Читать книгу Окна во двор - Микита Франко - Страница 17

Длинный больничный коридор возвращал меня воспоминаниями в детство: «Кто последний добежит до палаты – тот большая черепаха». Только в этих воспоминаниях стоял совсем другой запах – онкологический центр был пропитан затхлостью, сыростью и смертью. Здесь, в детском госпитале Британской Колумбии, не пахло совсем, если находиться в холле, и слегка отдавало антисептиком в коридорах.

В госпитале не было ничего, за что я терпеть не мог больницы России – там, среди облезших стен, не оставалось и тени сомнений: это место не для того, чтобы выздороветь, а для того, чтобы умереть. Но в Канаде все было иначе: меня окружали светлые коридоры с огромными окнами и разрисованными стенами, а неизменно улыбающийся персонал здоровался со мной всякий раз, проходя мимо. Я находился в реанимации, но не чувствовал этого – даже смерть, словно понимая неуместность своего присутствия, не отравляла воздух.

Перед тем как зайти в отделение, я надел халат, маску и бахилы, подготовленные медсестрой. Она же приятным голосом инструктировала меня:

– Ваша забота очень поможет ему. Не бойтесь прикасаться, подержите его за руку и обязательно поговорите.

– Он услышит меня? – удивился я.

– Это не исключено.

– Но точно вы не знаете?

Подумав, она сказала:

– У него не глубокая кома. Когда я брала кровь, он дернул рукой.

– Что это значит?

– Реакция на боль.

Я мрачно усмехнулся: вся эта ситуация – одна большая Ванина реакция на боль.

Перед палатой я замешкался, испугавшись неизвестности: кого я там увижу? Понятно, что Ваню, но каким он будет? Как раньше? А что, если он будет бледным, с трубками во рту, как во всех этих драматичных фильмах, будет напоминать живой труп, и вот так, в таком виде, навсегда останется в моей памяти. Я буду думать «Ваня», а вспоминать – вот это. Не настоящего Ваню.

На деревянных ногах я прошел к двери. Хотел уже было взяться за ручку, но остановил себя. Постучал. Если Ваня меня слышит, то пусть знает: даже в такой ситуации я уважаю его личное пространство. Ответа я, конечно, не дождался.

Ваня лежал на спине с закрытыми глазами – как будто спал. Меня не покидало ощущение неправильности происходящего: если потрясти его за плечи, он не проснется, хотя живой, – и это до жути странно. Вокруг его головы был намотан бинт, а от груди, под пижамой, шли проводки – я понял, что эти штуки отслеживают его сердцебиение. Но не было никаких трубок во рту и кислородной маски на лице, это меня успокоило.

Я сел рядом, на стул, не зная, что сказать. В голове вертелись избитые фразы: «Ваня, как же так, нам так тебя не хватает, пожалуйста, очнись…» – но я представлял, что, если бы находился в коме и все слышал, мне бы не понравилось такое нытье.

В глубоком кармане халата лежали свернутые в трубку распечатки с моим текстом про Шмуля. Изначально я принес их в рюкзаке, но рюкзак не разрешили брать с собой. Вытащив листы, я стянул с них банковскую резинку и, разворачивая, неловко сказал:

– Ну, чтоб не молчать, я вот взял…

Тяжело вести диалог, когда собеседник не отвечает. Преодолевая смущение, я старался говорить тверже:

– Это текст… Это я его написал. Тут повесть. Для детей. – Я сам не мог понять, почему говорю с такими паузами, как будто Ваня не в коме, а в деменции. Поймав себя на этом, я выровнял тон: – Ты единственный ребенок, с которым я близко знаком, поэтому хочу спросить именно твоего мнения.

Ванино лицо оставалось невозмутимым. Я неловко прокашлялся.

– Давай что-нибудь придумаем. Если тебе понравится – пошевели пальцами, договорились?

Я не понял, договорились мы или нет. Ничего не изменилось.

– Ладно. – Я медленно поднял листы перед глазами. Сделав глубокий вдох, начал: – Дома не было никого. Не было даже Руфуса, потому что он умер.

Неуверенно поглядев на Ваню, я пояснил:

– Руфус – это золотая рыбка. – Снова уткнулся в листы, продолжил: – Шмуль каждую неделю покупал себе нового Руфуса, потому что предыдущий умирал раньше, чем проходило хотя бы пять дней…

Опустив текст, я сказал Ване:

– Знаешь, мне бы хотелось, чтобы в мире существовал сервис по покупке друзей, чтобы не приходилось заводить настоящих друзей. Как с рыбами – каждые пять дней кто-то новый, забавно, да?

Ваня молчал. Я покачал головой, как бы выбрасывая из головы эти мысли.

– Извини, это чушь. Давай дальше… Взяв аквариум в руки, Шмуль отправился в ванную и вылил воду вместе с дохлой рыбой в унитаз.

Таким образом, периодически отвлекаясь на пояснения и комментарии, я прочитал Ване до конца всю главу. Она была посвящена Шмулю и его неспособности устанавливать прочные социальные связи с кем бы то ни было, даже с рыбами: покупая новую рыбу сразу после смерти предыдущей, он неизменно называл ее Руфусом. Шмуль всегда покупал одних и тех же золотых рыбок вида львиноголовка пяти сантиметров в длину, потому что именно так выглядел самый первый Руфус, и поэтому все остальные должны были ему соответствовать, будто это все один и тот же. Родители Шмуля так и думали: они понятия не имели, что многие Руфусы уже давно мертвы.

– Ну, как тебе? – спросил я, отложив листы на прикроватную тумбочку.

Ванины пальцы не шевельнулись. Даже вот чуть-чуть не шевельнулись. Я цыкнул.

– Так и знал. Лорди тоже сказала, что я бездарен.

Я снова посмотрел на распечатки – вереница слов сплеталась в один сплошной буквенный узор. Я подумал об «Алисе в Стране чудес», о «Королевстве кривых зеркал», о «Денискиных рассказах» и о «Мишкиной каше» – все это было другим, особенным, не таким посредственным, как у меня. У их авторов были свои интонации, свой талант, свое врожденное чувство языка.

– И все равно я так сильно это люблю, – неожиданно сказал я вслух, дотрагиваясь кончиками пальцев до бумаги. – Я не могу не писать. Мне необходимо утешение, которое я нахожу в литературе, как будто я придумываю отдельный мир, где можно исправить все, что не получается исправить в жизни.

Я посмотрел на реанимационный монитор: зеленая линия подскакивала, вырисовывая треугольники через каждую секунду.

– Если бы у Шмуля был брат, он бы никогда не впал в кому, – негромко произнес я.

Мне захотелось плакать. Ваня молчал; его лицо выражало безмятежное равнодушие ко всему. Не сдержавшись, я хотел пошутить, но прозвучало совсем не смешно, даже жалко:

– Господи, в индийском сериале ты бы уже очнулся и начал танцевать со слонами! Я столько личного рассказал, а тебе хоть бы что!

Я подался вперед, наклонился к Ване, прикоснулся лбом к узкой грудной клетке с торчащими ключицами, вдохнул запах больничного белья – смесь стирального порошка и ландышей. Я сжал Ванины пальцы в своей ладони – они были теплыми, настолько теплыми, что даже страшно, почему все остальное в нем такое неживое. Кривая линия на мониторе, теплые руки и вздымающаяся грудная клетка – вот и все, что говорит о жизни, а жизни нет.

Я почувствовал, как слезы катятся по моей переносице и остаются на одеяле – маленькими круглыми пятнами.

– Мне так жаль, – прошептал я, всхлипывая. – Мне так жаль… Я так себя виню.

Я поднял голову, обхватил Ванину руку ниже локтя и прижал к себе, как прижимают младенцев.

– Может, зря я заставил их тебя забрать? – негромко спросил я. – Там тебе было бы лучше… Этот сраный треугольник не приемлет вторжение четвертого угла. Он тебя выдавил.

Я не заметил, как вошла медсестра и начала мягко отстранять меня от Вани. Она говорила, что ему нужно отдохнуть, что я могу прийти на следующий день, а сейчас необходимо попрощаться.

Я горячо зашептал Ване, так, чтобы слышал только он:

– Пока, пока, пока! Я еще приду, следующая глава про Джонси, а Джонси – это ты.

Когда я вышел из палаты, вытирая глаза тыльной стороной ладони, медсестра, глянув на меня сочувственно и укоризненно одновременно, попросила:

– Постарайтесь перед ним не плакать. Его это очень тревожит.

– Да он ни на что не реагирует, – огрызнулся я.

– Так только кажется.

На улице шел сильный дождь. На секунду я замер на больничном крыльце, как и все остальные посетители – выходя, они останавливались у дверей, застигнутые стихией врасплох. Я шагнул под холодные струи – куртка моментально намокла. Я снял ее и остался в футболке – так и отправился к автобусной остановке, чувствуя, как дождь бьет по телу через тонкую ткань.

В ожидании транспорта, прячась от ливня, люди набились под пластиковый навес и через стеклянные стены остановки выглядели как маринованные огурцы в банке. Я встал в стороне. Женщина с ребенком на руках, заметив меня, начала тесниться. Она сказала:

– Мальчик, вставай рядом, тут еще есть место.

– Нет, спасибо! – ответил я, стараясь перекричать поток воды.

– Так дождь…

Я пожал плечами, отворачиваясь.

– Раз идет дождь, значит, надо мокнуть.

Она меня, наверное, не услышала. А если и услышала, то не поняла – я сказал это на русском.

* * *

На идеально вымытой кафельной лестнице оставались мокрые следы – вода хлюпала в кедах, стекала по одежде, капала с волос за воротник футболки и заставляла зябко вздрагивать. Зубы стучали, и я сжимал челюсти, чтобы унять дрожь.

Перед дверью в квартиру я понял, что забыл ключи, и аккуратно нажал на звонок. Через полминуты мне открыл Лев, вместо приветствия выдав:

– Наконец-то! – Но, оглядев меня с головы до ног, он удивленно спросил: – Ты чего такой мокрый?

Неровно стукнув зубами, я выдохнул:

– От слез.

Приняв мой ответ за несмешную шутку, Лев иронично сообщил:

– Зонтик изобрели. Может, слышал?

– Да, что-то такое было, – сказал я, кончиками пальцев развязывая размокшие шнурки на кедах.

– Переодевайся и выходи в гостиную. Нужно поговорить.

От его строгого «Нужно поговорить» у меня пробежали мурашки. Я тут же перебрал в голове всевозможные варианты случившегося: они нашли мою заначку? Алкоголь? Порнуху? Вспомнив, что заначка закончилась, а алкоголя и порнухи никогда не было, я напрягся еще больше: значит, нашли что-то, о чем я даже не подозреваю.

Переодевался медленно (специально, чтобы оттянуть неизбежное) и выходил в гостиную почти на цыпочках. Родители сидели за круглым столом, опять как на «консилиуме». Я сел напротив Льва, по правую руку от Славы, но, столкнувшись с его растерянным взглядом, заподозрил, что и Слава не знает о теме наших переговоров.

Так оно и было. Когда мы оба вопросительно посмотрели на Льва, он произнес:

– Я хочу поговорить о Ване.

Он сделал паузу, но мы молчали в ожидании продолжения.

– Я знаю, что вам не нравится это обсуждать, но не обсуждать это уже нельзя. У нас нет денег на его содержание в больнице и лечение.

– Скоро мы получим страховку… – начал было Слава, но Лев его перебил:

– Она этого не покроет. Умереть, родить и вырвать зуб – вот что здесь можно сделать бесплатно.

Слава устало потер глаза.

– Это неправда. Ты ее не изучал.

Лев начал раздражаться.

– Изучал. Тебе обязательно со мной спорить?

– Я просто не понимаю, зачем ты все это говоришь.

– Конечно, ты не понимаешь, – кивнул Лев. – Ты ведь был готов кормить ребенка «Несквиком» месяцами и смотреть с ним пошлые мультики. Твоя инфантильность и сейчас из тебя лезет – ты не хочешь говорить о неизбежном. Ты не хочешь думать, что же делать, когда деньги закончатся и его реально придется отключать.

Слава тоже начал язвить:

– Зато ты не инфантильный, и от тебя в семье сплошная польза.

У меня закололо в висках и, пересиливая эту боль, я крикнул:

– Все, хватит!

Они оба посмотрели на меня.

– Вы оба похожи на пятилеток, – заключил я. – А теперь давайте по теме. Че делать-то?

Лев, смерив меня многозначительным взглядом (я уловил сквозящее в нем недовольство моим хамством), уже спокойней произнес:

– Мы так об этом говорим, как будто вопрос только в сроках выхода из комы. Но вы же не думаете, что Ваня откроет глаза, встанет и пойдет? После комы люди восстанавливаются месяцами, в худшем случае – годами. И это тоже стоит денег.

– И… и что? – спросил Слава, пожав плечами. – Ты знаешь, где взять деньги? Бросишь учебу, пойдешь работать?

– Ты же в курсе, что я не могу здесь легально работать.

– Подпольные аборты?

– Подпольные аборты не окупаются, когда легальные не запрещены.

Несмотря на серьезность разговора, я успел мысленно удивиться тому, что это был единственный аргумент Льва «против».

– Тогда… – Слава поднял глаза к потолку, как будто задумался. – Тогда работа, не связанная с медициной?

– Ты помнишь, что у меня всего один диплом и никаких талантов типа этого вашего рисования или писательства? – На последнем слове он выразительно посмотрел на меня – камень в мой огород, видимо. – Куда я могу пойти? Перекладывать асфальт?

Слава непринужденно пожал плечами.

– Почему нет.

Лев неприятно прищурился, словно речь шла о чем-то поистине отвратительном.

– Ты хочешь, чтобы я пошел на такую работу?

Слава, почувствовав, как опасно будет ответить «Да», снова пожал плечами. Повисла тишина, во время которой меня разрывало на части: с одной стороны, не было ничего более логичного, чем браться сейчас за любую работу, с другой стороны, я чувствовал странную солидарность со Львом, вся эта ситуация была несправедлива к нему.

– А я не хочу, – наконец негромко сказал Лев.

– А что хочешь? – спросил Слава таким тоном, как будто у него уже битый час не получается договориться с капризным ребенком.

– Вернуться в Россию.

Тут мы, конечно, со Славой синхронно подобрались, выпрямились как по струночке:

– Чего-чего?

Лев невозмутимо продолжил:

– Я вернусь в Россию. Деньги буду присылать. – Помолчав, он добавил: – Я устал.

Снова стало тихо. Слава отчетливо проговорил:

– Значит, ты сваливаешь.

Лев оскорбился:

– Я не сваливаю! Я же сказал, что буду присылать деньги. Я ни от чего не отказываюсь. И ни от кого.

– Но здесь же тебя не будет, – грустно заметил Слава.

– Мне кажется, это самое разумное, что сейчас можно сделать.

Слава поднял на него потемневший взгляд.

– Свалить – самое разумное? Выглядит так, как будто ты дистанцируешься от наших проблем. Как будто ты испугался.

Лев закатил глаза.

– Я реаниматолог. Считаешь, меня можно напугать ребенком в коме? Хочешь, я его заберу?.. Нет, серьезно, давай? Напиши мне доверенность. В России поставить его на ноги будет гораздо дешевле, а потом я привезу Ваню обратно.

Слава немигающим взглядом смотрел на Льва.

– Ты издеваешься?

– С чего ты взял?

– В Канаде лучшая медицина, а ты предлагаешь мне отправить ребенка в коме в Россию?

Я думал, Лев сейчас окончательно разозлится, потеряет свое напускное самообладание. Он потянул руку к Славе, а я дернулся от испуга – вдруг ударит. Но это был не удар: Лев провел рукой по Славиной щеке, затем протянул вторую, взял его лицо в свои ладони и негромко сказал:

– Слава, все в порядке.

Слава дышал чаще, чем обычно. Меня что-то непонятно кольнуло, какое-то странное, незнакомое чувство, но очень неприятное – может быть, чувство беззащитности. Я испугался, что Слава заплачет, а если это случится, значит, происходит катастрофа, ведь он никогда не плакал, даже когда умирала мама – он не плакал. Я этого не видел. Он всегда улыбался.

Лев придвинулся вместе со стулом поближе к нему, мягко опустил Славину голову на свое плечо. Негромко заговорил:

– Я не хочу, чтобы ты думал, что я бросаю тебя одного с этими проблемами. Есть много вариантов, как лучше поступить. – Он начал перечислять их, медленно и с расстановкой: – Мы можем уехать все. Я могу уехать один. Я могу уехать с Ваней и привезти его назад. Я даже могу уехать с Мики и не привозить его больше никогда, – Слава улыбнулся на этих словах, чуть-чуть. Лев закончил, вздыхая: – Но я не могу вообще не уезжать. Нет такого варианта.

Я никогда не видел Славу таким несчастным. Что бы ни происходило, он всегда находил силы натянуть улыбку, изобразить веселье, придумать тысячу благоприятных исходов в любой, даже самой патовой ситуации, а теперь… Прислонившись к плечу Льва, он выглядел как тряпичная кукла. Это было не мило, а жутковато: Славин безжизненный взгляд смотрел куда-то мимо меня. Вот уж точно: настоящее приближение катастрофы ощущаешь, когда самый веселый человек теряет маску и перестает смеяться.

Приподняв голову, Слава едва слышно спросил Льва:

– Почему ты так хочешь уехать?

– Мне нужно работать. Полноценно, как раньше.

– Это принципы?

Лев удивил меня своим искренним ответом.

– Моя работа – мой способ бегать наперегонки со смертью. Вы должны меня понять, потому что делаете то же самое: у вас есть творчество, которое вас переживет. У меня его нет.

Я подумал про Шмуля и его утопленных золотых рыбок в унитазе – из раза в раз одних и тех же – и мысленно посмеялся: Лев меня переоценил, вряд ли я смогу поквитаться с вечностью.

Слава же, выслушав, отстранился, сел очень прямо и сказал, упершись взглядом в столешницу:

– Я услышал тебя. Можешь ехать.

Лев, будто удивленный неожиданностью такого решения, растерянно спросил:

– То есть… Ты останешься?

– Да, – спокойно ответил Слава. – Как и дети. Я не для того их сюда тащил к лучшей жизни, чтобы ты при первых же проблемах увозил их обратно в этот мрак.

– Лучшая жизнь… – негромко повторил Лев. – Лучшая медицина, лучшее образование, лучшая возможность быть геем. Ты правда не чувствуешь, что это не совпадает с реальностью? Что нам среди всего этого живется не лучше?

Слава, посмотрев Льву в глаза, сказал то, что я меньше всего от него ожидал услышать:

– Может быть, без тебя совпадет.

Я представил, как где-то на небесах пузатый младенец с крыльями натянул тетиву лука и выстрелил мне в сердце: стрела прошла насквозь, раздирая артерии, и вышла через спину, под левой лопаткой. Заметив, как у Льва сбилось дыхание, я подумал: «В тебя тоже попало».

Странно, что на валентинках с ангелами так изображают возникшую любовь, стрела – это же чертовски больно. Зато окончившаяся любовь – это сердце, развалившееся на части. Я бы уничтожил «разбитое сердце» как дурацкое клише, не имеющее ничего общего с реальным ощущением потери, и запатентовал бы вместо него сердце, нанизанное на кровавые стрелы.