллег к сыну Ираида записывала на свой счёт и с новой силой, несмотря на странное, на ее взгляд, сопротивление, приглашала в гости, приносила горячие хачапури, а иной раз и дефицитные подарки на праздники. Отказаться было очень сложно.

Жизнь шла по своему школьному расписанию с запланированными перерывами на каникулы.