Читать книгу Язык Ветра. Птица Свободы - Марк Хэппи - Страница 8

Сомнительная свобода

Когда Юдж очнулся, он обнаружил себя в какой-то комнате с высоким потолком. Поначалу даже казалось, что и вовсе небеса стали каменными, сводчатыми, как потолки здания администрации в Жезэ, но позже картинка сама сложилась.

Он чуть повернул голову и заметил окно. Свет вливался в помещение настоящим фонтаном, озаряя все вокруг в золотистый. На мгновение сердце ёкнуло, и тяжесть с плеч было упала, ведь он так долго не видел солнца, но вместо этого злобно прокряхтел, что было сил:

– Ненавижу!

Все это время, все три собы, пока он гнил в темнице, люди каждую проклятую солсмену выходили на улицу, открывали ставни и встречались с этим самым голубым притворством, с этим лживым светом, от которого не было ни капли сочувствия или помощи для него, для того, кто погибал в недрах земли.

При всей его злобе, он никак не мог оторвать взгляд от окна. Не далеко, у купола здания Администрации стая птиц пролетела, едва ли не касаясь шпиля. Ветер гнал пушистые облака, по пути заглядывая и в палату. Один такой поток притянул слезинку, стекавшую по щеке Юджа, потом вторую и третью он уже пролил на матрас.

Тонкая тень скользнула по полу – дверь, открытая без скрипа, едва заметно, будто для кого-то, кто не хочет быть узнан.

Он удивился, что первым вошёл не охранник, не глашатай, не солдат – а человек в чёрной тунике с серебряной окантовкой на рукавах, в одежде, которую можно было принять за лохейскую, если бы не сумка, набитая туго и аккуратно, так, как набивают её только те, кто привык нести в ней инструменты, а не оружие. В воздухе стаяла терпкая пряность: обугленный мёд, перемешанный с травами, которые сжигают для очистки воздуха, или держат во рту, при болях в горле, они обычно вызывают жжение, если ты болен и безобидны если здоров.

– Ты всё ещё дышишь, – сказал он, не приближаясь, и только в этот момент Юдж узнал голос.

Грат – фельдшер, сопровождавший Манакру в былые выезды на край – тогда ещё, когда Гром Юдж был капитаном, когда его имя значило больше, чем просто кличка для канала связи. Тогда он видел, как этот человек перевязывал сенатору руку, порезанную о стекло окна в доме сопротивлявшихся. Тогда – без слов. Сейчас – тоже.

Грат не задал ни одного вопроса. Не стал говорить, сколько прошло с момента пробуждения, не считал дни, не называл имен, не спрашивал о боли. Он просто подошёл к небольшой жаровне у стены, зажёг её щепоткой красной пыли и, подставив над пламенем две округлые пластины из серой керамики, принялся разогревать их, а потом – с точностью хирурга, с холодной нежностью, – наложил одну на грудь Юджа, вторую – на спину, туда, где лёгкие уже привыкли к жжению и боли.

Жар от них был особенный – не обжигающий, а вытягивающий, как будто изнутри, и кожа под ними не трещала, а пульсировала. Это было больно, и вызывало резкий кашель.

– М-да… – слушая неугомонный кашель пациента, протянул фельдшер. – Лунью тебе поставят дымовую ингаляцию. Полностью тебя не вылечить уже. Ты уж прости, – как бы между слов изменился он, говоря в совсем безразличной манере, – А вот подлатать, подлатаем. Терпи.

Больше ничего. Он ушёл, как и вошёл, – бесшумно.

Юдж не спросил, где он. Не пытался встать. Не искал выхода. Он лежал и смотрел в потолок – в этот свод из белого камня, который напоминал не палату, а дворец монархов, только без росписей и пения.

Ветер заходил в окно редкими порывами и приносил с собой запахи улицы – не жареного мяса и навоза, как в портах, а скошенных трав, побелки и разогретого металла.

Он не слышал криков, никто не командовал ему что есть, а когда приносили еду – просто ставили на столик неподалеку. Никто не звал его по номеру. Никто не ставил его к стене, чтобы выпороть, а даже наоборот, сменили бинты под зарену – аккуратно, почти бережно. Ни одного резкого движения. Пальцы были тонкими, уверенными, и всё происходило так, как будто он был не узник, а кто-то гораздо более важный, чью смерть здесь не планировали.

Позже – отвар. Горький, как всё, что лечит. Тепло растеклось по горлу, а потом вернулось кашлем – тяжёлым, глубоким, с примесью старой боли. Он не сопротивлялся. Просто глотал, как привык.

Когда солнце уже клонилось в сторону шпиля, и над куполами цитадели растянулся блеклый лоскут нуарета, в палату принесли медную жаровню, дымящую редкими вспышками.

Запах – резкий. Травяной. Немного мятный, но с примесью чего-то старого, как прокопчённый платок.

Юдж не отводил взгляда. Он вдыхал – глубоко, тяжело, так, будто должен был запомнить каждый вдох, будто не знал, будет ли следующий. Прорезался острый кашель – сухой, звонкий, и вскоре в нём проступила влага.

Он не разговаривал ни с кем, даже с самим собой. Он уже всё знал. Если его лечат – значит, он нужен – а значит, он скоро снова станет частью чужого плана. Им опять хотят воспользоваться.

Интересно, был ли хоть кто-то, кто по-настоящему был добр ко мне просто так? – почему-то вдруг промелькнуло в его сердце что-то очень мерзкое и сентиментальное. Он быстро отбросил эти мысли на потом. А пока… пока – этот воздух, эта палата, этот свет. Слишком чисто. Слишком тихо. И потому – подозрительно живо, чтобы спокойно наслаждаться.

И все же однажды был такой человек… – возвращала его какая-то забытая часть самого себя. – Альбиноска… Не приснилось ли мне все это? – уголки губ невольно поднялись.

Он просунул руку в свой затертый кожаный сапог, что спасал его от обморожения в темнице зимой, недолго поковырялся там, и даже чуть не свалился с кровати, пока вдруг не нашел что-то. С томящимся ожиданием он вытянул кулон цветка выгравированного из красного камня.

Он был здесь. Значит его не заметили.

Масахи – кто же она такая?