Читать книгу Окна во двор - Микита Франко - Страница 8
Часть I
Канада
Serious Conversation in the Park
ОглавлениеДо полицейского участка я дошел сам – ближайший находился в соседнем квартале. Милая девушка из службы спасения говорила, что, если надо мной совершается какое-либо преступление, они могут прислать машины, а я путано отвечал, что преступление уже позади, что я просто хочу сообщить, что знаю одного загадочного преступника. Я так и выдохнул в трубку: «загадочный преступник». Тогда она ответила, что, если сейчас мне ничего не угрожает, я могу самостоятельно обратиться в полицию и написать заявление на «загадочного преступника». Казалось, я ее насмешил, и она меня этим несколько рассердила.
Я сделал так, как она сказала, и отправился в полицейский участок. Чернокожий охранник на входе обыскал мой рюкзак и грубовато поинтересовался, по какому я вопросу. Он был похож на стереотипного копа из старых американских боевиков, и это сходство позабавило меня. Плохо сдерживая смех, я ответил:
– Я знаю одного страшного преступника.
Он с сомнением покосился на меня и позвал другого копа – гораздо больше похожего на настоящего копа («Потому что в фуражке», – подумал я), и мне опять стало весело.
Настоящий коп провел меня в светлую комнату, усадил за стол («Это что, стол из “Икеи”?» – смеялся я), сам коп разместился с другой стороны. Он попытался заглянуть мне в глаза, но у него не получилось, я отворачивался и качался из стороны в сторону – сам не знаю почему, меня это успокаивало. Казалось, так я устанавливал связь с самой Вселенной.
– С тобой что-то случилось? – спросил настоящий коп.
Я радостно закивал, потому что мы наконец перешли к главному.
– Да, конечно!
– Что случилось?
Я зашептал, как будто это был секрет:
– Меня совратили.
– Сколько тебе лет?
– Пятнадцать. Я ему это сказал.
– Пятнадцать, – задумчиво повторил коп. – Мы позвоним твоим родителям. Как их зовут?
Он начал что-то быстро печатать на компьютере, но я сказал:
– Их нет в вашей базе. Мы мигранты. Мы в мигрантской базе. У вас такая есть?
– Разберемся, – ответил коп. – Ты можешь назвать их имена?
Я назвал – и Славу, и Льва.
– Я из гей-семьи.
– Я понял, – кивнул коп.
– Слава бы сейчас обрадовался. Ему нравится, что тут можно говорить все как есть. То есть это клево, что в Канаде можно попасть в полицию и назвать обоих родителей, понимаете? В России так нельзя. В России я бы сейчас говорил только про Славу, и он бы приехал один. Это было бы лучше. Он бы не ругался. Слава добрый. В России вообще лучше, чем у вас. Вы не обижайтесь. Вы не обижаетесь на меня? Я не хочу вас обидеть, потому что у вас пистолет. У нас в России говорят, вы тут психи, можете стрельнуть в башку без предупреждения. Или это про Америку говорят? Я забыл…
– Ты курил травку?
Я как можно сильнее закачал головой:
– Нет, нет, нет, я не такой, вы что…
Испугавшись, что веду себя странно и даже не чувствую этого, я сел прямее, потер щеки и нахмурился, пытаясь изобразить серьезное лицо. Пока я рассчитывал степень, с какой лучше хмуриться, чтобы выглядеть нормально, коп косился на меня. Потом, встав со стула, он сказал:
– Мы позвоним твоему отцу.
– У меня два отца, а не один! – возмутился я. – Мы что, ехали в такую даль, чтобы мне тут одному отцу звонили, а не двоим?
Но он уже скрылся в коридоре и не слышал моих возмущений.
Пока я ждал родителей, несколько раз вспоминал о диктофонной записи – нужно было предъявить доказательства полиции, – но, как только я касался мобильника, на меня нападал панический страх: нельзя этого делать! Это же копы. Копы – это опасно, они самого меня посадят, я ведь накуренный, они так и скажут: ты накурился, мы тебя раскусили, а запись твою мы забираем, выложим в интернет, и все узнают, какой ты на самом деле. Да, так и сделают, копам нельзя доверять, так во всех фильмах говорят.
Поэтому я убирал руку от телефона и, продолжая покачиваться туда-сюда, ждал родителей. Мне было странно, что полицейские не допрашивают меня, не пытаются выяснить, кто меня совратил, – неужели им не интересно? А может, они в сговоре. Да, скорее всего, они в сговоре со всеми педофилами мира, прямо как католическая церковь, это все одна большая западная организация, странно, что я не замечал раньше такой очевидной связи. Сто процентов педофилы платят им взятки, чтобы те покрывали их, и поэтому у канадской полиции такие большие окна – очень большие окна, наверное, дорогие. У католиков в храмах тоже большие окна, да еще и вычурные такие, жуть.
Все показалось мне настолько логичным, что я, взбудораженный, заходил по комнате: вот сейчас приедут родители, я им это расскажу, и они офигеют!
Когда они приехали (через целую вечность, не очень-то они торопились меня спасать), я перестал бегать по кабинету и замер у стола. Настоящий коп, несколько сочувственно указав на меня, сказал им:
– Он сам пришел в участок, говорит, что его совратили.
– Совратили? – переспросил Слава.
– Похоже, что он курил травку.
– Травку? – Сложно сказать, что удивило Славу больше.
– Скорее всего да, – вздохнул коп.
– Мы можем поговорить с ним наедине?
Настоящий коп кивнул, шагнул из кабинета и прикрыл дверь. Первым ко мне подлетел Слава, приобнял за плечи, заботливо, как больного, усадил за икеевский стол, на место полицейского. Сам присел передо мной на корточки и негромко спросил:
– Что случилось?
Лев, несколько нарочито покашляв, сел на второй стул напротив меня.
– Меня совратили, – снова прошептал я – получилось почти восторженно. Посмотрев на Льва, я сказал: – Я все записал.
Слава совсем растерялся.
– Что записал? Объясни по порядку. Почему ты не с Пелагеей?
Я запальчиво заговорил:
– Я удрал от них. С Артуром с вашей свадьбы. А потом он меня совратил.
Взгляд Льва остановился в углу – на белой камере с мигающим огоньком.
– Давайте дома поговорим, – попросил он.
– Подожди. – Это Слава его остановил. – Полицейский участок – самое подходящее место для таких разговоров.
– Не надо здесь обсуждать такие темы, – спокойно сказал Лев, но я видел, как он делает некоторое усилие над собой, чтобы не выдавать злость.
– Почему?
Лев, понизив голос, наклонился к Славе:
– Потому что все записывается. Сейчас ты скажешь, что он накурился с друзьями и несет бред, а дома мы обо всем поговорим и решим, что делать дальше. Вернуться всегда успеем. Хорошо?
Он был почти ласков, и я видел, что Слава колеблется. Мне почему-то становилось невесело, накатила мрачная злобливость, легкость в теле постепенно пропадала, сменяясь тяжестью.
– Мало ли какие у этой истории детали. Так и до депортации можно дообсуждаться, – негромко, но убедительно произнес Лев. – Лучше дома.
Слава сделал как велел Лев. Поулыбался полицейским, поблагодарил за бдительность, попросил прощения за мое поведение, обещал провести со мной всевозможные воспитательные беседы.
Мы вышли из участка и едва завернули за угол, как я получил звонкий подзатыльник – такой сильный, что у меня замелькали точки перед глазами.
– Ай! – Я чуть не заплакал от боли и обиды.
– Что за херня? – возмутился Слава как бы про все сразу: и про травку, и про совращение, и про подзатыльник.
Лев, игнорируя его вопрос, больно схватил меня за руку выше локтя и с силой развернул к себе лицом.
– Что ты тут устроил?
– В смысле? Это твой друг устроил!
– Да ты обкуренный в хлам! Где ты это взял вообще?
– Хватит! – оборвал его Слава. – Давайте сядем… И пусть он все расскажет сам.
Мы сели на скамейку в ближайшем сквере, и я был рад, что этот разговор происходит не дома – здесь, в общественном месте, Лев будет вести себя сдержанней. Глядя только на Славу, я рассказал ему все по порядку: как ко мне подошел Артур, как он флиртовал со мной на свадьбе, как позвал гулять, как поцеловал в губы и как потом принудил к сексу с ним. Упускал я только некоторые подробности: ну, что на определенные разговоры и предложения я выводил его намеренно и, конечно, что приврал про свой возраст.
Слава выдохнул:
– Я возвращаюсь в участок.
Он рывком поднялся со скамейки, и Лев потянулся к нему, будто хотел удержать:
– Стой! Подожди, давай договорим.
– Зачем? – Я никогда раньше не видел Славу в таком возбужденно-гневном состоянии. – Что еще ты хочешь услышать? Самое главное я услышал, мне плевать на детали. Мне плевать, что ты скорее поверишь своему дружку, чем собственному сыну.
Лев начал оправдываться:
– Это неправда.
– Вынудил нас уйти из участка, ударил моего ребенка…
– О, ну конечно, теперь это «твой» ребенок, – неестественно рассмеялся Лев. – Когда он неудобный и цапается с нами, как собака, ты вешаешь его на меня. А когда тебе выгодно, он вдруг становится только твоим.
– Выгодно? Ты слышишь, что говоришь? Речь идет о преступлении.
– Это ты меня не слышишь.
Отвернувшись от Льва, Слава обратился ко мне:
– Мики, дай, пожалуйста, свой телефон.
Я полез в рюкзак, а, пока я возился с заедающим замком, Лев говорил:
– Ты просто не понимаешь, что будет, если ты пойдешь в полицию. Они возбудят уголовное дело – сразу, даже без твоего заявления. Скорее всего, оповестят российских эмвэдэшников, и Артура задержат где-нибудь в аэропорту. Заниматься этим будет именно российская полиция, а не эти милые вежливые люди. И российской полиции будет очень интересно, что это за бедный совращенный мальчик из России, откуда он, чей он, кто его родители, как же вообще так получилось с несчастным ребенком? Представь, как им будет приятно узнать, что мальчик, который растет с геями, подвергся совращению.
– Это может случиться в любой семье, – перебил его Слава.
– Конечно, именно так в России и подумают, – усмехнулся Лев.
– Тебе не надоело бояться?
Но Лев только посмеялся над его вопросом.
– У тебя там мама осталась. Или ты так обижен, что не планируешь с ней общаться? Если все-таки планируешь, то следующим, кого они задержат в аэропорту, будешь ты. Они отберут у тебя детей, ты этого не понимаешь, что ли?
Я, сжавшись на скамейке, расплакался от осознания, что Лев его отговорит. Как все время, все эти годы, отговаривал практически от чего угодно, и тогда мой страх, мои мучения, мое распотрошенное тело – все было зря. Они опять ничего не замечали.
– Выходит, с нашими детьми можно делать что угодно, лишь бы в полиции про нас не узнали?
– Да. И это реальность. Думаешь, в Канаде ты можешь от нее спрятаться? Да ты связан ею до гроба.
Я слушал их, и перед глазами у меня мелькали кадры собственной жизни: памятник Ленину в парке, онкологический диспансер, мамина смерть, «Несквик» на завтрак, идиллия с запахом какао и «Симпсонами» по утрам, разрушенная появлением нового человека, Лев, семья, школа, ложь, друзья, ложь, Лена, ложь – в какой-то момент все рухнуло, а я не заметил. Порезы на плечах, панические атаки, тяжкие и изнуряющие, как рвота; страх, все пропитано страхом, все пропитано ложью, Глеб, засосы, грязь – и они никогда не были рядом. Замечая, что я не в порядке, они стыдливо закрывали глаза, как будто я не их сын. С этим разберется психолог. С этим разберутся таблетки. С этим разберется собака. Поговорите со мной. Поговорите со мной.
Поговорите со мной!
– Жаль, что ты такой трус, – выдохнул Слава.
Лев закатил глаза.
– Это не трусость, это рациональность. Ты тут что-то говоришь про любовь к «своему» сыну, но не понимаешь, что можешь потерять его, если не будешь осторожен. Хочешь рискнуть родительскими правами? Ну вперед, я не буду тебя останавливать. Можешь написать заявление, но тогда в Россию тебе путь заказан.
Слава, еще секунду помешкав, все-таки опустился на скамейку. Я оказался между ними, зажатый с двух сторон, и мне чудилось, что я впитываю их состояние как губка, переполняюсь несчастьем, сочившимся из них обоих. Их несчастье смешивалось с моим собственным – я тонул в общей тоске.
– Какого черта ты вообще его позвал? – спросил Слава. – Я говорил, что я против.
– Да я знаю его дольше, чем тебя. Надо еще разобраться, сколько в этой истории правды, а сколько травой навеяло.
– Ну конечно, – горько проговорил Слава. – Этому придурку ты веришь больше, чем собственному сыну.
Лев развел руками.
– У нас не самый честный сын.
– Можно подумать, Артур – самый честный человек!
– Заткнитесь! – заорал я. – Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!
Они замолчали, синхронно повернув головы ко мне. Я встал со скамейки, обессиленно повернулся к ним – почувствовал, как по щекам текут злые слезы.
– Хватит, – зло выдохнул я. – Я устал от ваших выяснений отношений. О чем вы вообще говорите? Он же… Меня же… А вы… Как обычно! Вам на все плевать! Что бы со мной ни случилось, вам плевать, вы только перебрасываете с больной головы на здоровую: это ты виноват – нет, это ты виноват! Пытаетесь заткнуть меня психологами, таблетками, собаками, боксерскими грушами! Даже сейчас! Ругаетесь, идти в полицию или нет, а на меня и не смотрите!
Слава протянул руку, подался вперед.
– Мики…
Я отшатнулся.
– Не трогай меня! Никогда меня больше не трогайте! Никому больше не разрешу, никогда! Я такую мерзость испытал, вы не представляете, но вам-то что, вам даже не интересно!
– Прости, пожалуйста.
– Нет! – Я поднял с земли рюкзак, отряхнул и набросил на плечи. Сказал как бы между прочим: – Он же меня трахнул и накурил, а вы меня перед полицией выставили какой-то шпаной.
Я повернулся, собравшись от них уйти, но Слава догнал, развернул за плечи к себе, быстро заговорил:
– Прости, пожалуйста, я ведь ничего об этом не знал!
– Что, опять будете валить друг на друга?
– Я виноват, я очень виноват… – Я попытался вывернуться из его рук, но он крепко держал меня. – Скажи хотя бы, куда ты собрался, а то я сойду с ума.
Я усмехнулся.
– Домой. Или что, боишься, что я спрыгну с моста? Знаешь, когда я хотел спрыгнуть с моста? Год назад. Даже хранил предсмертную записку. Но ты об этом тоже ничего не знаешь.
Почувствовав, как ослабла хватка, я смахнул с себя Славины руки и, сделав несколько шагов от него, пошел прочь.