Читать книгу На крыльце под барельефом - Марина Хольмер - Страница 12

Утро начало пробиваться сквозь шторы, наполняя их солнцем, как ветром паруса. Нина обожала долго спать, неспешно просыпаться, и двойные шторы должны были ее надежно и долго охранять от слишком расторопного дня. Спешить было некуда. День был выходной, хотя выходить в общем она никуда не собиралась. Лениться и ничего не делать – вот прекрасная программа, написанная прямо для нее. Медленный кофе, неспешный завтрак, бутербродик с сыром, как обычно. Потом? Потом хорошо бы убрать квартиру, но в целом это можно было безболезненно отложить и на следующий выходной.

Нина проснулась, но не хотела пока вставать. Да и просыпаться не хотелось. Так было хорошо – растягивать удовольствие от времени без будильника, от минут, которые идут себе и идут, без этой вечной гонки под ежедневную утреннюю зарядку.

«Начинаем утреннюю зарядку! – бодрым голосом в традициях Левитана вещало радио. Нина никогда в жизни зарядки не делала. Даже во время учебы в педагогическом институте преподаватели физкультуры водили ее, держа за дрожащие руки, по бревну под стоны трагически наигранные, но действенные – зачет ей всегда ставили.

Однажды, правда, вышла неувязка. Бревно бревном, но сдавать надо было еще и бег – то ли стометровки, то ли три круга по огромному стадиону… Кто уже помнил сегодня? Зато все в их веселой студенческой компании помнили, как за Нину в этот день бежала Инна. Инна, спортсменка и гордость института, с легкостью «подменяла» подруг на важных спортивных мероприятиях. Одно только в этот раз было не учтено – на финише их встречал среди других тот самый молодой физкультурник, который с нежностью водил Нину по бревну и получил от нее не только лучезарную улыбку с благодарностью, но и от ворот поворот.

«Кто это так славно бежит?» – спросил он своих коллег, плохо знавших студенток в лицо. Не учтенным оказался тот факт, что Инна была наполовину китаянкой, и сходства с Ниной имела немного. Скандал удалось потушить, но Нина продолжала бегать исключительно на свидания, а не по стадиону.

Сейчас радиогимнастика выполняла роль часов с кукушкой-спортсменкой. Она четко оповещала, указывала на то, что нужно успеть сделать во время «разведения рук в стороны» и приседаний. На втором упражнении следовало уже выйти из ванной, на четвёртом (что там – наклоны в стороны?) поставить кофе, на шестом его выпить, параллельно наводя «марафет» перед настольным зеркалом, а под команду «бег на месте», подталкивая где-то перидически зависающую утреннюю Аллу, провести щеткой по волосам и, оглядывая себя напоследок в зеркале прихожей, начать уже свой настоящий бег к трамваю.

Дорога до школы предстояла длинная: сначала пешком или на трамвае, потом на метро с пересадкой в переполненном вагоне, который периодически приходилось брать приступом, ну и напоследок под свежий холодок осеннего или весеннего рассвета – бег рысцой на финишной прямой по бульвару к школьному жизнеутверждающему дню.

После рождения Аллы – в общем-то события случайного, незапланированного, которое произошло после того, как она волевым решением в почти последний еще возможный момент не оборвала жизнь тогда еще даже не видного глазу головастика очередным абортом, – через какое-то, ещё по привычке, разгульное время, школа и друзья все же отодвинули, а потом и вовсе уничтожили мужчин в ее жизни. Они, мужчины бывшие и новые, появлялись, конечно, время от времени, увлечённые яркостью театральных красок ее голоса или по старой нестирающейся памяти. Однажды вечером Нина спросила дочь: «А что ты думаешь о том, если бы с нами стал жить один человек, солидный и очень приятный?» Алла от неожиданности испугалась, у нее даже спина вспотела. Потом она совершенно однозначно и даже с падающим куда-то вниз ужасом в голосе ответила: «Ннннет, не надо, зачем? Зачем жить с нами? Нам ведь так с тобой хорошо? Разве нет?»

Больше ни вопросов, ни странных телефонных звонков она не слышала. Были ли у мамы какие-то свидания или романы, Алла не знала. Домой посторонние отношения не приносились. Кто был ее отцом, творцом головастика, Алла тоже так и не узнала.

Удивительно, но Нина, не научившаяся заботиться ни о ком и всю жизнь купающаяся в заботе и внимании других, сумела каким-то образом приучить дочь к дисциплине, самостоятельности и добиться от нее пусть не великих достижений в школе, но вполне достойных оценок. А может, просто повезло – посмотрели там, откуда-то сверху, при выдаче головастиков, и решили как-то по-своему: решили выдать того, который как раз и сам позаботится со временем о бестолково-театральной маме.

Сейчас многое изменилось. После смерти бабушки, нининой мамы, в малогабаритной квартирке и привычной жизни возникла дыра, даже две дыры. Одна временная, когда вдруг ощущаешь иное течение жизни и конечность всего, и другая – самая что ни на есть материальная: темные окна, холодная кухня, нетронутая постель, любимые когда-то мамины платья в шкафу, которые нужно куда-то теперь деть, а рука не поднимается.

Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их в принципе заполнять, разве что только чувством вины. Так и остается она навсегда – дыра, провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту целую вечность. И смотри – не смотри, ничего не изменится, кроме, пожалуй, остающейся вот так в одиночестве собственной жизни под внезапно распахнувшимся небом, как на финишной прямой в голубую бесконечность.

Так пришлось и жизни Нины сделать снова неожиданный поворот, а ей самой – повзрослеть, если раньше, за более, чем 40 лет она этого не сделала. Возможно, поэтому она и не впускала больше поклонников в семейное 32-метровое пространство. Впрочем, дочь это воспринимала всегда как обычную жизнь, жизнь без мужчин, жизнь с мамой и ее школой, которая стала потом и алкиной школой. Сравнивать было не с чем.

Нина, рожденная на обломках разрушенного революцией старого мира, впитавшая порывы вылетевших при первой возможности из разных местечек образованных барышень, не научилась ни жить семейным укладом, ни строить его с кропотливым витьем гнезда. Так из пяти выученных разным наукам и языкам в русской гимназии сестер только две хотя бы попробовали в отголосках традиции или по стихийной случайности что-то свить, создать, построить и родить по дочери в кратких перерывах между восторженным участием в социалистическом строительстве, арестами и войной. Три даже и не пробовали, хотя… кто сегодня уже в курсе всех тогдашних подробностей и обстоятельств? Героические были сестры, да и двадцатый век не шутка. Результат, впрочем, налицо: на вершине перевернутой генеалогической семейной пирамиды к 70-м годам скользящего уже устало вниз столетия осталась стоять одна Алла. Или если следовать традиционности изображения, то Алла осталась висеть одинокой каплей под генеалогическим алмазом разрушений двадцатого века.

У всего в малогабаритной квартире на втором этаже в обычном блочном доме было своё место. Если кухня считалась вотчиной, королевством бабушки Аллы, то центром нининого мира, включая ближние и дальние галактики на расстоянии телефонного перекрученного шнура, была тахта. Алла поначалу довольствовалась ковром, по которому перемещались поезда немецкой железной дороги и вышагивали куклы. Позже постоянным и незыблемым пристанищем всех ее интересов стал письменный стол. На кушетке, накрытой потертым покрывалом, сидеть было не принято.

После того, как бабушки не стало, кухня опустела, потемногу теряя свои цвета и запахи, былую, пусть очень скромную, но привлекательность. Кухня остыла. Духовка, в которой самозабвенно когда-то пеклись бисквиты и шарлотки, где тушилось жаркое с черносливом, одичала, заросла – как брошенная земля сорняками – старыми кастрюлями и разными (а вдруг пригодятся?) противнями, формами и формочками для печенья.

Вся жизнь, балансировавшая раньше на двух полюсах, теперь переместилась в гостиную – она же большая комната, она же нинина спальня, она же столовая, она же торжественная зала, где принимали гостей и где под новый год устанавливали живую елку с тончайшими игрушками. В эту комнату непонятно как, в пребывающие, по-видимому, в ином метафизическом измерении 14 метров помещались не только тахта, стол со стульями, сервант со стеклянными раздвижными витринными стёклами, журнальный столик с двумя креслами, подсервантник с телевизором, но и огромное немецкое пианино со следами куда-то сгинувших за долгую фортепьянную жизнь подсвечников. Инструмент был грозным, высоким, чёрным, появившимся в доме, когда Алла поступила в музыкальную школу. Под кряхтенье грузчиков его еле впихнули в узкую прихожую и осторожно прокатили в большую комнату. Занесли эту немецкую антикварную махину на второй этаж на широких лямках, а за дополнительную заботу и бережное обращение грузчики попросили прибавку: «Добавить бы надо, хозяйка! На руках, можно сказать, несли!» И это было правдой.

И даже при наличии таких благ цивилизации как пианино и черно-белый телевизор, центром всей квартиры все равно выступала тахта. Она была частью Нины, а Нина – частью ее, ее запахом, ее продавленной формой. У мебели, которую с трудом доставали и покупали, а потом берегли не один десяток лет, были свои домашние имена. Почему тахта? Почему большой комод с откидной стенкой назывался булем, тоже никто не мог объяснить. Туда пряталась постель с подушками и одеялами. Алла, когда была маленькой, туда помещалась тоже. Взволнованные бабушки-сестры не могли ее сразу найти и обвиняли друг друга в недосмотре на каркающем языке, что Аллу очень забавляло. Этот буль имел настолько отдаленное отношение к инкрустированной мебели знаменитого мастера 17 века, что запомнился просто именем милым, домашним.

Нина, сродни кораблю в порту приписки, чувствовала себя на тахте днём и ночью, как в надежной гавани, укрытой от штормов мирового океана. Здесь было ее царство, которое бурлило, удивлялось, возмущалось, устраивало кому-то встречи, договаривалось о подработке, расстраивалось и радовалось.

Главным приложением к тахте и еще одним действующим лицом квартиры, почти одушевленным предметом, был телефон. Он звонил не переставая. Когда он молчал, заботливая хозяйка удивлялась и снимала трубку, проверяя, работает ли он, не случилось ли чего с верным другом. Нина могла говорить часами, не уставая рассказывать последние новости всем подругам в разной пропорции, с разными подробностями и разным уровнем накала.

«Ритуля, дорогая! Ты сегодня столько всего пропустила! Но ничего, слушай! Я тебе все доложу…»

«Лидочка, конечно же, мы собираемся в эту субботу! А ты позвала Олю? Ты знаешь, у нее там такие дела… Но это все строго между нами!»

Регулярно приезжающие в Москву родственники, тётки, двоюродная сестра Света, гостившие друзья – все, как планеты, вращались по орбите квартиры и шире – по эллипсу нининой жизни – вокруг Нины и ее тахты. В ее сторону летели флюиды осуждения, непонимания, раздражения. Нине было на все это наплевать – она играла свою роль солнца, центра вселенной самозабвенно, без тени сомнения в своём неотъемлемом праве. Возможно, она просто и не замечала ничего, что пытались ей показать своим неодобрением близкие.

Зато для всех других она была праздником. На нее невозможно было обижаться. Нина парила над обыденностью, позволяя всем, кто попадал в сферу ее притяжения, о ней заботиться, доставать продукты, делать ремонт, готовить, неожиданно оживляя брошенную на произвол судьбы кухню, водить Аллу по музеям и на концерты в Консерваторию. Ее жизнь была театром, который давал гастроли без отдыха, а спектакли могли идти без занавеса, без кулис, без зрителей, даже когда прима, а все чаще единственная актриса на этой сцене, оставалась один на один с тахтой.