Читать книгу На крыльце под барельефом - Марина Хольмер - Страница 6

Не только нововлившимся учителям, таким как Ирина Евгеньевна, но всем было видно, что коллектив в белой школе был весьма и весьма неоднородным. Директор всеми силами подбирал кадры яркие и энергичные, особенно в том, что касалось преподавания английского, где энтузиазм по-прежнему заменял нехватку учебных пособий и методик. Найдя оазис свободы, пусть и ограниченный школьными стенами и программами с внимательно следившими за любым живым движением глазами парторга и других учителей из так называемой «старой гвардии», обнаружив место, где идеи находят понимание и главное – средства, пришедшие сюда молодые кадры приводили с собой единомышленников. Мало-помалу школа начала не то чтобы греметь, но звучать нотами неожиданно чистыми, заставляющими даже скептиков прислушаться, поднять палец и сказать: «О! А ведь это что-то этакое, знаете, вот давно не встречал я звука такой ясности и силы».

Один из выпускников, которому посчастливилось окончить школу до всей этой истории, назвал как-то родные пенаты с английским уклоном каруселью наоборот. – Что значит наоборот? – спросили друзья. – Это как? Крутится в обратную сторону?

«Нет, – ответил юный философ. – Ведь что такое обычная карусель? Ну та, которая в парке Горького или Сокольниках? Это старые деревянные лошадки, видавшие виды кареты, грустный со слегка повисшей набок шеей жираф, слон, приподнявший то ли в прыжке, то ли в полёте все четыре толстеньких ноги. Весь этот реквизит хороший хозяин подкрашивает, раскрашивает, подпирает фанерной планкой жирафью шею, да так, что он уже и не грустный совсем, а слон превращается в веселого слонёнка, готового унести седока в волшебные джунгли.

И потом, как только все готово, загораются лампочки, разноцветные гирлянды и главное – играет музыка. И все это действо завораживает не только детей, которым видится не подкрашенная деревянная карусель со скрипучим полом, а волшебный мир. Дети ведь воспринимают все, как данность, как результат движения Земли в разных измерениях, где отсутствует граница между чудом и реальностью. Они не оценят усилий взрослых, надувающих шарики, а погружаются в готовый и волшебным образом устроившийся праздник. И это самое важное.

А вот наша школа – карусель наоборот, собственно, как вся наша жизнь, возможно, и вечная российская жизнь в ее разновременных срезах. На добротном настиле ждут нас, седоков, довольно скучные однообразные лошадки, которые такими и остаются для большинства незаинтересованных и непытливых соглядатаев. Другие же посетители, такие как мы, погладив грустное деревянное животное и не поверив в его тоску, прежде, чем вернуться в свой такой же тусклый и раскольничий двор-колодец, обязательно втихаря возьмут – да и отковырнут защитный слой камуфляжа, расковыряют гвоздиком краску под пухлой пылью… И тогда они обнаружат закрашенную серым золочённую сбрую… Но ведь это богатство дано увидеть не каждому!»

Слушая размышления своего ученика, преподаватель литературы тут же, с одной стороны, схватилась в ужасе за голову, а с другой, оглянувшись вокруг и убедившись, что никого, кроме совсем своих, рядом нет, оценила его философский опус и попросила в школьных чертогах до получения аттестата воздержаться от столь глубоких умозаключений. Выпускник все понял, написал сочинение на тему «Образ В. И. Ленина в советской поэзии», которое зачитывали как результат прекрасного обучения и правильного патриотического воспитания в средней школе, и вскоре получил золотую медаль. Все знали, что его будущее с философией в дальнейшем связано не было.

Установленные системой порядки и правила серо-коричневых цветов маскировали краски жизни, бьющиеся под толщей программных клеше и передовичных типографских штампов. В едином порыве пионерского салюта взлетали руки на сборах и линейках, когда вся дружина, да что там дружина – вся школа должна была ощущать братство и биться одним сердцем единого многорукого организма. Классу к шестому ученики воспринимали эти массовые сплачивающие мероприятия как часть школьной рутинной жизни и у большей части обитателей белой школы не без помощи родителей вырабатывалась защитная функция, как у хамелеонов мимикрия или у летучих мышей встроенный радар, помогающий избежать столкновения с опасным и ненужным препятствием.

Белая школа со всей серьезностью давала обещания. Она захватывала в паутину своих коридоров, глядя на своих питомцев одновременно сурово и нежно, и сулила будущее яркое, откровенное и честное. Она даже пыталась давать клятвы, отказываясь называть свое многоголосое и разновеликое детище элитарным. Так, как будто говорила она самой себе, так просто получилось. Но эти обещания… Кто-нибудь из тех учителей, которые поворачивали учебник теми гранями, среди которых, как среди скалистых берегов, закипали непрограммные страсти и где тотально отсутствовала социалистическая мораль, подумал о том, куда потом поплывут построенные ими корабли? Как им придется лавировать, лавировать, да, возможно, и не вылавировавать между Сциллой и Харибдой разнополярных желаний этих странных взрослых, которых хлебом не корми, а дай повоспитывать, порастить себе подобных в тех нереальных идеях гуманизма, которыми полна русская литература?

Да, им бы только повоспитывать и поучить, приоткрыть горизонты нарисованного на школьной доске иного будущего, заглянуть в душу, потискать ее и потрепать, а потом мягко положить дружескую руку на плечо и тихо сказать: дружок, ты же понимаешь, что этого и вот этого, а также немного из того, о чем мы говорили вчера, не стоит писать в сочинении ни на свободную, ни на несвободную тему… С разницей буквально в пару уроков Павлик Морозов герой становился вдруг Павликом Морозовым предателем, а потом они вместе взирали на внимательных учеников вопросительно-безмолвным двуликим Янусом, тянули к подросткам, зазевавшимся в коридорах человеческих чувств, руку то ли помощи, то ли искушения, то ли идеологической стойкости, то ли чего-то такого, от чего сложно отказаться.

Директор старался изо всех сил сделать из рядовой школы необычную, а потом, устрашившись того, что сотворил, пытался вернуть ее к обычности, которая была ей явно мала. Он прекрасно видел разнообразие и преподавателей, и детей. Школа была безусловно живым организмом, который нужно было растить, как ребёнка, ухаживать, как за нежными, капризными цветами, а порой принимать не самые популярные решения во имя ее благополучия.

Каждый преподаватель поднимался на правый косогор за чем-то своим, что не всегда исчислялось суммой полученной зарплаты. Собственно, и зарплата то была не сильно объемной, так, «на поддержание штанов», как любили шутить на учительской «Камчатке». Были те, кто ничем не выдавал своих интересов, добротно и спокойно отрабатывая уроки и вовремя проверяя тетради. Никаких всплесков и волн они не вызывали, но и проблем не создавали ни себе, ни коллективу. Другие горели и зажигали своих учеников. Третьи пришли в школу из любви к детям, считая себя ответственными за них перед какими-то высшими силами.

Так один из преподавателей словесности в старших классах, Ида Иосифовна, была предана своим ученикам беззаветно, они были для нее многоруким Шивой, многоликим и всегда прекрасным божеством, они – их внутренний мир и их души – были целью всего, что она делала. Ее уроки были построены так, чтобы самый сложный предмет, самые непонятные парадигмы поступков «лишних» людей и загадка «дубины народной войны» становились ясными и любимыми. Она как будто доставала с неба яркие звёзды, делала из этого неземного материала красочные игрушки и дарила их своим земным ученикам.

ИИ, как звали ее между собой и дети, и коллеги, никогда не повышала голоса, никогда не позволяла себе едких замечаний. Тот, кто посмел хоть раз в ее присутствии унизить товарища или высмеять, не мог уйти домой без серьезного разговора с глазу на глаз. О чем они там говорили за плотно, а то и на ключ закрытыми дверями, оставалось тайной. Чаще всего, ученик себе такого впредь не позволял. И никто не задавал вопросов – все знали, что такое конфиденциальность, хотя и произнести это слово могли далеко не с первой попытки.

При этом любовь к детям и почти материнская забота ИИ имели грани, твёрдые как у алмаза, сверкающие высоким мастерством преподавания и глубиной интеллекта. Без внешних громких признаков железной дисциплины ей удавалось добиваться полного внимания, добровольного подчинения, прекрасных результатов и понимания учениками главной, по ее убеждению, жизненной аксиомы: хорошо и плохо далеко не то же самое, что можно и нельзя. Именно литература давала ИИ возможность учить этому своих учеников, которые на всю жизнь потом сохраняли преданность печатному Слову с самой большой буквы и умение его распознать в потоке черно-белых идеологических штампов с красным отсветом, в замыленности старомодного слова «честь» и среди перевертышей нравственных правил.

Другой литератор, также преподающий в старших классах, Лидия Николаевна, учеников, без сомнения, любила, но главным действующим лицом в ее жизни как внутри школы, так и за ее крыльцом с барельефами, была литература. И здесь Литература писалась с большой буквы. В созданном Лидией Николаевной мире школьникам, далеким от звания и уж точно – уровня богов, предлагалось расти, трудиться, овладевать, постигать, впитывать науку и, направляемые жестким руслом и сильным течением, нестись к пониманию величия мастеров словесности.

Отталкиваясь от разных точек опоры и исповедуя разные религии преподавания, оба словесника считались лучшими. Они были близкими подругами, которые вместе делили уже не первое школьное пространство, дополняя друг друга, поддерживая, но что правда то правда – порой по несколько дней оскорбленно не разговаривая из-за непримиримых разногласий по поводу семейной жизни Льва Толстого.

Внешне они тоже были разными и представляли вместе забавный и насыщенный в гармоничном звучании дуэт: ИИ катилась, всплескивая руками по каждому поводу, как маленький круглый шар, кружилась на манер планеты вокруг величественной Лидии Николаевны, громкой, но несколько медлительной в поступи по коридору и в глубоких размышлениях. Уважение к словесникам было таким огромным и бесспорным, что старшеклассники, следуя молча за двухголосной дискуссией, ждали в течение всей перемены своей очереди задать («Заранее понятно, что, наверное, глупый, так может, вообще не спрашивать»? ) какой-нибудь вопрос.

В среде «англичан» манеры и нравы были куда подвижнее: здесь царила атмосфера постоянного и яркого действа. В младших классах это были игры и песенки, в средних – сценки и громкие диалоги, в старших – открытия, приоткрытия, столкновение разных миров, дух вольной и полузапретной «иностранщины». В то же время, как в коммунальной квартире, с самого начала, с обязательного зеркальца для правильной артикуляции непривычного th, и до гордого аттестатного конца рядом соседствовал задел никуда не исчезнувшей гимназической зубрежки.

Собственно, и «англичане» были тоже разными, но та развеселая группа, которая сидела на «Камчатке», притягивала к себе, как магнитом металлическую стружку, и доброжелателей, и недругов. Она служила источником постоянного раздражения «старой гвардии», что не мешало, впрочем, ее адептам пристраивать своих детей, внуков и племянников именно к ним, которые с «Камчатки».

«Старая гвардия» не всегда была старой по возрасту. Она просто не принимала новых веяний, какими бы они ни были. Самым ужасным, помимо антисоветчины, на грани которой, как «старогвардейцы» были уверены, балансировали «англичанки», им казалась вольница, потянувший и уже основательно дующий сквозняк новомодной дерзости, когда ученик осмеливался задать провокационный вопрос, а учитель опускался до начала дискуссии. Хуже этой вакханалии могло быть только то, что учитель еще и позволял себе позорно проиграть, прошерстив разные энциклопедии и словари, чтобы в результате признать правоту какого-нибудь дерзкого умника.