Читать книгу Истории для кино - Наталия Павловская - Страница 15

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Ведущий юбилея Иосиф Туманов просит всех обратить внимание на висящую над сценой цифру «55». Сегодня это уже много раз звучало – пятьдесят пять лет творческой деятельности. Но еще ни разу не было сказано, где же юбиляр пятьдесят пять лет назад начинал свою творческую деятельность. А начинал он ее в цирке. И вот сейчас Утесова приветствуют артисты цирка.

Ведущий уходит со сцены. Но вместо него никто не появляется. После недоуменной паузы откуда-то доносится голос: «Извозчик!» Это лишь добавляет недоумения. А голос повторяет настойчивее: «Эй, извозчик!» Тут Утесов, наконец, соображает, в чем дело, и радостно откликается:

– Я не извозчик! Я – водитель кобылы!

И звучит песня старого извозчика:

На сцене появляются циркачи, запрятанные под лошадиной шкурой. Один представляет голову и передние ноги, а другой – круп и ноги задние. Это – известный еще из давней утесовской программы «Музыкальный магазин» номер: лошадь, управляемая циркачами, совершает круг по сцене, встает на дыбы, бьет чечетку и проделывает другие трюки.

МОСКВА, ТЕАТР «ЭРМИТАЖ», 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

«Песню старого извозчика» Утесов напевает – не концертно, а так, вполголоса – на репетиции своего оркестра:

Да, неузнаваемо менялась родная Москва. Вот, пустили от парка «Сокольники» до Центрального парка культуры и отдыха имени Горького первую ветку самого великолепного в мире московского метро. Четко отмеряют время куранты на Спасской башне Кремля. Чеканит шаг по Красной площади почетный караул, сменяющийся у мавзолея Ленина. Идут на первомайский парад трудящиеся с цветами и лозунгами, выстраиваются в затейливые пирамиды участники физкультурных парадов, выписывают в небе фигуры высшего пилотажа летчики на воздушном параде в Тушино… И во всей этой парадной жизни – ощущение света, мира и счастья.

Допев песню извозчика, Утесов сообщает музыкантам:

– От «Извозчика» переходим к «Птице-тройке»… Поехали, хлопчики!

Оркестр играет широкую народную мелодию, под которую Утесов негромко и задумчиво начинает читать Гоголя:

– Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета… А ямщик привстал, да замахнулся, да затянул песню… – и вот она понеслась, понеслась, понеслась!..

Утесов замолкает и жестом показывает музыкантам: хватит. Музыка стихает.

– Так, с тройкой разобрались… Теперь – Дита… А где она?

Саксофонист, сидящий у окна, с улыбкой кивает во двор. Утесов подходит к окну и видит во дворе театра Диту и ее мужа Альберта. У Диты в руках охапка полевых цветов, Альберт ее фотографирует – и так, и этак, и оба счастливо смеются. Утесов ласково ворчит:

– Дурачки! Уже год женаты, а будто вчера познакомились…

– Это пройдет, – уныло замечает Скрипач. – А потом всю жизнь ей объясняй: где был, куда шел, откуда пришел…

– Ну, это вопросы философские, – усмехается Утесов. – Я вам, хлопчики, дам добрый совет. Если, к примеру, был у тебя левачок…

– Нет, лучше – у тебя, – перебивает Скрипач.

– Ладно, к примеру, у меня был левачок…

– У вас?! – притворно ужасается Тромбонист. – Не может быть!

– Я же говорю – к примеру. Так вот, жена говорит: где был сегодня вечером? Я говорю: сегодня вечером я был в театре. Жена говорит: нет, ты там не был. Я говорю: был. Она – не был, я – был. Главное, стоять на своем до конца! Даже если она говорит: ты не мог быть в театре, потому что театр сгорел, я отвечаю: возможно, театр и сгорел, но я был в театре. Пусть даже она приведет брандмейстера, который лично тушил пожар, а я все равно твержу: я был в театре!

Музыканты смеются. Вбегают Дита и Альберт. На их лицах уже нет улыбок, за Дитой тянется след из полевых цветов, которые она роняет на бегу.

– Война! – кричит Дита и повторяет тихо и растерянно: – Война… Война…

Первая военная программа Утесова называлась «Бей врага!». Оркестр играл ее в театре «Эрмитаж».

Половина зала – в воинской форме. На сцене Утесов в сопровождении героической музыки оркестра читает лермонтовское «Бородино»:

Перекрывая голос Утесова, пронзительно воет сирена воздушной тревоги.

В бомбоубежище все оказываются рядом – и зрители, и артисты со своими инструментами. Худенькая девушка вцепилась в руку юного и тоже худющего лейтенанта, как в единственную надежду на спасение. Немолодой майор угрюмо постукивает кулаком по колену. Женщина одной рукой прижимаете к себе узелок с вещами, другой укачивает ребенка. В углу, лицом к стене, шевелит губами – наверное, молится – седой старик. Тяжелая, невыносимая атмосфера страха и ожидания.

Утесов не выдерживает и встает:

Товарищи! Чего мы так раскисли, кого испугались? Этих паршивых фрицев?

Он подходит к девушке, уцепившейся за юного лейтенанта.

– Ты когда-нибудь живого фрица видала?

Девушка испуганно мотает головой. Утесов хлопает по тощему плечу лейтенантика.

– Так я тебе скажу: если самого крепкого фрица поставить рядом с твоим богатырем, то выйдет полный… ну полный… пшик!

Утесов подмигивает своим музыкантам и весело запевает:

Музыканты поспешно расчехляют инструменты и начинают подыгрывать Утесову.

Отцу подпевает Дита, а музыканты в традициях «Теа-джаза» оживляют песню сценическим движением, насколько это, конечно, позволяет теснота бомбоубежища. И лица людей проясняются, и страх покидает их, и все улыбаются и аплодируют песне надежды…

СВЕРДЛОВСК, СЕНТЯБРЬ 1941 ГОДА

Та же песня звучит на оборонном заводе, в цехах которого трудятся только старики, женщины и мальчишки, стоящие на ящиках, чтобы дотягиваться до станков.

Музыканты пристроились на огромном круге карусельно-расточного станка. А Утесов поет на «эстраде» из сложенных в пирамиду чугунных болванок.

КУЗБАС, ДЕКАБРЬ 1941 ГОДА

Та же песня продолжается в госпитале, под который оборудован актовый зал школы, где на стенах еще висят портреты великих русских писателей. Ходячие раненые стоят – с костылями и в гипсе. Лежачих медсестрички подтащили на кроватях к пятачку в центре зала, где расположились артисты.

Раненые хлопают, и к обычным аплодисментам присоединяется глухой каменный перестук – это аплодируют загипсованные руки.

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК, МАРТ 1942 ГОДА

Та же песня звучит в помещении колхозной фермы. Здесь утесовских артистов слушают только женщины и коровы. Усталые, до срока постаревшие деревенские бабы, трогательно пытающиеся хоть как-то украсить себя: одна на всех помада да яркая косыночка поверх заношенного ватника – как привет из прежней довоенной жизни.

Утесов завершает песню победным криком:

– Капу-у-ут!

Одна любопытная корова высовывает морду из стойла и громко мычит – как финальный торжествующий аккорд.

НОВОСИБИРСК, МАЙ 1942 ГОДА

Эвакуационные скитания оркестра Утесова завершились в Новосибирске. Здесь была определена постоянная репетиционная база в заводском Доме культуры, откуда музыканты выезжали на концерты.

Утесов держит речь перед коллегами:

– Хлопчики, мы едем на войну! Ну, не так чтоб воевать, конечно, а радовать своим искусством наших доблестных воинов. Я соображаю, что больше ничего говорить не надо, вы и так у меня толковые. Но я ж – одессит, я ж не могу не поговорить за жизнь! И я скажу: жизнь, конечно, тяжелая и паек голодный. Но мы должны работать так, чтоб наши воины – пока идет концерт – забыли про войну. И чтоб они думали не о том, что через час пойдут в бой на танки и пушки врага, а помнили, что дома их ждут красивые девушки в крепдешиновых платьях и танцы в городском саду! Вопросы есть, хлопчики мои?

Оркестранты только кивают – вопросов нет. Утесов включает репродуктор. Звучит сообщение Совинформбюро об очередном – конечно же, только временном – отступлении наших войск под натиском значительно превосходящих сил противника. Перечисляются оставленные города и села. Все слушают в горьком молчании. После сводки Скрипач выключает радио.

А Утесов вертит в руках громоздкий микрофон, пытаясь понять, как работать с этой штуковиной. Всю жизнь он обходился своим голосом, и вот на тебе – диковинная техника. Трубач предполагает, что на фронте голосом не обойдешься – чистое поле и никаких резонансных раковин. Утесов примеряется к микрофону – приставляет его к губам, тычет себе под нос… И решает, что нет – это совершенно дурацкая затея.

Дита вносит стопку военных брюк и гимнастерок. Она предлагает оркестрантам взять форму, а сапоги и портянки получить у коменданта. Музыканты разбирают комплекты солдатской формы, Дита обещает подогнать все, что кому не по размеру.

Утесов с дочерью собираются домой. Но тут возникает строгий лейтенант и приглашает руководителя оркестра в особый отдел.

За столом, заваленном папками и бумагами, просматривает список лысоватый особист, чем-то неуловимо похожий на всех людей во френче. Утесов сидит перед ним в ожидании. Наконец, особист протягивает ему бумагу:

– Пожалуйста, ваши списки с пропусками на фронт.

– Спасибо за оперативность! – улыбается Утесов, просматривает список, и улыбка сползает с его лица. – Но здесь же не все…

Особист спокойно отвечает:

– Здесь все, кто нужен.

– Нет, это какая-то ошибка… Где Узинг, Дидерикс, Кандат, Триллинг…

– Немцам выезд на фронт запрещен.

– Каким немцам? Это – музыканты! Советские граждане, такие же, как все.

Особист терпеливо объясняет, что это до войны они были как все. А теперь издан указ о переселении всех лиц немецкой национальности в Казахстан. Так что вообще-то утесовским музыкантам сейчас положено бы ехать в теплушках вместе с другими немцами. Но пусть скажут спасибо, что у них – культурная бронь.

Утесов с издевкой кланяется:

– Спасибо! Значит, так: у меня нет второй скрипки, тромбона и саксофона. Пожалуйста, до завтра – мы отбываем на фронт в шесть часов утра – доставьте мне указанных музыкантов!

– Да где я их вам возьму? – теряется особист.

– Тогда езжайте вы сами. Умеете – на скрипке, на тромбоне?..

– Вы что, издеваетесь!

– Нет, это вы издеваетесь и хотите сорвать наши концерты для поднятия боевого духа советских воинов!

Особист держит задумчивую паузу и меняет тон разговора:

– Уважаемый Леонид Осипович… Я очень люблю и почитаю ваше творчество! Но поймите, я не могу взять на себя такую ответственность…

Утесов тоже меняет тон:

– Хлопчик мой, я понимаю, ей-богу, все понимаю… Давай эту ответственность возьму на себя я.

– Вы?

– Ну да, я. Могу и расписку дать.

Особист напряженно думает и решается:

– Если под вашу полную ответственность…

Под самую полную! Отвечу по законам военного времени!

Утесов изображает петлю вокруг своей шеи и улыбается.

Особист отвечает ему неуверенной улыбкой.

Жилище Утесовых в эвакуации – небольшая комната в бревенчатом доме. Утесов складывает ноты в папку. Елена Осиповна укладывает его вещи в рюкзак. Дита примеряет перед зеркалом солдатскую гимнастерку. Муж Альберт меняет объектив кинокамеры. На кровати лежит мама Малка – очень постаревшая, осунувшаяся.

– Сумасшествие какое-то! – ворчит Елена Осиповна. – Муж, дочь, зять – все на фронт… А я одна – в тылу…

Утесов обнимает жену:

– Какой тыл? Ты здесь на самом переднем крае – рядом с мамой!

Мама Малка подает голос:

– Конечно, мама всем мешает! Вэйзмир, когда ты меня заберешь к себе, Господи?

Дита целует ее, гладит иссохшую руку:

– Бабуля, ну что ты, мы все тебя любим!

– Если бы ты любила бабушку, ты бы от нее не уезжала… И в каком виде ты едешь? Что это за босяцкая кофта?

Елена Осиповна одергивает свекровь:

– Мама! Это не босяцкая кофта, а форма солдата Красной Армии.

– А что, девочке таки больше нечего надеть?

– Есть, бабушка, не переживай, конечно, есть…

Дита снимает с гвоздя на стене укутанное в простыню концертное платье, прикладывает его к себе, вертится перед зеркалом. Бабушка Малка тает:

– О, совсем другая картинка! Диточка, прелесть моя!

– Но это я буду носить после войны… – Дита снова вешает платье на гвоздь.

Однако Утесов, задумчиво наблюдавший эту сцену, вдруг кричит:

– Я шлемазл! Полный шлемазл!

– Не спорю, – соглашается Елена Осиповна. – Но в чем это проявилось сейчас?

Утесов объясняет свое озарение. Дело в том, что сегодня он настраивал своих музыкантов на девушек в крепдешиновых платьях, на танцы в городском саду… И при этом приказал артистам надеть форму. Но сейчас он вдруг понял: нет, воины хотят видеть вовсе не таких же, как они, солдат – тем более ряженых, а наоборот, что-то мирное, светлое, довоенное… Решено: Дита едет на фронт в концертном платье. И всем музыкантам тоже – никакой формы, работать при полном параде.

КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ, ЛЕТО 1942 ГОДА

Струи дождя поливают военный грузовик с откинутыми бортами. Перед грузовиком, не обращая внимания на дождь, толпятся воины-пехотинцы. А на грузовике, тоже невзирая на дождь, музыканты в костюмах с бабочками, Дита в сверкающем концертном платье и Утесов с микрофоном в руке исполняют песню «Бомбардировщики». А военный корреспондент Альберт Генденштейн снимает все происходящее на кинокамеру.

Эта песня продолжается уже в солнечную погоду. Музыканты, Утесов и Дита как-то ухитрились разместиться на броне танке. Военкор Альберт снимает зрителей – танкистов.

А заканчивается эта песня на аэродроме у летчиков:

Фронтовая ухабистая дорога. Лошади и телеги вязнут в непролазной грязи. Когда они застревают окончательно, музыканты – уже не в концертных костюмах, а в сапогах и ватниках – общими усилиями толкают телеги, вытаскивают лошадей, облегчают им поклажу, перенося на себе инструменты и реквизит.

Люди и животные измучены. Телеги заезжают в какой-то тупик и останавливаются. Скрипач допытывается у одноногого инвалида-возницы, далеко ли до их пункта назначения – деревни Курянка. Возница лишь пожимает плечами: откуда ему знать, он же сам не из Курянки, а из Петуховки. Пианист возмущается: неужели не могли дать провожатого из части. Утесов его укоряет: провожатые из части – все воюют, и вообще нечего ныть, сами доберемся.

Но раздается рев самолетов, грохот стрельбы. Музыканты задирают головы к небу, наблюдая, как два «мессера» атакуют советский «ястребок». Альберт снимает воздушный бой. Наш «ястребок» загорается, из него прыгает летчик. Раскрывается парашют, плавно снижаясь на лесок впереди. Музыканты бегут к месту приземления, находят раненного летчика, высвобождают его из цепких ветвей и парашютных строп, несут на свою телегу.

Дита перевязывает плечо курносого летчика. Над ним склоняется Утесов:

– Ну, как ты, хлопчик?

– Порядок! – успокаивает Дита. – Зря я, что ли, на курсы медсестер ходила?

А летчик широко распахнутыми глазами смотрит на Утесова:

– Товарищ… Утесов! Или это я… в бреду?

– Никакого бреда, хлопчик, это я.

– А вы меня помните?

– Нет… Мы разве встречались?

– Конечно, встречались! В тридцать девятом году на концерте в Минске.

– Ты что, тоже участвовал в концерте?

– Зачем участвовал? Я во втором ряду сидел!

– А-а… Извини, не помню.

– Интересно! – обижается парень. – Я вас помню, а вы меня – нет!

После очередного концерта в блиндаже, освещаемом неверным светом коптилки из снарядной гильзы, артистам устроил прием полковник-украинец.

– Спасыби вам велыке, товарыши артысты, за ваш талант! Тэпэр будэмо быты ворога з двойною силою! И побьм!

Все чокаются алюминиевыми кружками и выпивают. Полковник склоняется к Утесову и с хитрецой сообщает:

– Вы ж, мабуть, знаетэ, товарыш Утесов, приказ верховного главнокомандования: давать горилку тилькы частям, яки добрэ воюють. Так у мэнэ, будь ласка, имеется! А у сусидэй наших ни пляшечки нэма. Ни капелюшечки!

Утесов играет большое удивление:

– А мы вчера у ваших соседей-минометчиков выступали. Так у них, представьте, тоже имеется… нет, не водка, врать не стану… но вином угощали.

Полковник крайне огорчается:

– От, чертов Мамадашвили! Ему аж из Грузии – через усю войну – яким-то манером вино доставляють!

Гости смеются. А полковник крутит ус:

– Ну, колы правду сказать, у Мамадашвили тоже бойцы геройские. Не хуже моих… Ни, мои всэ ж такы найкращи!

Все опять смеются. Полковник с нежностью смотрит на Диту:

– Яка ж вы гарна дивчина!

Спасибо!

Дита успевает и кокетливо улыбнутся, и смущенно оглянуться на Альберта.

– Та ни, вы нэ подумайте, моя Ганночка тэж красуня! И спасыби вам, що мы на вас дывымось – и згадуемо наших жинок та дивчат улюбленных!

Утесов поднимает кружку:

– Давайте выпьем за то, чтобы вы скорее вернулись к тем, кто вас любит и ждет!

А полковник формулирует то же самое, но исчерпывающе кратко:

– За победу!

Ради грядущей победы грохочут бои на суше, в небесах и на море, бежит в атаку пехота, идут танковые сражения, ведут смертельные поединки самолеты, вспенивают морские волны торпедные катера, но до победы еще далеко…

После поездки на фронт Утесов возвращается в Москву. Он, с вещмешком на плече, и Елена Осиповна в домашнем халате стоят обнявшись на пороге квартиры. Она всхлипывает, уткнувшись носом в его грудь, а он гладит ее волосы. Так, не выпуская друга из объятий, словно боясь нечаянно потерять, они идут из прихожей в комнату. Елена Осиповна рассказывает, утирая слезы:

– Из Новосибирска мы ехали три недели… Долго стояли на станциях и просто в степи… Пропускали эшелоны… Сколько же их шло – на войну, на войну…

– Да, мы видели, там собирается огромная сила.

– Ну и слава богу! Вот только мама… Переезд был очень тяжелым…

На стене рядом с фотографией покойного папы Иосифа траурная фотография мамы Малки. Утесов стоит перед ней. В его сухих глазах – боль. Елена Осиповна молча сжимает руку осиротевшего старого мальчика Лёди.

Потом она кормит его. Сидит, подперев щеку ладонью, и смотрит, как жадно ест проголодавшийся мужчина. Спрашивает с робкой надеждой:

– Ты надолго?

– Посмотрим. Пока что будем давать концерты для защитников Москвы.

Она рассказывает, что пришло письмо от Диты из Сталинабада – у них с Альбертом все хорошо. Это она нас успокаивает, вздыхает он, сейчас нигде не хорошо, но они там, в Таджикистане, хотя бы далеко от войны.

– Далеко… Лёдя, ты слышал про третью агитбригаду?

– Да, угодили в танковый прорыв… Корф, Руся Бригневич, Макеев, Холодов… Снаряды не разбирают – где солдат, где артист…

Они печально молчат, вспоминая павших коллег. Елена Осиповна меняет тему, сообщая, что Дита пишет: Альберт уже снял документальный фильм и ему обещают дать художественный. Тут-то Утесов вспоминает, что и он, между прочим, тоже вызван в Москву в качестве киноартиста. Неужели новый фильм, радуется Елена Осиповна. Ну, не совсем фильм – боевой киносборник.

В павильоне киностудии молодой режиссер вдохновенно объясняет, что намалеванная декорация изображает морскую стихию, на фоне которой Утесов должен сурово и мужественно исполнять песню с автоматом наперевес… Леонид Осипович перебивает его, мягко замечая, что он только что прибыл с фронта и там своих автоматов-пулеметов выше крыши, а солдатские сердца согревает что-то доброе, светлое, довоенное… Молодой режиссер несколько растерян. Но из кресла в углу павильона подает голос реактор – очередной «человек во френче»:

– Доброе, довоенное – это что, товарищ Утесов? Это – ваше «Гоп со смыком»? Так, насколько мне известно, вам это запретили. Причем еще до войны.

– Но послушайте…

– Нет, это вы послушайте! Военную песню извольте петь в военной форме!

Спорить бесполезно, и вот Утесов – уже в морской форме. Костюмерша поправляет на нем бушлат, тельняшку, бескозырку, а он ворчит:

– Накрахмалили тельник, как манишку… Морячки бы вас засмеяли!

Ассистент вешает ему на грудь автомат. Режиссер кричит в рупор:

– Артист готов?

– Готов, уже можно с кашей кушать, так готов! – продолжает ворчать Утесов.

– Камера! Мотор! Начали!

И как только вступает музыка, Утесов преображается. Брюзжание, недовольство, кислое лицо – все это мгновенно исчезает, и перед нами – героический защитник Родины, простой и отчаянный парень, одессит Мишка.

Эту песню Утесова подхватили тысячи, сотни тысяч таких же парней – Мишки, Васьки, Петьки, Андрюшки, которые покинули родные Одессу и Севастополь, Москву и Ленинград, Киев и Минск и ушли на большую войну, чтобы победить страшного врага и вернуться к родным очагам. Не было взвода и дивизии, эскадрильи и экипажа, где бы не знали и не любили эту песню. И когда бригада Утесова весной 1943 года снова поехала на войну – на Волховский фронт, конечно же, во всех концертах звучал эта песня.

Утесов с оркестром поют на палубе катера морских пехотинцев Балтийского флота:

Бравые морпехи дружно хлопают задубевшими на всех ветрах ладонями и скандируют:

– Спа-си-бо! Спа-си-бо!

Утесов перекрикивает рокот волн и свист ветра:

– Это вам, спасибо, хлопчики мои! Спасибо душевное, что вы отважно воюете! Наши воины уже прорвали блокаду Ленинграда, дали прикурить фашистам в Сталинграде, и скоро, очень скоро вы погоните фашиста аж до самого его логова! Ура!

Победное «ур-р-ра-а» раскатывается над свинцовыми волнами Балтики.

А военная агитбригада продолжает свой путь. Артисты с инструментами направляются к машине, возле которой морячок-водитель заливает в бак горючее. При виде Утесова он поспешно обтирает руки ветошью и широко улыбается:

– Здрасьте! А это я!

Утесов понимающе кивает:

– Одессит Мишка.

Шофер удивляется:

– Откуда вы знаете?

– А я, хлопчик, получил уже двести шестьдесят два письма от Мишек-одесситов!

– Ха! Так то ж все липовые! А я – настоящий! Я, когда вашу песню услышал, прямо чуть не заплакал. Там же ж все про меня. Я в Одессе-маме оставил родную мать, я там Нюрочку, любовь мою оставил… И я туда еще вернусь!

– Конечно, вернешься, обязательно.

Мишка помогает загрузить в машину актерское имущество. И грузовик трогается в путь. Мишка весело вертит баранку, беседуя с рядом сидящим Утесовым.

– А когда я вернусь, вы приезжайте до меня в гости. Ланжероновская, дом пять, там все скажут, как меня найти… Приедете?

– А как же, первые после войны гастроли – в Одессе.

– Тогда я со свадьбой дождусь вас – будете у меня свидетелем. Не откажетесь?

– Сочту за честь! Но из-за меня откладывать свадьбу не советую…

Если любовь настоящая, подождет! – упрямится Мишка. – А она – настоящая, вот я вам сейчас личность покажу…

Он достает из кармана гимнастерки завернутую в бумагу фотографию, бережно разворачивает ее, показывает Утесову и ревниво следит за выражением его лица.

Утесов возвращает ему фото со вздохом:

– Эх, если бы я не был женат!

Мишка расплывается в довольной улыбке.

Вдруг спереди и сзади машины земля взлетает фонтанами, грохочут взрывы. Артисты выскакивают из машины, кто-то прячется под нее, кто-то бежит на обочину – укрыться во рву. Утесов падает рядом с Мишкой. Страшный взрыв засыпает обоих землей. И сразу становится тихо.

Первым шевелится Утесов, отряхивается от земли, с трудом садится, смотрит на шофера. Мишка безжизненно неподвижен.

На летном поле – два истребителя. Их фюзеляжи украшает надпись: «ВЕСЕЛЫЕ РЕБЯТА». На крыле одного из них стоит Утесов. Он привез летчикам этот подарок – «ястребки», построенные на средства, заработанные его оркестром.

В своем партиотическом порыве утесовские музыканты были не одиноки – весь советский народ отдавал что мог для помощи Красной Армии. У пунктов приема Фонда обороны выстраивались очереди женщин и стариков, они несли самое дорогое: золотые колечки, серьги и цепочки, столовое серебро и часы, нательные крестики, царские червонцы и советские рубли, которые припасали на черный день, но теперь всем сердцем понимали, что этот черный день настал.

Православная церковь тоже призвала своих прихожан помочь Родине. Между прочим, церковь тогда даже не являлась юридическим лицом, но митрополит Сергий послал телеграмму Сталину с просьбой открыть церковный счет помощи фронту, и Сталин это разрешил, тем самым как бы легализировав церковь. На деньги православных прихожан были построены авиационная эскадрилья «Александр Невский» и танковая колонна «Дмитрий Донской».

В 1943 году после долгой переписки, просьб и отказов, наконец, было разрешено вернуться из эмиграциии Александру Вертинскому. Великий артист привез на родину вагон медикаментов для фронта.

И вот, Утесов, перекрывая свист ветра в чистом летном поле, кричит с крыла самолета:

– Эти боевые машины – наш вам подарок! Артисты не умеют стрелять, не умеют водить танки и самолеты… Но мы собрали, что заработали, и вручаем эти штурвалы в ваши надежные руки. А наше оружие – музыкальные инструменты. И пусть наши песни сопровождают вас, когда вы полетите бить фашистов!

Летчики стаскивает Утесова с крыла и начинают его качать.

– Я ж рассыплюсь! – смеется он, взлетая к небу. – Отпустите старичка!

Его бережно возвращают на землю. И он серьезнеет:

– Вы слышали песню «Одессит Мишка»? Так вот, этот Мишка… ну, пусть не тот самый, а один из многих геройских хлопцев… погиб на моих глазах. Он был простой матрос и очень хотел вернуться домой, к родной маме, к любимой девушке. Но уже не вернется. Я вас очень прошу, отомстите фашистским гадам за Мишку-одессита и обязательно вернитесь к тем, кто вас ждет!

Новый 1944 год Утесовы встречают в московской квартире. За столом – Леонид Осипович, Дита, Альберт, музыканты оркестра. Утесов встает с бокалом в руке. За ним встают и остальные. Он предлагает выпить за уходящий сорок третий год – год военный, год тяжелый. Появляется Елена Осиповна с блюдом пирожков и удивляется: чего это все выстроились. Дита объясняет: мы провожаем старый год. Елена Осиповна строго возражает, что они рано начали прощаться со старым – до нового еще целых полчаса. А пока надо кушать пирожки. Альберт пытается сопротивляться теще:

– Но мы ведь уже все встали…

Елена Осиповна пресекает попытку бунта зятя:

– Как встали, так и сядете! А пирожки уже стынут.

Утесов находит компромисс: провожаем старый год и закусываем пирожками. Тут Елене Осиповне крыть нечем, и муж продолжает свой тост:

– Да, год был тяжелым военным годом… Но он принес великий перелом – Сталинград сломал хребет фашистской гидре! И подарил нам надежду на скорую и окончательную победу. Вот с надеждой на нашу победу давайте и проводим уходящий сорок третий!

Все выпивают. А Елена Осиповна напоминает:

– Пирожки!

Впрочем, напоминание излишне – все и так набрасываются на угощенье. Трубач признается дорогой Елена Осиповне, что он уже пятнадцать лет трудится в оркестре Утесова вовсе не из-за музыкальных фантазий Леонида Осиповича, а исключительно из-за ее пирожков.

– И рыбы фиш! – уточняет Пианист. – Подчеркиваю: и рыбы фиш!

Гитарист предлагает немедленно выпить за Елену Осиповну. И все немедленно выпивают. Раздается звонок в дверь.

– Дунаевский? – радостно предполагает Дита.

– Нет, он встречает у Лебедева-Кумача, – возражает Елена Осиповна.

От Дуни можно ожидать любых сюрпризов, – Утесов встает. – Без меня не пейте!

Он уходит открывать.

На пороге – заснеженные с головы до ног девушка и молодой человек с чемоданом. Утесов улыбается:

– Дед Мороз и Снегурочка? Но мы не вызывали, наверное, ошиблись адресом…