Читать книгу Истории для кино - Наталия Павловская - Страница 12

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Юбиляра приветствует молодой дуэт из Московского театра оперетты: он в элегантном смокинге Эдвина, она – в роскошном наряде Сильвы.

– Дорогой Леонид Осипович! – начинает Эдвин. – Мы поздравляем вас с юбилеем!

– Мы желаем вам большого счастья, – продолжает Сильва, – крепкого здоровья, осуществления всех желаний…

– И выражаем глубокое соболезнование! – неожиданно завершает Эдвин.

Зал недоуменно шумит. Утесов тоже недоумевает:

– Я что, уже так неважно выгляжу?

– Выглядите вы замечательно! – заверяет Сильва.

Утесов стучит по деревянному подлокотнику кресла:

– Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

– А соболезнование мы выражаем не вам, а всей советской оперетте, – объясняет Эдвин.

– В связи с тем, – завершает Сильва, – что ее преждевременно покинул блистательный артист Леонид Утесов!

И они начинают знаменитый дуэт. Но с новым – соответствующим данному моменту – текстом:

Да чего там спрашивать, помнит ли он, – конечно же, все Утесов помнит…

ПЕТРОГРАД, 1923 ГОД

На смену военному коммунизму пришла новая экономическая политика – нэп. О, буйные нэповские времена! Канкан оперетты и томные танго в ресторанах, полных экзотических блюд, где гуляли «жирные коты» – нэпманы с дамами в мехах и брильянтах. Открывались и многочисленные театральные антрепризы, которые на потребу новой публике играли легкие комедийные и музыкальные спектакли.

Лёде уже давно стали тесны рамки московской агитбригадной политсатиры. И когда его позвали сразу два петроградских театра – антреприза Ксендзовского и Палас-Театр, товарищество без антрепренера, – он немедля перебрался со своей семьей на берега Невы.

Здесь он играл много, жадно, разнообразно. В оперетте «Девушка-сыщик» Лёдя, используя свою давнюю цирковую подготовку, сыграл персонаж, который являл чудеса акробатической подготовки – вплоть до хождения по натянутому под колосниками канату. С которого Лёдя однажды и свалился – но доиграл спектакль до конца, хотя газеты потом писали, что он получил «сильное сотрясение всего организма».

А в оперетте «Дорина и случай» Лёдя играл слугу не двух, а сразу четырех господ, причем был то русским, то французом и говорил, соответственно, то по-русски, то по-русски же, но с французским акцентом. При этом он метался по четырем этажам дома, где жили его четыре хозяина, так чтобы они даже не догадались, что он у них на четверых – один.

Но главной любовью Лёди была классическая оперетта «Сильва». Любовью – сразу в двух смыслах…

На сцене Палас-Театра Лёдя и примадонна польского происхождения Казимира Невяровская исполняют дуэт Бони и Стаси:

Зал полон нэпманской публики, и публика эта от Лёди в восторге, особенно дамы. А мужчины, конечно, млеют от Невяровской, которая необычайно и чертовски хороша.

Артисты выходят на поклон. Мужчины устремляются к сцене с букетами, бросают их Невяровской. Дамы не отстают от мужчин, но несут цветы Лёде. Принимая розы у одной из дам, он успевает поцеловать ей ручку. Кланяющаяся рядом с ним Невяровская шипит с польским акцентом:

– Ты всем пани будешь целовать руки?!

За кулисами она тоже проявляет характер: обмахиваясь веером, царственно выставляет ножку и требует застегнуть ей туфельку. Лёдя быстро застегивает пряжку и поправляет платье на ее обнажившемся колене. Она томно интересуется:

– И это все-е?

– А что, я же застегнул…

Невяровская раздраженно захлопывает веер и ударяет им по лбу Лёди. Он перехватывает ее руку и напоминает, что они здесь не одни. Невяровская насмешливо восклицает:

– Ах, ах, какая великая тайна! После спектакля едем в «Асторию»!

– Я не могу. Меня Лена ждет…

– Ты не можешь? Нет, это я не могу! Пся крев, я польская аристократка! И я не желаю больше прятаться, как холопка от пани! Если ты сам не можешь ей сказать, это сделаю я!

У Невяровской истерика, Лёдя беспомощно топчется перед нею, но, по счастью, к приме уже спешит верная костюмерша Марыся с флаконом успокоительного, которое она привычно сует под нос хозяйке, уговаривая ее, как маленькую:

– Не, не, пани, рыбка моя, только не зараз! У вас еще другий акт…

После спектакля Лёдя и Лена едут из театра на извозчике, утопая в цветах Лёдиных поклонниц. Но, несмотря на эти свидетельства успеха, Лёдя мрачно вздыхает:

– Я делаю все не то… Понимаешь, все это – не то!

Лена невозмутимо нюхает букетик:

– Почему не то? Сегодня ты опять был вполне хорош. Правда, во втором акте немного скован мизансценами… И еще я бы акцентировала не низкие, а высокие ноты…

– При чем тут: высокие, низкие? Это все – вообще не то! Читала, что про меня пишут? Вот Соколовский, например: «За неимением голоса Утесов поет бровями»!

Лена успокаивающе улыбается:

– Он просто оттачивает на тебе свое остроумие.

– А Литвак: «Эстрадный комик пытается доказать, что он еще и комик опереточный»!

Ну, на то они и критики. Их хлеб – пощипывать бедных артистов.

Ответы Лены полны невозмутимости. Но вдруг и она не выдерживает:

– Впрочем, ты скорее не комик, а типичный рамоли – щиплешь инженюшек за бока!

Лёдя уходит в глухую оборону:

– О чем ты? В спектакле нет никакой инженю.

– Ах, ну да, она не инженю, она польская аристократка… Такие аристократки у нас в Никополе нанимались мыть полы!

– Лена, это все глупости!

– Конечно, глупости. – Лена пристально смотрит на мужа. – Только хотелось бы, чтоб и ты понимал, что это все – глупости.

– Да у меня вообще голова другим занята!

Лена опять невозмутима. Она заботливо укутывает мужа шарфом:

– Меня больше волнует не твоя голова, а твое горло. Смотри, не простудись…

Лёдя капризно отталкивает ее руки:

– Нет, ты меня не понимаешь! Я хочу доказать, что могу больше, чем делаю сейчас!

– Можешь – докажи, – спокойно соглашается Лена. – Ты только определись, что ты можешь.

– Что могу? Да все! Я могу все! От трагедии до трапеции!

Лёдя брякнул это сгоряча. Но задумывался над этим он уже давно. При всем успехе ему было неуютно в рамках одной оперетты. Ведь существует и множество других жанров. А значит, необъятные силы и немереные амбиции Лёди требовали доказать, что он может проявить себя в любом жанре.

– Представляешь, – возбужденно объясняет он Лене, – первым номером что-нибудь драматическое. Ну, скажем – Раскольников… А после Достоевского я выйду Менелаем из «Прекрасной Елены»… Ужасающее соседство, да? Ну и отлично! Дальше – скетч «Американская дуэль», потом: что-нибудь грустное, элегическое… К примеру, «Не искушай» Глинки – под аккомпанемент трио, где я играю на скрипке… Затем… Какой же к этому контраст? Ага, классический танец! Я исполню настоящий вальс… Потом – комический рассказ, потом, конечно, куплеты на злобу дня… А закончу… Закончу тем, чем начинал: рыжий клоун на трапеции!

Потрясенная громадьем его планов, Лена недоверчиво смотрит на Лёдю. А он твердо заявляет:

– И все это не меньше чем часов на шесть!

Афиша уникального представления гласит:

ПАЛАС-ТЕАТР

в пятницу 2 февраля 1923 года

показательный синтетический

вечер-спектакль

Л. О. УТЕСОВА

«ОТ ТРАГЕДИИ ДО ТРАПЕЦИИ»

Часы, специально вывешенные над сценой, показывают ровно шесть часов вечера.

Под барабанную дробь, прорвав афишу, Утесов выходит на сцену. Зал аплодирует. Барабанную дробь сменяет драматическая увертюра к «Пиковой даме» Чайковского. Под нее Лёдя читает драматический монолог Раскольникова: «Я кровь пролил, которую все проливают! Которая льется и лилась на свете, как водопад, которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелями человечества…»

За кулисами взволнованная Лена, гример с пуховкой наготове, костюмер с плечиками от костюма, рабочие сцены – все наблюдают за Лёдей.

А он продолжает все более страстно: «Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости… Я хотел только поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там бы все загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой… Но я, я и первого шага не выдержал… И все-таки вашим взглядом не стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!»

Зрители аплодируют от всего сердца.

Лёдя влетает за кулисы, гример бросается к нему с пуховкой, костюмер помогает переодеться в костюм царя Менелая, Лена поит его чаем из стакана…

И вот уже Лёдя-Менелай поет арию из оперетты «Прекрасная Елена».

Из зрительного зала, прикрыв лицо вуалькой шляпы, за Лёдей наблюдает Невяровская – и восхищенно, и слегка ревниво.

Дамы бросают на сцену цветы.

За кулисами Лёдя, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в полосатые брюки, одновременно надевает одесское канотье и откусывает от бутерброда, который сует ему в рот Лена.

Лёдя – в полосатом костюмчике, канотье и с тросточкой – исполняет одесские куплеты.

А потом играет известную эстрадную интермедию, которая почему-то называется «Американская дуэль», хотя никакой Америки, да и самой дуэли, по сути, тут нет. Просто двое тянут жребий из цилиндра, и тот, кто вытянет бумажку с крестиком, обязан застрелиться. Крестик достается Лёде, он ломает в ужасе руки, приставляет револьвер к виску, убегает за кулисы, там раздается звук выстрела, после чего Лёдя возвращается и радостно сообщает: «Вот повезло так повезло – промахнулся!»

Вместе со всеми зрителями заливисто смеется и Дита в первом ряду.

А Лёдя за кулисами сбрасывает одесский костюмчик и влезает в подставленный костюмершей фрак. Лена повязывает ему галстук-бабочку.

Лёдя во фраке поет романс Глинки: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей, разочарованному чужды все обольщенья прежних дней…»

У дам в зале увлажняются глаза.

За кулисами взволнованная Лена шевелит губами, беззвучно подпевая Лёде.

Сменив фрак на балетное трико, Лёдя танцует с партнершей в балетной пачке классический вальс Штрауса «Сказки Венского леса». В какой-то момент он оставляет партнершу, которая продолжает одиноко кружиться, берет скрипку, играет на ней тему вальса, а затем возвращается к партнерше, завершая танец.

Лёдя выбегает со сцены за кулисы, подхватывает Лену и кружит ее, как только что кружил балерину. Но гример с костюмером торопят его опять сменить грим и переодеться – на сей раз в клоунский костюм.

Как в цирковой юности, он сначала по-клоунски дурачится, а затем работает номер воздушной гимнастики: крутится на трапеции, делает сальто в воздухе, взлетает к потолку… А зрители – и строгие интеллектуалы, и экзальтированные дамы – замирают и ахают, как когда-то простая публика в цирке Бороданова.

Так завершается представление, в финале которого бурно аплодируют все – и зрители в зале, и работники театра за кулисами, и Лена, и Дита, и Невяровская.

Счастливый триумфатор Лёдя раскланивается и посылает в зал воздушные поцелуи.

А часы над сценой показывают ровно полночь, возвещая, что закончились шесть часов невиданного творческого марафона под названием «От трагедии до трапеции».

Дома Лёдя – весь в примочках – стонет на кровати. Дита, высунув от усердия кончик языка, меняет отцу компрессы на ногах. Лена за столом перебирает гору газетных рецензий.

– Замечательно – ни одной ругательной строчки! А какие эпитеты… «Утесов доказал, что он – большой артист широчайшего диапазона»! А вот и этот остроумец Соколовский: «Многие думали, что представление Утесова станет бенефисом шарлатанства, но столкнулись с высочайшим профессионализмом и преданностью искусству»… Все, спекся твой остроумец!

Лёдя стонет слабым голосом:

– О-о, жаль, что такое возможно только раз в жизни.

– Почему, папочка? Это было так здорово!

– Спасибо, Диточка, но если я дам еще одно такое представление, на моей могилке напишут: «Здесь лежит обжора, объевшийся искусством».

– Не надо, папочка! – пугается Дита. – Я не хочу твоей могилки!

Растроганный Лёдя обнимает дочь, а Лена улыбается:

– Никакая могилка твоему папе не грозит. У меня есть для него отличное лекарство!

Она подает мужу книгу, Лёдя читает на обложке:

– «Аристократка», Михаил Зощенко… Кто такой?

– Почитай – узнаешь. Мне рекомендовала Ира Шацкая – она ведь известная книголюбка. Так я вчера полночи не спала – читала и хихикала!

Лёдя не упускает случая обидеться:

– Это вместо того чтобы полночи не спать, переживая, как пройдет мой бенефис?

– Но ты-то сам спал, как сурок. Короче, почитай, а мы с Дитой примочки приготовим…

Мать и дочь уходят. Лёдя без особого интереса открывает книгу на первой попавшейся странице, начинает читать. И тут же на его лице ленивое выражение сменяется интересом, потом улыбкой, а затем он вовсе громко смеется и кричит:

– Лена! Дита!

Родственники вбегают в комнату.

– Что случилось? – волнуется Лена.

– Да вы послушайте! – Лёдя, позабыв о болячках, вскакивает с постели и читает: – «Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место!»

Лёдя читает и на глазах преображается в героя зощенковского рассказа – туповатого, но чем-то все же симпатичного водопроводчика:

– «Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я – на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена ни вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт. А она в антракте ходит. «Здравствуйте», – говорю. – «Здравствуйте». – «Интересно, – говорю, – действует ли здесь водопровод?» – «Не знаю», – говорит. И сама в буфет»!

Лена и Дита смеются. А Лёдя умоляет:

– Звони своей Шацкой – пусть сведет меня с этим Зощенко!

Михаил Михайлович Зощенко еще только становился известным. Грустный по жизни человек, чей литературный смех был сродни Гоголю – тоже сквозь слезы. Казалось, его мучит скорбь, что люди так несовершенны, что никак не могут они жить благородно и разумно. Писатель и смеялся над ними, и сочувствовал им, и надеялся на перемены к лучшему.

Они встретились в роскошном нэпманском кафе «Ле Гурме» – Лёдя и Зощенко, худощавый, строго одетый, по-военному подтянутый бывший офицер, с умными грустными глазами. Спокойно и чуть иронично он выслушивает восторги Лёди:

– Михал Михалыч, это же – брильянты! Жемчуга! Ваша аристократка – просто чудо что такое! – Лёдя цитирует: – «Довольно свинство с вашей стороны! Которые без денег – не ездют с дамами!»

Зощенко слушает пламенного Лёдю, помешивая серебряной ложечкой кофе в чашечке настоящего фарфора.

– Михал Михалыч, позвольте мне читать ваши рассказы со сцены?

– Читайте, если желаете…

– Еще как желаю! Я уверен, зал будет рыдать!

– Надеюсь, от смеха? – уточняет Зощенко.

– Еще бы! И это будет начало советского рассказа на эстраде!

Зощенко усмехается одними уголками губ:

– Должен предостеречь, Леонид Осипович: критики вам заметят, что мои персонажи не прибавляют советскому человеку оптимизма и веселья…

– Да плевать я хотел на критиков! – храбрится Лёдя.

К ним подходит официант:

– Желаете сделать заказ?

Зощенко в задумчивости, а Лёдя выказывает себя завсегдатаем:

– Для начала нам водочки, как вы делаете – на бруснике, и пирожочки маленькие…

– А-ля рюс? – уточняет официант.

– А-ля, – соглашается Лёдя. – А на горячее…

– Могу порекомендовать наше коронное блюдо – стерлядь в икорном соусе. Но можем сделать и соус бешамель.

– Да, бешамель, – Лёдя интересуется у Зощенко. – Вы не против бешамеля?

– Нет. Если бешамель не против меня.

Зощенко закуривает маленькую помятую папироску. Официант удивленно косится на это убожество, чуть морщит нос от сомнительного аромата и с достоинством удаляется. А Лёдя вальяжно закуривает толстую сигару и философствует:

– Думали ли мы еще совсем недавно, в голодные годы, что будем так сидеть и выбирать соус к стерляди… Вот оно и наступило – светлое будущее!

Зощенко затягивается папироской и усмехается:

– Надолго ли?

– В каком смысле?

Лёдя не получает ответа на свой вопрос – в кафе врывается роскошная Казимира Невяровская.

Наконец-то, я тебя нашла, коханый! Прямо загнала извозчика: пятый ресторан объезжаю!

Примадонна усаживается за столик, целует Лёдю, несмотря на его попытки увернуться, и морщит хорошенький носик:

– Фу, чем так дурно пахнет? А-а, это папиросы пана… Что за ужас вы курите?

Зощенко невозмутимо отвечает:

– Этот ужас называется «гвоздики».

– Зачем же пан курит такую гадость!

– Привыкаю. Мало ли куда может забросить жизнь…

– Странный вы какой-то. Леонид, вели принести пирожных, ужасно хочу сладкого!

– Официант! – зовет Лёдя. – Пожалуйста, нам пирожных!

Невяровская достает длинную пахитоску, вставляет в мундштук и тоже закуривает. Лёдя и Зощенко переглядываются. Зощенко сочувственно улыбается Лёде. Лёдя незаметно разводит руками и полушепотом цитирует:

– «Ежели вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу!»

– Что ты сказал? – настораживается Невяровская.

Но тут подходит официант с вазой разнообразнейших пирожных. Невяровская хватает ближайшее и предупреждает официанта:

– Не уходите! – Откусывает полпирожного и спрашивает Зощенко: – А пан – кто есть?

Зощенко только пожимает плечами, а Лёдя сообщает:

– Это гениальный писатель – Михаил Зощенко!

– Не читала, – легко признается актриса.

После чего заглатывает вторую половинку первого пирожного и берет из вазы у официанта еще одно. Лёдя снова цитирует полушепотом:

– «Натощак не много ли?»

– Что ты опять бормочешь? – напрягается Невяровская.

– Да ничего, тебе послышалось…

Невяровская расправляется со вторым пирожным и берет третье. Зощенко, пряча улыбку, закуривает следующую папироску. Невяровская подозрительно переводит взгляд с Лёди на Зощенко. И, почуяв какой-то подвох, кладет пирожное обратно в вазу.

– Вы докушайте, – советует официант. – Все равно ведь платить – оно пальцем смято.

Ситуация рассказа «Аристократка» повторяется настолько буквально, что Лёдя и Зощенко, не выдержав, прыскают.

– Что вы смеетесь? – недоумевает Невяровская и вскакивает. – Мне здесь надоело! Леонид, едем в «Асторию»!

– Прости, не могу, меня ждет Лена…

– Уже не ждет!

– Что значит – не ждет?

– То и значит. Я была у пани Лены и все рассказала.

– Зачем?!

– Я помогла тебе, коханый. Ты же сам сказать хочешь, но не можешь…

Лёдя пулей вылетает из ресторана. Невяровская провожает его насмешливым взглядом и переключается на Зощенко:

– Пан писатель, а вы вообще-то о чем пишете?

Лёдя взбегает по лестнице к своей квартире. У двери его встречает чемодан с надетым на угол одесским канотье. Лёдя тупо смотрит на чемодан. Тянется к звонку двери. Но опускает руку и устало присаживается на чемодан.

Так Лёдя снова покинул свой дом. Он поселился в квартирке Невяровской. А домой его пускали, чтобы увидеться с Дитой, только по воскресеньям. Вернее, домой его даже не пускали – Лена выводила к нему Диту на лестничную площадку.

Лёдя старался забыться в работе, выступая в самых разных жанрах. Нет, марафон «От трагедии до трапеции», конечно, остался неповторимым, но Лёдя, кроме оперетты, еще играл в «Свободном театре» небольшие пьески, скетчи, водевили, а также читал на эстраде рассказы Зощенко – и все это с немалым успехом.

А еще Лёдя открыл для себя замечательного американского писателя Фридмана. Постоянным героем его рассказов являлся Мендель Маранц, добродушный и неунывающий философ жизни, изобретатель-неудачник, чьи изобретения ни разу не реализовались, непоколебимый оптимист и юморист, излагающий свои взгляды на окружающую действительность парадоксальными афоризмами. Например: «Что такое деньги? Болезнь, которую каждый хочет схватить, но не распространить».

Ну, а Лёде в нынешней семейной ситуации были особенно созвучны другие афоризмы неунывающего Менделя…

Лёдя на эстраде играет Менделя Маранца. А это значит, что он сам себя вопрошает и сам себе отвечает:

– Что такое жена? Жена – это гвоздь в стуле, который не дает тебе сидеть спокойно. А еще – это насморк, который легко схватить, но трудно избавиться.

Публика смеется – совершенно очевидно, в зале много понимающих, что к чему.

– А что такое брак? – продолжает Лёдя. – Брак – это туфли. Пока они новые, они жмут. Когда же они становятся удобными, оказывается, что они уже старые.

И опять зрители сочувственно смеются. Но Лёдя серьезен и философичен:

– А то такое жизнь? Клумба. Если на ней не растет тот цветок, который ты любишь, научись любить те цветы, которые на ней растут. Бери пример с Колумба. Если ты ищешь счастье на востоке, плыви на запад. Даже если ты не найдешь то, чего искал, ты по крайней мере откроешь новые земли…

Казимира Невяровская в кружевном пеньюаре возлежит в своей спальне на подушках. Лёдя в домашнем халате приносит поднос, на котором – кофе и пирожные. Примадонна игриво возмущается:

– Что ты делаешь, мой принц! Почему мне не принесла кофе Марыся?

Лёдя – уже, видимо, не впервые – подыгрывает ей:

Зачем Марыся? Я – самый верный твой холоп! Вели казнить, вели миловать – все стерплю от твоей шляхетской ручки!

Он с низким поклоном ставит кофе у кровати. Казимира кокетливо надувает губки:

– Все так говорят, все так обещают…

Лёдя играет теперь гордого шляхтича:

– А ты меня со всеми не равняй!

Примадонна без всякого перехода превращается из кокетливой куколки в искренне страдающую женщину.

– Да, ты не такой, как все! Люби меня, коханый, пожалуйста, люби! Мне так страшно, так одиноко!

Она горячо обнимает слегка оторопевшего Лёдю, и он падает к ней на подушки.

Все это походило на страсти немого кино, пользовавшегося в те годы невероятной любовью зрителей. Тайные свидания, страстные объятия, пальба из пистолетов в неверных любовников, нож в грудь, яд в бокал и финальный поцелуй в диафрагму.

Но Лёдя не очень любил немые кинострасти, он предпочитал немые же, но комедии. Получив у Лены Диту на воскресенье, он первым делом отправляется с ней в иллюзион, где персонажи бегают, падают, ломают руки-ноги, теряют штаны и очки, и постоянно сталкиваются дамы и автомобили… Лёдя с Дитой от души смеются над комическими трюками. Особенно восхищается непосредственная Дита:

– Ой, я сейчас умру от смеха! Ой, смотри, смотри! А ты так можешь, папочка?

– Для тебя я все могу!

Девочка прижимается к отцу.

– Я тебя так люблю, папочка! Сильно-сильно!

Растроганный Лёдя целует ее в макушку:

– А я тебя люблю еще сильнее!

Из кинотеатра они выходят на бульвар.

– Мороженое? – предлагает Лёдя.

– Обязательно! – подтверждает Дита.

Лёдя покупает мороженое и с улыбкой смотрит, как дочь набрасывается на лакомство.

– Знаешь, я тоже в детстве больше всего на свете любил мороженое. Но моя мама была очень строгая…

– Бабушка Малка и сейчас строгая, – уточняет Дита.

– Да, она считала, что детей нельзя баловать, и разрешала мороженое только по праздникам. А мой папа меня жалел…

– Дедушка Иосиф добрый, – опять уточняет Дита.

– Да, дедушка давал мне деньги на мороженое по секрету от мамы.

– А дедушка жил с тобой? – невинно интересуется Дита.

– А где же ему жить? – не чувствует подвоха Лёдя. – Он же наш папа.

– Ты тоже мой папа, но ты ведь не живешь с нами.

Лёдя мнется, не зная, как выпутаться из капкана Диты. А она говорит тихо:

– Я по тебе очень скучаю!

– Ну, прости, я тоже жутко по тебе скучаю! И я обязательно придумаю, как сделать, чтобы ты не скучала. Хочешь, я возьму тебя жить к себе?

– Нет. Мама ведь тоже скучает, а вместе нам скучать веселее.

Лёдя утирает вспотевший лоб и замечает киоск с прохладительными напитками.

– Что-то жарко! Посиди здесь, я сельтерской попью…

Дита садится на скамейку, доедая мороженое. А молодой человек в кожаных крагах и клетчатой кепке присматривается к ней.

Лёдя подает деньги продавщице, но тоже издали не спускает глаз с дочери.

Человек в кепке подходит к ней:

– Девочка, хочешь сниматься в кино?

Дита растерянно смотрит на незнакомца. Но Лёдя уже спешит к ним.

– Молодой человек, вы воду не взяли! – кричит ему вслед продавщица.

Лёдя только отмахивается и налетает на незнакомца:

– Вы чего пристаете к ребенку!

– Я не пристаю, а приглашаю девочку сняться в кино.

– Какое еще кино?

– Новая художественная фильма. Я ассистент режиссера, ищу девочку на роль. Ваша дочка нам очень подходит.

– Я без папы не пойду! – заявляет Дита.

– Хорошо, мы и папу возьмем, – вздыхает ассистент. – Вы где работаете?

– Я работаю в театре! – гордо заявляет Лёдя. – В разных театрах.

– Даже в разных? – иронизирует ассистент. – И кем, интересно бы знать, вы работаете?

– Артистом!

– Да-а? А фамилия ваша?

– Утесов.

– Не слыхал. Но все равно – нам нужны статисты.

Лёдя – совсем недавний премьер и триумфатор – чувствует себя идиотом. Диту же волнует совсем другое:

– А мне платье красивое дадут? Ну, как у артисток?

Однако прежде чем стать артисткой, Дита должна получить на это разрешение мамы. Но мама категорически против. Правда, весь свой гнев она обрушивает не на Диту, а на этого прохиндея Лёдю: нет, нет и еще раз нет, вы с ребенком встречаетесь только по воскресеньям, и никакие одесские фокусы тут не пройдут. Лёдя искренне возмущен:

– Какие фокусы? Это Диту пригласили! Диту, понимаешь? А меня – только за компанию…

– Мамочка, ну пожалуйста! – умоляет Дита. – Мамочка, я хочу быть артисткой! Как ты!

Лена затихает и горестно машет рукой:

– Да какая уже я артистка… Ладно, если тебе так хочется…

Дита бросается к Лене на шею:

– Ура! Ты самая добрая мама на свете!

Лена пытается сохранить строгость:

– Но кино не отменяет твои домашние уроки.

– Да я их всех сейчас сделаю-переделаю! – Дита убегает в свою комнату.

Лёдя и Лена остаются вдвоем. Неловкая пауза. Лёдя первым прерывает молчание:

– Ну… как ты?

– Нормально. А ты?

– В порядке.

И опять молчание.

– Так завтра я заеду за Дитой? – спрашивает Лёдя.

Лена снова становится железной леди:

– Думаешь, я тебе доверю ребенка? Про синематограф столько мерзких слухов… Я сама привезу Диту!

Вспышка фотоаппарата высвечивает сидящую в картинной позе Невяровскую и ее таинственно-воздушный наряд из шелка и шифона. Фотограф восклицает:

– Благодарю! Вы, как всегда, восхитительны!

Невяровская рассеянно кивает, небрежно протягивает руку для поцелуя. Фотограф целует ручку и начинает складывать треногу фотоаппарата.

– Марыся, кофе! – приказывает Невяровская. – Пан желает выпить кофе?

– Не просто желаю – мечтал бы! Но, увы, некогда – работа. Я пришлю журнал с вашими фотографиями.

На выходе фотограф сталкивается с Лёдей. Оба синхронно приподнимают шляпы и расходятся. Казимира обнимает и целует Лёдю. Марыся ставит кофе на столик и тактично удаляется с ворохом концертных платьев.

– Кто это был? – спрашивает Лёдя.

– А, для обложки какого-то журнала… «Ветерок»… «Мотылек»…

– «Огонек»?

– Кажется… В общем, ерунда!

– Ничего себе ерунда – «Огонек»! Мне, например, не предлагают сняться на обложку. Да и вообще не предлагают… – Лёдя заметно скисает.

Казимира обнимает его изящной рукой и утешает:

– Я же все равно люблю тебя. Я соскучилась, коханый!

– Когда же ты успела? Мы виделись утром.

Невяровская вдруг тоже грустнеет, задумчиво помешивает кофе:

– Мне кажется, нам уже мало осталось быть вместе…

– Что за глупости!

– Это не глупости, это предчувствие…

– Предчувствие, что ты бросишь меня?

Актриса так же вдруг переходит от грусти к страсти:

– Я не могу бросить тебя, коханый! Это одно и то же, что бросить саму себя! – Она окутывает Лёдю газовым шарфом. – Я принадлежу тебе! Без тебя я совершенно одна!

Лёдя с трудом выпутывается из шарфа:

– Ну что ты! У тебя столько друзей, поклонников…

– Они видят только блеск, мишуру… А меня настоящую никто не любит!

– Я люблю тебя…

Казимира переходит от страсти к нервному смеху и вновь укутывает Лёдю шарфом:

– Нет, ты меня не любишь! Ха-ха, просто я тебя завлекла, опутала… Вот так, так… – И вдруг она прекращает всякую игру, говорит устало и просто: – Ты любишь только их. Лену и Диту.

На киностудии «Севзапкино» снимается фильм «Чужие». Лёдя изображает красного командира, Дита – его дочку, а мама Лена никого не изображает – она сидит позади камеры на каком-то ящике и бдительно следит за происходящим.

Режиссер Светлов руководит творческим процессом. Он таращит глаза и приказывает сделать то же самое Дите:

– Сделай большие глаза! Нет, больше! Еще больше!

Дита изо всех сил таращит глазки. Но потом не выдерживает и задает вопрос по существу:

– А зачем большие глаза?

– Затем, что твой папа уезжает на войну.

Дита резонно возражает:

– Тогда надо сделать глаза маленькие-маленькие, чтобы этого не видеть!

Режиссер ставит вопрос ребром:

– Кто здесь режиссер – я или ты?

– Вы, – соглашается Дита. – И вы обещали, что у меня будет красивое платье.

– Платье будет, но – потом! Если ты сейчас же сделаешь большие глаза!

Лёдя, неприкаянно мающийся в сторонке, напоминает о себе:

– А мне что делать?

Режиссер, как и все режиссеры мира, не особенно церемонится с исполнителем эпизодической роли:

– А вам – ждать, пока вас позовут в кадр!

– А что потом? Мне бы хотелось как-то подготовиться…

– А потом вы станете точно на эти метки… видите, мелом на полу?.. закроете лицо руками, как бы рыдая, и большими шагами покинете комнату.

Но в Лёде тоже просыпается непокорный творец:

– Красный командир не может рыдать, прощаясь с дочерью! Наоборот, нужно улыбнуться, подбодрить ребенка…

Светлов опять задает сакраментальный вопрос:

– Кто здесь режиссер – я или вы?

– Вы, – уныло подтверждает Лёдя.

– Тогда запомните: тут разговаривает только режиссер! У нас немое кино!

Лёдя отходит в сторону и ворчит:

– Немое кино, немое кино… Меня легче сделать мертвым, чем немым!

Лена на кухне готовит обед. Раздается звонок в дверь. Она удивленно вскидывает глаза на стенные часы и идет открывать. На пороге стоит Лёдя. Лена холодно смотрит на него и так же холодно сообщает: он что-то перепутал, сегодня съемок нет, а Дита в школе.

Лёдя молчит. Потом роняет глухо:

– Казимира погибла.

– Как?!

Лёдя монотонным, без эмоций, голосом излагает страшные подробности: Невяровская ехала в поезде на гастроли, костюмерша Марыся в купе чистила платье бензином, а Казимира хотела закурить – и вспыхнула, как факел…

Лена всплескивает руками:

– Какой ужас!

Лёдя в прострации разворачивается, чтобы уйти.

– Куда ты?

Лена хватает Лёдю за руку, ведет его в комнату, усаживает на диван. Он безвольно подчиняется и тихо твердит, что врачи сказали, Казимира умерла сразу, от шока, она не мучилась, не горела, просто умерла сразу, от шока… Лена прикрывает его губы ладонью:

– Ну все, Лёдя, все, все… Тут уже ничем не поможешь… Хочешь чаю?

Он даже не понимает, о чем это она:

– Чаю?..

Она объясняет ему, как ребенку:

– Да, чаю. С молоком. Ты же любишь чай с молоком.

– А-а, да, я люблю чай, – вспоминает он. – С молоком…

Лена опускается перед мужем на колени, расшнуровывает его ботинки, приговаривая, что сначала надо переобуться, что сейчас она найдет тапочки, где-то ведь должны быть его тапочки… Лена находит их, снимает с Лёди ботинки, надевает тапочки. Лёдя сверху смотрит на склоненную перед ним голову жены и вдруг тоже опускается на колени, обнимает Лену, словно ищет у нее защиты, и глухо рыдает. Лена по-матерински гладит его голову, просит не плакать, успокоиться, выпить чаю…

Она ведет его, как маленького, из комнаты в кухню, наливает чай, добавляет молоко и вкладывает чашку ему в руки. Лёдя зажимает чашку в ладонях, но не пьет, а, уставившись воспаленными глазами прямо перед собой, бесстрастно-монотонно твердит, что Казимира всегда боялась одиночества и всегда была одинока, она спрашивала, будет ли он рядом, когда она умрет, а он только смеялся, что «Травиата» – это не их репертуар…

Лене трудно слушать все это, она подталкивает чашку в его руках:

– Пей чай, пей…

– Сейчас… Я выпью… А может, она хотела умереть? Она все предчувствовала… И боялась, что я разлюблю ее…

Тут уж Лена не выдерживает:

– Послушай, может, хватит?! Я понимаю: случилась трагедия, она умерла, но я-то живой человек… И мне больно!

Резкая смена интонации дает результат: Лёдя словно очнулся тот сна.

Прости, я идиот! Зачем я все это… Я пойду. Прости, пойду…

Он вскакивает и направляется к двери.

Лена смотрит на его согбенную спину. В ее глазах – и обида, и боль, и гнев, но и сочувствие. Лёдя открывает дверь. Лена негромко вскрикивает:

– Стой!

Лёдя останавливается, медленно поворачивается.

– Ну и куда же ты так пойдешь? – спрашивает Лена.

– Как? – не понимает Лёдя.

– Так… – Лена указывает на его ноги – в домашних тапочках.

Молодую советскую страну воспевали молодые советские поэты. Огромные аудитории собирал пламенный трибун Владимир Маяковский, читали с эстрады свои стихи Михаил Светлов, Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Александр Безыменский… Поэты были вместе со своей страной и в борьбе, и в труде, и в радости, и в горе. Когда в морозном январе 1924 года из жизни ушел Ленин, поэтесса-одесситка Вера Инбер написала, что «стужа над землею такая лютая была, как будто он унес с собою частицу нашего тепла».

Маяковский написал большую поэму, которую назвал коротко и просто – «Владимир Ильич Ленин». А Петроград переименовали в Ленинград.

И вот уже не в петроградском, а в ленинградском «Свободном театре» Лёдя читает рассказ Бабеля «Как это делалось в Одессе»:

– Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновение, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле.

Зрители в этом театре совсем другие – не те, что веселятся в оперетте или на эстраде. Лёдю слушают внимательно, смеются сдержанно. Но аплодируют щедро.

– А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях – и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать пять раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он – Король, а вы держите фигу в кармане.

Лёдя уходит со сцены, сопровождаемый аплодисментами. За кулисами его ждет взволнованная Лена. И сообщает, что в театре находится автор.

– Он что, слушал меня?!

Лена не успевает ответить – это делает сам Бабель, крепкий большеголовый человек в круглых очках:

– Слушал я вас, еще как слушал. Давайте знакомиться. Исаак Эммануилович!

– Леонид Осипович! – Лёдя спохватывается и представляет жену: – Нет, конечно, сначала – Елена Осиповна!

Бабель энергично жмет руку Лёде и не менее энергично – Лене. Правда, она протягивала ему ручку для поцелуя, но эти церемонии не для бывшего конника армии Буденного.

– Боюсь, я сегодня читал хуже, чем обычно, – говорит Лёдя.

– Да нет, все неплохо, старик! – заверяет Бабель. – Только не берите монополию на торговлю Одессой.

Бабель смеется так заразительно, что Лёдя и Лена не могут не ответить ему смехом. И сразу атмосфера становится простой и дружеской. Лена предлагает поехать к ним домой – ужинать. Бабель вежливо отказывается:

– Спасибо, я недавно поел.

– Но я этого не видела! – категорически отрезает Лена.

Бабель снова заразительно смеется, и все отправляются к Утесовым.

Знаменитейшая куховарка Лена на это раз превзошла самое себя: Бабель не мог не попробовать каждое ее блюдо и каждым из них не восхититься. Наконец, он с трудом отваливается от обильного стола и сообщает, что больше у него нет никаких сил. Но Лена не успокаивается и просит отведать еще кусочек фиш. Нет, больше ни кусочка, категорически отказывается Бабель и говорит, что столь потрясающе его кормила только бабушка в Одессе, так что он сейчас, ей-богу, словно в родном доме побывал.

– А вы давно из Одессы? – спрашивает Лёдя.

– Сто лет! – Бабель задумывается. – И знаете, я боюсь возвращаться. Мне было хорошо там когда-то… Не хочу портить впечатление. А вы когда из Одессы?

– Тоже давно. В двадцать первом уехал в Москву, потом Лена с Диточкой приехали. Потом сюда, в Петроград… ну то есть теперь – в Ленинград… перебрались. А недавно и родителей перевезли.

– И как старики – довольны?

Лена иронически улыбается:

– Мама никогда и ничем не бывает довольна!

Лёдя поспешно добавляет:

– Зато отец просто счастлив!

– Почему? – спрашивает Бабель.

– Да случилась у него одна история еще до революции… Нарушил черту оседлости, приехал в Петербург и пережил жуткую ночь – от всех шарахался… А теперь он гордо ходит по городу.

– Да, слава богу, многое изменилось. И в Одессе, наверное, тоже.

Лёдя убежденно заявляет:

– Но все равно лучше Одессы нет города в мире!

Бабель иронично интересуется:

– А вы что, можете сравнивать? Бывали еще где-нибудь?

– Не бывал, – признается Лёдя. – Правда, Лена все твердит: в Париж, в Париж…

– Вот и слушайте жену. Одесская жена не ошибается.

– Почему?

Бабель смеется своим заразительным смехом:

– А потому что у одесской жены – одесский муж. Так что ей, как саперу, ошибаться нельзя!

Лена завершает разговор мужчин спокойным и совершенно неожиданным сообщением:

– А я уже паспорта получила и билеты в Париж заказала.

Да, всего через несколько лет страна победившего социализма наглухо отгородится от всего мира железным занавесом, а тогда, в конце двадцатых годов, получить заграничный паспорт было очень просто – чуть не в домоуправлении. И с билетами на поезд за границу тоже не было никаких проблем. Вот Утесовы и оказались в Европе, такой не похожей на советскую Россию – богатой, чистенькой, ухоженной, живущей своей чинной размеренной жизнью, с множеством магазинов и автомобилей на освещенных электрическими фонарями улицах.

Лёдя, Лена и Дита сидят за столиком в парижском кабаре. На эстраде поет Морис Шевалье, музыкальный идол Франции. Он поет почти шепотом – именно такой интимный тон и нужен его слегка фривольным песенкам. И при этом он сияет обаятельнейшей улыбкой человека, который уверен, что публика его обожает.

Лёдя весь во власти знаменитого шансонье, смотрит, не отрываясь и беззвучно повторяя слова его песен. А тринадцатилетняя Дита не столько слушает песни, сколько с огромным интересом таращится на декольтированных дам с папиросками. Лена тоже не может не почувствовать эту атмосферу кафешантана, исполненную флирта, кокетства, откровенной интимности. И шепчет мужу, что это была не самая лучшая мысль – идти в ресторан с ребенком. Но Лёдя, не отрывая глаз от Шевалье, шепчет в ответ, что ресторан тут не при чем, а при чем здесь только настоящее искусство. Лена поджимает губы, но больше не терроризирует мужа, видя, как он увлечен, и понимая, что говорить с ним о чем-либо сейчас бесполезно.

Это состояние абсолютного восторга и полной погруженности в музыку не покидает Лёдю и потом, когда семья Утесовых гуляет по вечернему Парижу. Бурно жестикулируя, он объясняет, что в России даже эстрадные песенки поют, как оперные арии, а вот Шевалье – как будто близким друзьям что-то такое душевное рассказывает. Лена соглашается с этим, но добавляет, что у нее ощущение, будто Шевалье уверен, что все любят его и только его. А это потому, объясняет Лёдя, что Шевалье не ставит границ между собой и публикой. И он, Утесов, тоже к этому стремится, только он двигается наугад, а в Париже шансон – давно традиционный жанр. Причем сколько юмора – и в исполнении, и в текстах…

Тут монолог папы прерывает Дита и живо интересуется:

– А про что он пел?

– Много забавного! Например, в чем различие между женщинами семнадцати и сорока лет…

Лена предостерегающе дергает мужа за рукав.

– А в чем? – не унимается Дита: – В чем различие?

– В уме! – отрезает мама Лена.

– Да-да, конечно, в уме, – вынужден подтвердить папа Лёдя и возвращается к своей теме: – А вы заметили, что у Шевалье даже канотье такое, в каком работаю я?

– Заметили, заметили, – кивает Лена. – Ну, пора в гостиницу…

Лёдя глубоко разочарован:

– В гостиницу? А я думал, мы прогуляем всю ночь!

– Нет, Дите пора спать, да и я устала… от впечатлений.

– Но я ни за что не усну!

Глаза Лёди полны мольбы, и Лена разрешающе улыбается взволнованному мужу:

– Ну, погуляй еще… Только не заблудись!

Лёдя, мурлыча под нос песенки Шевалье, бродит по Елисейским полям, по набережной Сены, по площади Конкорд, мимо Эйфелевой башни, собора Парижской Богоматери, Триумфальной арки – в общем, традиционными маршрутами, которые выбирает человек, впервые попавший в Париж. Он идет по вечерним улицам, смешиваясь с парижской толпой и ощущая себя здесь вполне своим.

Но вдруг его останавливает русская речь:

– Господин хороший! Загляните в наш ресторан, не пожалеет!

Это к нему обращается парнишка-зазывала из русского ресторанчика «Мартьяныч». Лёдя изображает недоумение и отвечает по-французски, что ничего не понимает. Парнишка тоже на ломанном французском просит месье извинить, что побеспокоил его. Тогда Лёдя, очень довольный, переходит на родную речь:

– А-а, поверил, что я француз!

– Поверил, – расплывается в улыбке паренек и вспоминает про свои обязанности: – Господин хороший, загляните – не пожалеете…

Именно что – пожалею, – перебивает Лёдя. – Жаль тратить хоть одну минутку в Париже на что-нибудь, кроме самого Парижа… Салют!

Он машет пареньку рукой и уходит. Но – недалеко, потому что его внимание привлекает бредущий по улице седой мужчина в потертой фуражке российского флота. Лёдя пристально вглядывается и останавливает его:

– Простите… Вы бывший моряк?

Человек поправляет фуражку:

– Нетрудно догадаться…

– И вы плавали на Черном море?

– Капитаном.

– Значит, я не ошибся! Вспомните, пожалуйста: Одесса, бульвар, ресторан… Я – мальчишка, и вы меня угощаете мороженым…

Капитан неуверенно кивает:

– Вполне возможно…

– Давайте зайдем в ресторан?

– Но…

– Я вас угощаю.

– Извините, на чужие не пью.

Капитан хочет уйти, но Лёдя придерживает его за руку:

– Это не чужие, это просто… ну как ответный визит. Вы меня угостили тогда, я вас угощаю сейчас… Ну пожалуйста!

Капитан мнется в нерешительности:

– А вы сюда прибыли из Одессы?

– Нет, из Ленинграда.

– Такого города я не знаю! – отрезает капитан. – Я знаю Санкт-Петербург.

Лёдя примирительно улыбается:

– Но Одессу-то вы знаете?

– Слава богу, хоть Одессу они не изменили, – ворчит капитан.

– Одессу никто не сможет изменить! – заверяет Лёдя.

Они сидят за столиком ресторана. Перед ними графинчик русской водки и русская закуска – соленые огурцы. На эстраде оглушительно бацают русские мелодии гармонисты и балалаечники в красных рубахах.

Лёдя предлагает выпить за встречу. Капитан только кивает. Они чокаются, осушают рюмки и приступают к огурчикам. Лёдя пытается перекричать оркестр:

– Неукротимый мы народ – россияне! Казалось бы, Париж, Европа, другой стиль… Но они себе наяривают, как в Жмеринке!

Капитан опять только кивает. Лёдя ударяется в воспоминания: во время той их встречи в ресторане играл итальянский оркестрик, и хоть это была Одесса, но играл он по-европейски камерно, а капитан был там с очень красивой дамой…

– Это моя жена, – наконец подает голос капитан. – Она умерла…

– Простите! А почему вы здесь?

– Это тоже – она… Очень испугалась революции. Хотя я даже не был в белой армии. Уехали, долго мучились… И вот она ушла, а я продолжаю мучиться…

Гармошки и балалайки замолкли – перерыв. Наступает спасительная тишина. Капитан вдруг улыбается и говорит, что наконец-то вспомнил Лёдю и вспомнил, как спросил тогда, чего Лёдя больше всего желаете, а тот ответил: мороженого. Да-да, радуется Лёдя, ванильного с клубникой и орехами на двадцать копеек. Капитан вспоминает, что и вторым желанием Лёди было все то же мороженое на те же двадцать копеек. И тогда он рассказал ему притчу про Дюка де Ришелье и его внука, который не сумел потратить подаренные ему дедом золотые. Но Лёдя по малолетству не понял, в чем соль, а капитан обещал, что он все поймет, когда придет время… Лёдя смотрит капитану в глаза:

– Да, теперь я понял: человек не вправе ограничиваться ничтожными желаниями, он должен стремиться к гораздо большему, пусть даже недостижимому.

Капитан отвечает ему долгим грустным взглядом.

– Это хорошо, что вы поняли. Но… знаете, только в начале жизни, мальчишкой, и в ее конце, уже стариком, понимаешь, что счастье – оно в самых простых вещах. А все остальное…

Гармошки и балалайки вступают вновь, заглушив голос капитана.

Наутро семья Утесовых прогуливается по Монмартру. Лена, сворачивая себе шею, не отрывается от витрин магазинов. Лёдя покупает у крикливого торговца жареные каштаны для Диты.

На углу играет небольшой негритянский джаз-банд. Музыканты ни секунды не находятся в покое, непрерывно двигаются, приплясывают, заигрывают с публикой, посвящая тому или иному прохожему короткое соло того или иного инструмента. Лёдя восторженно наблюдает за ними. Дита тянет его за рукав в сторону карусели. Отец с трудом отрывается от джаза, идет за Дитой, оглядываясь на ходу, но пытается играть равнодушие:

– Ничего особенного! У нас в Одессе тоже так играют… Даже интереснее импровизируют…

– Ох, врун! – смеется Лена.

– Я? Врун?! А ты слышала свадебные оркестры на Молдаванке… после третьей рюмки? Эти негры – просто ж младенцы рядом с нашими хлопчиками!

Лена говорит уже серьезно:

– Я не о том. Не ври самому себе, что – ничего особенного. Ты же спишь и видишь, как бы сделать такой оркестр.

Лёдя вдруг останавливается и произносит негромко, но страстно – как клятву:

– Да, сплю и вижу! Но я увижу это и наяву!

Тишину ленинградского кладбища нарушает лишь траурная мелодия оркестра, сопровождающего скорбную процессию. Лёдя идет рядом с Трубачом – помятым и обтрепанным, неопределенного возраста. Доиграв марш, оркестр делает паузу. И Лёдя продолжает разговор с Трубачом:

– Нет, ты все-таки послушай… Я хочу создать новый, совершенно новый джаз! И не просто оркестр, а музыкальный театр…

– А я тут при чем?

– При том, что ты – потрясающий трубач!

Был…

Трубач достает шкалик водки, зубами срывает пробку и отхлебывает из горлышка.

Оркестр снова начинает играть, и Трубач подхватывает тему. Лёдя упрямо идет рядом и продолжает разговор под музыку:

– Дурак ты! Я же помню, когда ты еще не пил… У тебя была не труба, а живая песня!

Трубач только раздувает щеки, не имея возможности ответить. Процессия останавливается у свежей могилы. Музыка смолкает. Трубач снова прихлебывает из бутылочки и зло усмехается:

– Да я ж понимаю: нормальные лабухи к тебе не идут, вот ты и ищешь вроде меня…

Лёдя меряет его разочарованным взглядом:

Извини, что побеспокоил. Видно, сожрала тебя водяра. Ничего уже не можешь…

Он поворачивается и уходит по дорожке.

Трубач смотрит ему вслед. И вдруг вскидывает трубу и выдает пронзительное соло. Лёдя резко оборачивается и радостно смотрит на Трубача. А участники похорон глядят на него изумленно. Высокая и чистая мелодия плывет над вечным кладбищенским покоем.

В филармонии играет на рояле Пианист с тонким нервным лицом. Лёдя в зале внимательно слушает легкие стремительные пассажи.

Потом он стоит у служебного входа в компании нескольких девушек с цветами. Выходит Пианист и при виде поклонниц раздраженно поднимает воротник пальто. Девушки бросаются к нему, суют цветы и открытки для автографов. Лёдя наблюдает за этим всплеском народной любви.

Наконец, поклонницы рассасываются, а Пианист направляется к своей машине. Тут его и останавливает Лёдя. Приняв его за очередного поклонника, Пианист обреченно лезет в карман за ручкой. Но Лёдя сообщает, что ему нужен вовсе не автограф…

Пианист ведет машину. Рядом ораторствует Лёдя.

– Да, вы правы – в России нет джаза. Но в России и своей оперы не было – все немецкие, французские, итальянские… Однако появились таланты и создали российскую оперную и симфоническую музыку, которой аплодирует весь мир. Вот так и мы…

– Вы! – перебивает Пианист. – Не мы, а вы. Возможно, вы и потрясете мир новым джазом. Но без меня.

– Без вас – невозможно!

– Любопытно, почему?

– Потому что я уже неделю хожу на ваши концерты и слышу: вы каждый раз играете по-новому. Вы не догматик, вы импровизатор!

Пианисту, несомненно, приятны слова Лёди.

– Ну, предположим… Предположим, ясно, зачем я нужен вам. Но вы-то, простите, зачем нужны мне? У меня работа, гастроли…

– Да, но сколько этих фортепианных концертов? Ну, сыграете вы их все… Одно и то же, одно и то же… А жизнь-то проходит!

Пианист продолжает упираться:

– Нет, все-таки у вас какая-то авантюра…

– А вы тоже по натуре – авантюрист!

Пианист резко тормозит на красный светофор и крайне изумляется:

– Вы так думаете?

– Нет, я это чувствую!

На светофоре загорается зеленый. Но Пианист не трогается с места – он задумчиво смотрит на Лёдю.

В небольшом ресторанчике кипит веселье, подогреваемое темпераментным цыганским оркестром. Первая скрипка – долговязый, гибкий красавец, с черными кудрями до плеч – виртуозно владеет инструментом и очень артистичен. Дамы в ресторане не сводят с него восхищенных очей. И сидящий за столиком Лёдя наблюдает за виртуозом с явным удовольствием.

Музыкант выдает последний душераздирающий плач скрипки и вызывает бурю аплодисментов. Оркестр уходит за кулисы, а Скрипач подсаживается к Лёде в ожидании похвалы. Но Лёдя, скрывая свой предыдущий восторг, сообщает равнодушно:

– Что тебе сказать… Старый друг встречает Рабиновича и спрашивает: «Где ты сейчас работаешь?» Рабинович отвечает: «Я играю на скрипке в негритянском оркестре». – «И много там негров?» – «Да нет, только я и Хаймович!»

Скрипач, ничуть не обидевшись, хохочет:

– Похоже, похоже… Но ты еще не видел нашу солистку – вот уж натуральная цыганка, даже таборная!

– И долго ты будешь кочевать в этом таборе?

– А мне здесь тепло, светло и мухи не кусают! И вообще, я не очень понял, что ты мне пел по телефону… Джаз, теа-джаз…

Лёдя мгновенно заводится:

– Да, абсолютно новая форма! Там будет все: и чистый джаз, и классика в джазовой обработке, и народные вариации, и вообще любые эксперименты… И – что особенно важно! – музыканты не сидят на сцене, будто аршин проглотили, а существуют живо, раскованно, каждый в своем образе…

– И в каком, например, образе я?

Лёдя оценивает Скрипача быстрым взглядом.

– Ты?.. Ты – Дон Жуан!

– Почему?

– Потому что ты красавец – раз…

Скрипач горделиво улыбается.

– Бабник – два…

Скрипач делает протестующий жест.

– Бабник, бабник, я же помню Черновцы и Николаев! А главное, твоя скрипка поет, чарует, манит, дурманит, пьянит…

Скрипач с простодушным удовольствием кивает каждому слову.

– И на сцене ты будешь слегка заигрывать со зрительницами. Сразу со всеми, но каждой должно казаться, что – только с ней, с единственной прекрасной дамой…

И тут на эстраде появляется действительно прекрасная дама – жгучая цыганка: цветастая шаль, множестве юбок, звенящие мониста. Скрипач оживляется и сообщает, что это она, та самая – натуральная, таборная. Лёдя показывает большой палец, оценивая красавицу.

Цыганка вышла без оркестра, со своей гитарой. Тронула струны и запела. Сильным, глубоким, волнующим голосом. Все покорены ее пением. Даже Лёдя забыл о своих творческих планах. Но о них напоминает Скрипач:

– А может, ее тоже пригласить в наш… то есть в твой…

– Нет, молодец, правильно сказал, именно – в наш!

– Ну, ладно, в наш теа-джаз.

– А вот это нет, – возражает Лёдя. – Женщинам у меня не место.

– У тебя что – оркестр или монастырь?

– Да нет, просто если женщина красивая, это будет мешать работе, а если некрасивая, это будет мешать мне!

Цыганка допела романс и получает свой шквал аплодисментов. Скрипач спешит к ней на эстраду, что-то говорит, она отрицательно качает головой, он опять ей что-то говорит, она издали смотрит на Лёдю, кивает, они со Скрипачом подходят к столику, и Лёдя галантно вскакивает навстречу. Скрипач его представляет:

– Мой друг, знаменитый музыкант, любимец публики – Леонид Утесов! Слыхала?

Цыганка загадочно улыбается:

– Да, кое-что доводилось слышать …

– Может быть, окажете честь отужинать с нами? – галантничает Лёдя.

– Возможно, и окажу. Но при одном условии…

– Готов на любые условия! – заверяет Лёдя. – Называйте!

– Условие простое: стоимость ужина должна быть ровно один рубль семьдесят копеек.

Мужчины удивленно переглядываются.

– Почему именно рубль семьдесят, а не, скажем, три сорок или пять двадцать пять? – улыбается Лёдя.

Цыганка смотрит на него в упор:

– А потому, Леонид Осипович, что билет четвертого класса от Тульчина до Одессы стоит ровно один рубль и семьдесят копеек!

Скрипач недоуменно смотрит на девушку. А с лица Лёди сползает улыбка.

– Аня?!

Несостоявшаяся невеста Лёди, от которой он позорно бежал пятнадцать лет назад, берет со стола бокал шампанского и царственным жестом выплескивает ему в лицо. Скрипач в шоке. А Лёдя, утирая с лица струйки шампанского, хохочет:

– Ой, не могу – натуральная цыганка! Ой, шоб я так жил – таборная!

И вот музыканты – «штучные люди», как называет их Лёдя, – после долгих разговоров, уговоров, интриг и хитростей наконец собраны. Начинаются репетиции нового оркестра. Десять музыкантов – три саксофона, две трубы, тромбон, рояль, скрипка, ударные и банджо – играют джазовую мелодию.

– Стоп, стоп, стоп! – кричит Лёдя. – Это джаз или оркестр Бердичевской богадельни?

– Но позвольте, – обижается Пианист, – мне вообще не ясно: мы играем в мажоре или в миноре?

– Да какая разница, мажор-минор… Я нот не знаю!

Музыканты переглядываются, не зная, расценивать это как шутку – или как? Контрабасист осторожным шепотом спрашивает Ударника, забрал ли он уже трудовую книжку из филармонии. А Лёдя даже не замечает реакции коллег, он возбужденно гнет свою линию:

Здесь надо – легко и воздушно! Не по нотам, а по душе… Примерно вот так… Скрипочка… Трубочка… Рояльчик… Контрабасик…

Он выдает фрагмент композиции, имитируя голосом один за другим разные инструменты.

Музыканты удивленно наблюдают этот виртуозный номер. А Трубач вдруг подхватывает голос Лёди своей трубой. Лёдя в эмоциональном порыве целует Трубача в макушку:

– Во! Конечно! Ты мой золотой!

На следующей репетиции музыканты играют более слаженно. Вполне довольный Лёдя кивает головой в такт. А потом из-под носа музыкантов забирает пюпитры с нотами. Оркестр вразнобой сбивается и умолкает. Скрипач закипает:

– Что ты делаешь?!

– Я делаю театрализованный джаз, – спокойно отвечает Лёдя. – А вы пока делаете концерт для пап и мам в музыкальной школе.

– Но как без пюпитров смотреть в ноты?

– Опять эти ноты! Да не нужно в них смотреть – нужно все помнить плюс импровизировать. И еще… Еще нужно оживить инструменты.

– Живой водой? – иронизирует Саксофонист.

– Нет, вашим талантом. Вот хорошо бы вам на саксофоне рассмеяться.

– Что… сделать?

– Да просто рассмеяться. Вот так… – Лёдя имитирует голосом смех саксофона

– Ну, знаете ли…

– Знаю. Точно знаю: вы это сможете.

– Что смогу? Смеяться на инструменте?

– И плакать – тоже! – уверяет Лёдя.

Очередная репетиция. Музыканты без нот играют, как по нотам, а Лёдя кричит, не жалея эпитетов: умнички мои, талантищи мои великие, виртуозики мои золотые, ну и так далее и тому подобное. Вдохновленные похвалой, музыканты играют еще веселей. Но Лёдя вдруг хлопает в ладоши. Музыканты удивленно прекращают игру. А Лёдя хитровато интересуется:

– Хлопчики мои, а не засиделись ли вы, не застоялись ли?

– В каком смысле? – недоумевает Контрабасист.

– Ну, вот что ты стоишь со своей бандурой – как дерево с деревом?

– Я не стою! – обижается Контрабасист. – Я, между прочим, играю!

– Но ты же не владеешь инструментом…

– Я?! Не владею?!

Похоже, сейчас оскорбленный Контрабасист даст Лёде в глаз, но Лёдя поспешно его успокаивает:

Да нет, играешь ты как бог! Но инструментом не владеешь. А ты попробуй так…

Лёдя хватает контрабас и, беспорядочно дергая струны, лихо приплясывает вокруг инструмента, закручивая его вокруг своей оси.

Хлопчики, жизнь – это движение! И вы должны двигаться, чтобы жить на сцене!

Лёдя оставляет контрабас и падает на одно колено перед Скрипачом. Тот отшатывается:

– Лёдя, ты свихнулся?

– Нет, это ты свихнулся от любви, когда играешь серенаду! Так почему бы тебе в самый пиковый момент не упасть на колено…

Со скрипкой?!

– А с чем же? Хотя нет, постой, идея! А что если у тебя в рукаве будет цветок и ты…

Пианист не выдерживает и выскакивает из-за рояля:

– Леонид Осипович! Это же цирк!

– А что вы имеете против цирка? Уверяю вас, зрители цирк обожают!

– Но мы работаем не в цирке, а в джазе!

– Нет, у нас не просто джаз, а теа-джаз. То есть джаз – как театр, а театр – как джаз!

На очередной репетиции Лёдя дирижирует оркестром. Финал номера – и Лёдя раскланивается перед невидимыми зрителями. Музыканты тоже довольны собой и сами себе аплодируют. Только Скрипач интересуется:

– А ты можешь перестать гонять ветер руками?

– То есть дирижировать? – уточняет Лёдя.

– Нет, твоя мельница к дирижированию не имеет никакого отношения!

Лёдя ласково объясняет непонятливому Скрипачу:

– Хлопчик мой, я ж дирижирую не для вас. Вы – профессионалы – и без меня не заблудитесь. А я дирижирую для зрителей. И неважно – правильно, неправильно… Важно, что я могу во время дирижирования подмигнуть им, послать поцелуй, схохмить… В общем, жить на сцене!

– И когда мы уже начнем эту жизнь? – спрашивает Трубач.

– А я разве не говорил? Премьера – восьмого марта.

– Делаешь подарок себе на день рождения? – усмехается Контрабасист.

– При чем тут мой день? Восьмое марта – Международный женский день. И наши женщины нас не подведут!

Свободные женщины свободной страны не подводили нигде. На заводах и на полях, в школах и в больницах ударно трудились наши советские женщины. Они многостаночничали в ткацких цехах и являли свою красоту на физкультурных парадах, сидели за штурвалами тракторов и самолетов, прыгали с парашютами и метко поражали цели на учениях Осоавиахима.

А в день своего заслуженного праздника – Международный женский день 8 Марта – советские женщины надевали лучшие платьица, становились на каблучки, орошали себя духами «Красная Москва» и шли на праздник.

ЛЕНИНГРАД, МАЛЫЙ ОПЕРНЫЙ ТЕАТР, 8 МАРТА 1929 ГОДА

Зал театра заполнен нарядными женщинами, многие – с орденами на груди. Свет в зале гаснет, а сцена, наоборот, освещается цветными прожекторами. Медленно разъезжается занавес. На сцене музыканты – не в традиционных костюмах, а в легких клетчатых джемперах и светлых брюках.

Появляется Утесов. Поклон залу. Поклон оркестру. Взмах обеими руками – без дирижерской палочки. И оркестр начинает играть фокстрот. Бодрая ритмичная музыка, непрерывно меняющие цвет лучи прожекторов, симпатичные веселые музыканты, раскованный дирижер, делающий свое дело вполоборота – и к залу и к оркестру, – все это сразу создает жизнерадостное настроение.

Женский зал рукоплещет – лучший подарок к 8 Марта придумать было бы трудно.

Так начинается знаменитый утесовский «Теа-джаз». И уже скоро закружится хоровод газетных рецензий:

«„Теа-джаз“ – превосходно слаженный, работающий четко и умно оркестр…»

«Начало сделано! Дело за тем, чтобы обеспечить творческий рост „Теа-джаза“…»

«Говорить о чуждости или буржуазности этой идеи глупо…»

Но вся восторженная газетная кутерьма начнется потом, а пока первый концерт «Теа-джаза» заканчивается. Утесов и оркестр исполняют финальную песню: