Читать книгу Окна во двор - Микита Франко - Страница 9

В первую ночь после случившегося я не мог уснуть. От приятной расслабленности и смешливости не осталось и следа, им на смену пришли тревога и путаные мысли. Я почувствовал липкий стыд за все, что случилось: зачем я за ним пошел? Я же знал, чувствовал, что он хочет от меня именно этого, – так и кого теперь обвинять? Уж не самого ли себя? Может, я и сам этого хотел.

Мне стало по-знакомому нехорошо. Тело потяжелело и стало противно ватным; замутило, перед глазами замелькали мушки, а стук сердца в ушах заглушил окружающий мир. Я поднялся и на дрожащих ногах подошел к окну, распахнул его, вдохнул прохладный ночной воздух. Сначала быстро, потом, приноровившись, задышал медленно: один, два, три, четыре, глубокий вдох, задержка дыхания, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, медленный выдох, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Повторить три раза – так гласили все инструкции по борьбе с паническими атаками. Уже на втором вдохе у меня начала кружиться голова, и я перестал считать.

В Канаде я стал сам не свой. Эта страна разоблачила нас всех, сняла маски или, того хуже, содрала кожу. Но самое главное, она показала, какой идеализированной глянцевой картинкой выглядела моя семья в России – в той обстановке, в хрущевке, в тесной квартире, где хуже всего смотрится глянцевость, Слава и Лев казались мне образцовыми партнерами, примером настоящей любви, как будто именно окружающая убогость подчеркивала трепетность их отношений. Казалось, они были идеальными, а в те редкие дни, когда ругались, спорили, раздражали друг друга, как будто становились более земными, менее совершенными и в этом несовершенстве нравились мне еще больше. Теперь, в глянцевой стране, в светлой квартире, где повсюду мебель из «Икеи», они вовсе не напоминали счастливую пару. И чем дольше я наблюдал за модификацией их любви, тем явственней понимал, что это не они изменились. Это я изменился.

Я взрослел и вместе с тем учился слышать то, что не сказано прямо, и видеть больше, чем пытаются показать. Я понял, что есть вещи, которые выглядят дороже, чем стоят на самом деле, и одна из таких вещей – отношения моих отцов. Теперь я мог вспомнить сотни проявлений этой дешевизны, которые наблюдал еще в детстве: презрительное отношение Льва к Славиной профессии («Эти твои рисунки…», «Ты всего лишь художник, а я…»), которое теперь переросло в комплексы, в злость из-за необходимости быть финансово зависимым от какого-то там «рисоваки». «Рисовака» – еще одно слово из лексикона Льва, которое он прикрывал напускной шутливостью. В детстве оно меня смешило, я тоже один раз сказал Славе: «Ты же рисовака», но он не посмеялся в ответ, он попросил не говорить так больше никогда. Я больше не говорил, а Лев – говорил.

Они были замкнуты друг на друге, погруженные в свой личный мирок, и никого туда больше не пускали. Те редкие люди, появляющиеся на пороге нашего дома, были одноразовыми; стоило им уйти, как Лев распалялся в критике: «Эти тупые, эти скучные, чем они занимаются, у них даже нет образования, о чем с ними разговаривать…» У них не было ни общих друзей, ни собственного круга общения, как мне казалось тогда. Теперь, выходит, в праве на друзей они были неравнозначны.

Иногда я замечал, как впитал их паттерны поведения: у меня не было друзей в России, не появилось их и в Канаде. Кто бы со мной ни говорил, я думал только одно: «Он тупой, он скучный…» Я чувствовал себя частью этих отношений, частью треугольника, где я – вершина, а родители – мое основание. Они основа всего во мне. Может, поэтому я привел Ваню, я хотел сломать эту фигуру, хотел сделать квадрат – он более здоровый, в квадрате как будто все взаимосвязано и справедливо, в квадрате все стороны и углы равны. Чертова евклидова геометрия, это не сработало, Ваня стал всего лишь точкой на плоскости, сам по себе – один, и мы сами по себе – втроем.

Вот о чем я думал в ту ночь, когда ко мне не шел сон. Мысли перемешивались с периодическими приступами паники, тогда я вставал и дышал в окно, потом снова ложился.

Ненавидел того Мики, который скурил второй, а не сохранил его на будущее.

Дождавшись семи тридцати, я оделся и, открыв окно, выбрался наружу – мы жили на первом этаже. Я отправился на поиски кофешопа и шел по улице, пока не увидел вывеску с узнаваемым изображением узких зубчатых листьев конопли.

За прилавком стояла молодая девушка в белой рубашке, а за стеклом, под ее руками, стояли какие-то банки и выпечка.

Когда я подошел ближе, девушка вопросительно глянула на меня, и я сказал:

– Мне травы.

– Можно ваши документы, пожалуйста?

– Я их забыл.

– Извините, тогда я не могу осуществить продажу.

– Да мне восемнадцать, правда.

– Продажа только с девятнадцати лет. – Девушка указала на табличку со знаком 19+.

Я удивленно посмотрел туда – никогда не видел такого возрастного ограничения. Как странно.

Пока я в раздумьях стоял на крыльце, мимо меня постоянно ходили туда-сюда какие-то люди: взрослые мужчины и женщины и одна пожилая дама в розовом плаще. Именно она потом подошла ко мне и спросила:

– Дорогой, тебе купить?

– А? – Я не сразу понял, о чем она.

Разглядев ее поближе, я невольно подумал, что она вполне может быть чьей-нибудь бабушкой – такая самая обыкновенная, с морковными волосами и очками с толстыми линзами.

– Тебе не продают? Я могу купить.

Я удивился и зашарил в карманах в поисках денег.

Бабуля скрылась за дверьми кофешопа и не появлялась минут двадцать. Я уже подумывал уйти, потому что начал замерзать. Потом она вышла, на ходу заканчивая какой-то рассказ, – и мне стало ясно, что все это время они трепались с продавщицей. Увидев меня, бабуля удивилась, будто забыла, что я ее жду.

– Сейчас, сейчас. – Она извлекла из тряпичной сумки пакетик со странными грязно-зелеными шариками.

– Спасибо большое, – поблагодарил я, убирая пакетик в карман.

По дороге домой я покурил и, под удивленный взгляд соседа-китайца запрыгнул через открытое окно обратно в комнату, лег в постель и заснул как убитый.

Проснулся днем, когда на часах было почти два. Поднялся, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало: бледный, лохматый, с мешками под глазами. Но самочувствие было лучше, чем внешний вид: впервые за долгое время я по-настоящему выспался.

Слава возился с панкейками на кухне. Проходя мимо, я стащил один прямо со сковородки – долго перебрасывал из одной руки в другую (горячо, блин) и в конце концов уронил на пол.

– Минус блинчик, – скорбно заключил я.

Слава отошел в сторону, пропуская меня к мусорному ведру.

– Тебе плохо? – негромко спросил он.

Я выкинул пострадавший панкейк и удивленно глянул на отца.

– Ну… я… это просто кусок теста.

– Я не про кусок теста. Я про вчерашнее.

Я помотал головой.

– Забей, пап.

– Что там произошло?

Я снова помотал головой.

– Ничего.

– Настолько ничего, что ты оказался в полицейском участке?

Я промолчал, опустив глаза в пол. Стыд вернулся, окатил меня с головы до ног и налип на кожу.

– Кто дал тебе траву?

Он говорил строго, как будто собирался меня отругать, и от этого становилось еще хуже. Я молчал.

– Артур тебе ее дал?

Я молчал.

– Мики…

– Пап, я никуда с ним не ходил. Мне знакомые из школы дали.

– Вчера вечером ты говорил другое.

– Что я говорил?

Слава, вздохнув, процитировал через силу:

– «Трахнул и накурил».

– Я не знаю, почему так сказал. Я был накуренный.

Я забегал глазами по кухне, не зная, куда себя деть. Мне было стыдно, что Слава догадается, какой я тупой, хуже маленького ребенка, хуже Вани, ведь с Ваней-то все в порядке, это я, взрослый парень, пошел ночью за незнакомцем и вляпался в идиотскую ситуацию. Я же сам пошел! Даже пятилетние дети не пошли бы, а я…

– Посмотри на меня, – попросил Слава.

Я остановил взгляд: вроде и на его лице, а вроде и мимо. Слава вкрадчиво проговорил:

– Слушай, иногда насилие бывает неявным. Может казаться, что ты сам на это пошел, но на самом деле тебя могли убедить, уговорить, запугать… И все это считается насилием.

Я почувствовал, что вот-вот расплачусь.

– Не хочу об этом! – отрезал я, отворачиваясь.

– Ладно, – согласился он. – Но, если что…

– Я знаю, – перебил я. – Знаю! Но я соврал. Честное слово, я соврал вчера.

«Если что, я рядом» – вот что бы он сказал. Добрый, принимающий, всепрощающий Слава… Я жалел его. Я жалел, что из всех детей на свете, которые могли ему достаться, достался ему именно я.

Я желал ему лучшего, поэтому я молчал.