Читать книгу Истории для кино - Наталия Павловская - Страница 7

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Юбилейный вечер Утесова продолжается.

Среди поздравляющих деятели искусств перемежаются с представителями общественных организаций. После Аркадия Райкина и Зиновия Гердта на сцене появляются представители МИДа – пожилой сухопарый чиновник и молодая симпатичная женщина.

– Уважаемый товарищ Утесов! – торжественно начинает чиновник. – Разрешите от имени Министерства иностранных дел Союза Советских Социалистических республик зачитать официальную ноту…

Утесов перебивает с усмешкой:

– Только учтите: у меня с детства плохо с нотами – музыкальную грамоту я прогуливал!

Реплика не по сценарию сбивает чиновника, он ищет нужное место в бумажке.

Симпатичная спутница приходит на помощь:

– Дорогой Леонид Осипович! Наша нота очень простая: вы назначаетесь чрезвычайным и полномочным представителем Одессы во всем мире!

Зал аплодирует. Утесов уточняет:

– Чрезвычайный и полномочный – это вроде как посол?

– Совершенно верно – посол, – серьезно подтверждает чиновник.

А женщина-коллега улыбается:

– Да, Леонид Осипович, минуя все предыдущие ступени карьеры дипломата, вы сразу получаете звание посла.

– Почему же – минуя? – удивляется Утесов. – Нет, это просто повышение по службе. Я ведь уже ношу звание консула.

– Как… консула? – теряется чиновник.

Утесов радуется, как ребенок:

– А-а, у нашего МИДа не так уж хорошо работает разведка! – И объясняет залу: – Понимаете, мои земляки-одесситы давно называют меня консулом. Консулом одеколона.

– Одеколона? – еще больше теряется мидовец.

– Да, консул одеколона – то есть одесской колонии. На всем свете!

Зал смеется. Мидовцы вручают Утесову грамоту. Он целует ручку даме.

– Одесситы все такие галантные? – улыбается она.

– Абсолютно! Вся Одесса – от семи до семидесяти! – И спохватывается: – Нет, и после семидесяти – тоже!

Зал опять смеется, аплодирует.

А Утесов, подхватывая одесскую тему, направляется к микрофону:

ОДЕССА, ЛЕТО 1912 ГОДА

Да, это все Одесса – и старый порт, и трамвай на шестнадцатую станцию Аркадии, и улочки Молдаванки и Пересыпи, и Французский бульвар, и Греческая площадь, и пляжи Ланжерона, и конечно – море, море, море…

Лёдя, радостно перепрыгивая через ступени лестницы и не замечая ее крутизны, поднимается от порта на Николаевский бульвар. В руке его – большой бумажный рулон.

В этом радостном порыве Лёдя влетает в дом, где мама Малка штопает носки, натянув их на деревянный грибок, а папа Иосиф собирает на столе бумаги в свой рабочий саквояж. Лёдя на глазах онемевшего папы перебрасывает его саквояж со стола на стул, а вместо него раскатывает на столе бумажный рулон. Это – театральная афиша. И с театральным же широким взмахом руки Лёдя заявляет:

– Вот! Любуйтесь! И гордитесь сыном!

Папа с мамой недоуменно переглядываются.

– Что это? – обретает дар речи папа Иосиф.

– Читайте! Нет, я сам прочту! «Интермедия „Разбитое зеркало“, денщик – Леонид Утесов»!

– Малочка, ты что-нибудь понимаешь? – жалобно интересуется папа.

– Я понимаю, Йося, что наш сын нездоров своей больной головой, – ставит диагноз мама Малка.

Боже ж ты мой! Бедный Лёдя так долго – можно сказать, всю свою семнадцатилетнюю жизнь – готовился к этой минуте, предвкушал театральный триумф, ожидая от любимых, но не веривших в его актерскую звезду родителей, прозрения и понимания, а возможно – и восторга, и очень даже может быть – аплодисментов… Но вместо всего этого – медицинский диагноз.

– Мама! Папа! Ну, о чем вы… Это же я, это – мое имя на афише театра!

Папа Иосиф меняет пенсне на домашние очки с веревочкой, изучает афишу:

– Тут написан какой-то Леонид Утесов… Но я не знаю, кто такой этот Утесов… Леонид…

– Это мой сценический псевдоним! Так делают все настоящие артисты!

– Артисты – возможно. Но я знаю, что моего сына зовут Лазарь Вайсбейн, и что он никакой не артист, а едет работать к дяде Ефиму в Херсон. Вот что я знаю.

– Но папа…

Что – папа? Вайсбейн, чтоб ты знал, в переводе на ваш гойский язык означает – «белая кость». И это звучит гораздо лучше, чем какой-то паршивый утес!

Папа Иосиф сбрасывает со стола афишу и водружает на ее место свой саквояж.

– Я не хочу ехать к дяде Ефиму! – упрямо заявляет Лёдя. – Я работаю в театре!

В разговор наконец, вступает мама:

– Да? Ты работаешь в театре? И за эту работу ты имеешь деньги? Значит, когда я пойду на Привоз, мне взять на продукты у тебя?

– Пока нет, но…

– Что «но»?

– Но я же только начал…

– А кушать ты еще случайно не кончил?

Лёдя уныло молчит. Мама указывает на афишу:

– Передай этому… Утесову, что человек должен не кривляться перед публикой, а иметь в руках хорошую профессию, с которой можно кушать свой кусок хлеба!

В славном городе Херсоне, в лавке «Ефим Клейнер. Скобяные товары и садовый инструмент» – идеальный порядок и четкая иерархия расположения на прилавках и на полках лопат, топоров, молотков, замков, пил, кос…

Дядя Ефим – в отличие от щуплого и суетливого двоюродного брата Иосифа – весьма дородный и неторопливый. Сунув большие пальцы в проймы жилета, а остальными пальцами похлопывая себя по груди, он поучает уныло торчащего за конторкой племянника Ледю:

– Торговля – дело такое: ушами не хлопай, а то выгоду упустишь. К примеру, заходит человек, смотрит товар, а ты примечай, как он смотрит. Если он сразу молоток берет и к руке примеряет, значит – мастеровой, знает-таки, что ему нужно. А если является и спрашивает: «И где тут у вас молотки?», так с этого швицера можно двойные гроши слупить.

– Но это как-то нечестно, – подает голос Лёдя.

– А чего ж нечестного? Пускай ума-разума набирается. Или вот еще… Покупатель интересуется: «В какую цену, допустим, фунт этих крючков?» Ты говоришь: рубль. И ждешь… Если он не дрогнул, продолжаешь: рубль раньше стоил, а это новая партия – по рублю с гривенником. И опять выжидаешь… Если он снова не дрогнул, заканчиваешь: по рублю с гривенником за штуку!

– Я так не смогу-у! – стонет Лёдя.

– Сможешь. – Дядя Ефим поднимает указательный палец: – Коммерция!

Завершив свое наставление, дядя Ефим уходит обедать – это святое. Конечно, он зовет с собой и Лёдю, но тот с благодарностью отказывается – честно говоря, ему сейчас кусок в горло не полезет.

Оставшись в лавке один, Лёдя бесцельно бродит вдоль полок, заглядывает во все углы, не находя ничего интересного.

Но, возвращаясь к прилавку, Лёдя случайно задевает пилу. Пила дрожит, поет. Лёдя прислушивается к голосу пилы. Берет лезвие косы, проводит им по зубьям пилы, извлекая диковинные звуки. Потом, довольно улыбаясь, берет молоток, отбивает ритм на днище медного таза. Улыбка Лёди становится шире. Он азартно мечется по всей лавке, извлекая какофонию звуков из лопат и серпов, ножниц и совков.

В лавку заглядывает селянка в клетчатом платке. Увидев безумствующего Лёдю, она быстренько ретируется.

А он ее даже не замечает, он продолжает играть на скобяных инструментах, и какофония звуков постепенно складывается в довольно четкий ритм. Лёдя счастливо смеется.

Входит мелкий мужичонка. Поначалу при виде беснующегося Лёди он тоже пятится на выход, но затем осеняет себя крестным знамением и подает голос:

– Хозяин, мне бы гвоздей…

– Хозяина нет! – Лёдя не отрывается от своего музицирования.

– А будет когда?

– Часа через два.

Пожав плечами, мужичонка уходит. А Лёдя в найденном им ритме начинает выплясывать чечетку.

Но покоя ему нет – является мастеровой в картузе, с холщовой сумке через плечо. Этот совершенно не реагирует на странное поведение Лёди и спокойно сообщает:

– Мне треба молоток!

– Хозяин будет через два часа.

– Не, мне треба сейчас.

– Так нету хозяина, иди, иди! – отмахивается Лёдя.

– А ты что тут робишь, если хозяина нет? Ты, что ли, грабитель?

Озадаченный этим нелепым предположением, Лёдя, наконец, прекращает свое занятие.

– Молоток мне треба! – напоминает мастеровой. – А еще шурупов. Больших – фунт, а малых – два.

– Ну, надо – бери! – разрешает Лёдя.

Мастеровой идет к полкам, по-хозяйски отбирает нужный товар и сваливает его на прилавок перед Лёдей. Лёдя чешет в затылке:

– А сколько…

– Цены мы знаем, – заверяет мастеровой.

Он шевелит губами, что-то подсчитывая, и выкладывает на прилавок пятирублевую купюру. Лёдя растерянно смотрит на деньги, не зная – много это или мало за набранный товар. Мастеровой, уловив его сомнения, гарантирует:

Как в аптеке!

И, загрузив покупки в свою холщовую сумку, уходит.

Лёдя кладет купюру в расходно-приходную книгу и тоскливо смотрит в окно. За окном синее небо, в котором свободно парят какие-то пернатые.

Лёдя решительно вырывает из книги разлинованный под дебет-кредит лист, и размашисто пишет:

Не сердитесь, дядя Фима! Соловей в неволе не поет! Долг верну, когда стану настоящим артистом. С почтением. Лёдя.

Он сует в карман пятирублевую купюру и уходит. Но от дверей возвращается, тщательно зачеркивает «Лёдя» и подписывается: «Леонид Утесов».

И вновь счастливый Лёдя летит на крыльях надежды по дорогим его сердцу одесским улицам.

Французский моряк в шапочке с помпоном ведет под ручку размалеванную девицу в чуть не лопающемся на ее крутых бедрах шелковом платье. Рука морячка скользит все ниже вдоль спины девицы. А девица тормозит своего спутника у витрины ювелирного магазина и просит сделать ей подарочек – вон тот браслетик. В ответ француз только страстно стонет:

– О, шарман! Шарман!

Девица канючит, складывая губки бантиком:

– Ну, что завел шарманку! Купи мне браслетик!

Француз непонимающе смотрит на нее. Лёдя, наблюдавший эту сценку со стороны, решает вмешаться на французском языке – все-таки учеба у Файга принесла свои плоды.

– Месье, понимаете, мадмуазель желает браслет…

Моряк отвечает тоже по-французски:

– Я все понимаю. Но, к счастью, она не понимает, что я понимаю!

И тут девица неожиданно взрывается и выдает на вполне сносном французском:

Да все я понимаю, придурок! Думаешь, такой умный, облапошишь бедную девушку? Вот тебе!

Девица складывает и демонстрирует французу мощный кукиш и гордо удаляется к трамвайной остановке.

Лёдя и моряк переглядываются и произносят растерянным хором:

– Шарман!

Француз, озадаченно покачивая головой, уходит по улице. А Лёдя заскакивает в проходящий мимо трамвай.

Девица уже стоит в вагоне. Увидев Лёдю, усмехается:

– Ну че, шарман – держи карман? Все лягушатники – жадины!

Лёдя выдавливает из себя комплимент:

– А вы неплохо владеете французским.

– Йес. Оф корс.

– И английским? – удивляется Лёдя.

Девица насмешливо щурится:

– Красота моя, ты столько девочек не целовал, сколько я языков знаю!

– Откуда?

– От верблюда! Дуся, это ж Одесса… У нас в порту – весь земной шарик, и этот шарик каждый день хочет поговорить с девушкой за тепло и ласку!

К ним подходит кондуктор:

– Проезд оплачиваем…

Девица лезет в сумочку и меняется в лице:

– Кошелек! Сперли кошелек! Да когда ж успели?!

– Шо вы хотите – это ж Одесса! – объясняет кондуктор, но настойчиво повторяет: – Проезд оплачиваем.

Лёдя видит, как к выходу торопливо пробирается рыжий детина, пряча в карман лакированный кошелечек.

– Стой! Стой, ворюга!

Лёдя бросается за здоровяком. Трамвай останавливается. Детина выскакивает, за ним выскакивает и Лёдя. Он бежит за вором. Тот – за угол. Лёдя – за ним. И оказывается в каком-то переулке.

Лёдя растерянно оглядывается. Детины нигде нет. А из подворотни появляется мужская фигура в плаще, шляпе, с тростью в руке, затянутой в перчатку. И вежливо, но с ощутимой угрозой интересуется:

– И что это вы хочете от маленького мальчика?

Набалдашником трости мужчина сдвигает шляпу на затылок. Взгляд его не сулит ничего доброго. Но Лёдя приглядывается и расплывается в радостной улыбке:

– Михаил!

Мишка Винницкий с Молдаванки, а теперь – Мишка Япончик, повзрослевший и шикарный, тоже недоуменно приглядывается к Лёде и в свою очередь узнает его:

– Ха! Это ты, что ли? Шкет сопливый, что на Чумке у фраерка гроши отборол и заморышу отдал?

– Я!

Япончик снисходительно усмехается:

– Как не было с тебя толку, так и нету! Ай-ай, у марухи лопатник помыли, так ты уже тут… Какие мы благородные!

Лёдя только вздыхает в ответ.

– Ладно, не журысь! Слово Япончика: нравишься ты мне! Иди, гуляй!

– Спасибо… А деньги?

Япончик хмурит брови:

Ша, телячьи нежности закончились! Какие деньги? Если б тут здесь не я, так мои мальчики тебя бы вообще в расход списали. Держи петуха!

Япончик, стащив перчатку, протягивает руку, и Лёдя пожимает ее.

Он понуро выходит из переулка к трамвайной остановке. А там его поджидает девица и сгребает в объятия.

– Та что ж ты такой дурень! Я ж волновалася! Ты ж такая фитюлька – я думала, тебя уже насмерть убили!

Обиженный Лёдя вырывается из ее объятий и фанфаронит:

– Меня? Убили? Смешно сказать, не то что слушать! Да я ж французской борьбе обучался… Я с них все выбил!

– Молодчик! – радуется девица. – Так давай денежки!

Лёдя оторопел, про это он как-то не подумал. Но надо выкручиваться.

– А сколько там у вас… было?

– Двадцать копеек.

Лёдя лезет в карман, выкапывает на свет божий мелочь – все, что осталось от денег, взятых у дяди Ефима в долг под будущую актерскую славу, и пересчитывает монетки на ладони. Но девица оказывается шустрее его в устном счете:

– Девятнадцать! От босяки! Копейку таки зажали!

Она сгребает монеты к себе в сумочку и осыпает Лёдю лавиной страстных поцелуев. Лёдя опять пытается освободиться из ее объятий. А девица сама вдруг прекращает бурное изъявление благодарности:

– Слухай, ты сбегай – может, они тебе и кошелечек мой вернут? Хороший же был кошелечек…

Лёдя не успевает ответить на эту наглость, как лицо его вытягивается от ужаса: к трамвайной остановке идет папа Иосиф со своим неизменным саквояжем в руке. Увидев Ледю в объятиях вульгарной девицы, папа останавливается, как громом пораженный. Отец и сын смотрят друг на друга. Девица, почуяв неладное, бочком-бочком исчезает. А папа растерянно бормочет:

– Лёдя?.. Как же ж так?.. Лёдя?..

Ничего удивительного, что дома Лёдю опять ждет грандиозный скандал. Папа Иосиф уже не бормочет, а гневно мечет тирады о том, что Лёдя – не сын Рокфеллера, и что поэтому он не может себе позволить кататься туда-сюда, Херсон-Одесса, швыряя деньги на ветер, да еще – совсем стыд! – чужие деньги дяди Ефима, и что вообще это какое-то божье наказание: в семье все люди как люди, а этот – артист!

Брат Михаил не ругает младшенького, а просто кивает в такт справедливым речам папы и выражает свое молчаливое презрение к уроду в семье. При этом он аккуратно вешает свой новенький – белый в синюю клетку – костюм на плечики, отряхивает его щеткой, смахивает пальцем никому не видимую пылинку, и помещает костюм в шкаф.

Это дает все основания папе указать на Михаила перстом и потребовать, чтобы Лёдя брал таки пример с брата: у него хорошая работа и от всех уважение, вот, на новый костюм себе накопил. Лёдя бурчит, что ему не нужен никакой новый костюм, что у него еще старый костюм – совсем как новый. Но папа пресекает все эти попытки уйти от сути проблемы и ставит вопрос ребром: в лавке Лёдя работать не хочет, а что же он хочет?

Лёдя, недолго думая, сообщает, что он хочет учиться на скрипке.

Брат Михаил лишь презрительно хмыкает и выходит из комнаты. А Лёдя, не обращая внимания на образцового брата, сам себя распаляет этой неожиданно для него самого возникшей идеей: да, он будет учиться на скрипке, и он выучится, и будет давать концерты, причем не только в Одессе, но и гастролировать – Москва, Париж…

Мама Малка, на протяжении всего разговора невозмутимо гладившая белье, ставит утюг, как точку, и сообщает:

– За Париж – я не знаю, а похорон и свадеб на век этого скрипача хватит. Нехай идет учиться к маэстро Гершбергу – он недорого берет…

Сосед по двору маэстро Гершберг, под дверью которого, слушая его скрипку, засыпал трехлетний Лёдя, действительно был известен тем, что брал за свои уроки по-божески и готов был начать обучение в любом возрасте.

Великовозрастный Лёдя изучает музыкальное ремесло у Гершберга в компании трех мальчиков в бархатных курточках и коротких штанишках. Все устроились на детских стульчиках, и Лёдины коленки – на уровне ушей.

– Дети мои, – вещает Гершберг, – основа музыки – это ноты…

– А, ноты! – отмахивается Лёдя. – Музыка – это чувства!

Маэстро снисходительно смотрит на него поверх очков:

– Без нот, дети мои, вы не сыграете никакого даже «Собачьего вальса».

В комнату заглядывает жена маэстро:

– Сема, там пришли! Еще одна сумасшедшая мамаша с худосочным дитем!

Гершберг выходит, бросив на прощание:

– Занимайтесь, дети мои!

Мальчики, уставившись в пюпитры, играют скрипичные этюды. А Лёдя, пытаясь разобраться в нотах, чешет в затылке:

– Китайская грамота! – И просит одного из мальчиков: – А ну, вундеркинд, сбацай этот этюдик!

Мальчик смотрит в ноты Лёди и играет.

– Ну-ка, ну-ка, – прислушивается Лёдя. – Так, что ли?

И довольно точно повторяет на своей скрипке услышанную мелодию. Мальчик показывает смычком в ноты.

– Все правильно, только тут не «до», а «до-диез».

– А, диез-шмиес! Лучше скажите, мне, хлопчики, кто из вас умеет барабанить?

Мальчики недоуменно переглядываются.

– Понял, шлемазлы! Барабанщик буду я. Мы сейчас сыграем, как на пляже в Аркадии!

Один из вундеркиндов робко возражает:

– А мама говорила, что я буду играть в консерватории.

– Ну, нехай в консерватории. Но в Аркадии!

Гершберг ведет по коридору мамашу в шляпке с цветами на полях и чистенького мальчика с набриолиненным пробором. Маэстро рисует перед гостями радужную картину:

– Сейчас вы будете иметь возможность наблюдать мой академический процесс. Предупреждаю: чтобы овладеть мастерством, нужна строгая дисциплина. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина!

Мама согласно и радостно кивает, сын тоскливо втягивает голову в плечи. Гершберг распахивает дверь комнаты и застывает при виде бурного веселья. Лёдя изображает темпераментного дирижера, вундеркинды жизнерадостно наяривают на скрипочках, а Лёдя еще успевает барабанить ладонями на табурете.

У Гершберга глаза лезут на лоб. Прилизанный новичок радостно сияет. Возмущенная мамаша тащит его прочь из комнаты.

Тем временем во дворе появляется юноша-посыльный из гостиницы «Лондонская» – в нарядной ливрее, с вышитым золотом названием отеля на фуражке. Он подходит к вечному старичку, греющемуся на солнышке.

– Скажите, где живет господин Утесов?

– Нигде, – отвечает старичок.

– Что значит нигде?

– Это значит, что здесь такой нигде не живет.

– Странно… – Посыльный сверяется с запиской, которую держит в руке.

Во двор выходит соседка Розочка с тазом выстиранного белья на крутом бедре.

– Кого вы ищете, молодой человек?

Вечный старичок обижается:

– Какая разница, кого он ищет, если я его не знаю!

– Я ищу Леонида Утесова, – объясняет посыльный. – Но, наверное, я ошибся адресом.

– Нет, это Лёдька Вайсбейн ошибся! – заявляет Розочка. – Причем на всю голову! Идемте, я вас провожу…

Маэстро Гершберг беседует с мамой Малкой на террасе возле их двери. А Лёдя стоит, понурив голову – похоже, это его самая привычная поза и самое привычное занятие: выслушивать нотации за свои безобразия.

– Мадам Вайсбейн, ваш сын – способный мальчик, ничего не могу сказать. Он играет с чувством, у него есть темперамент… Но он не желает учить ноты! А ноты – это основа музыки! Без нот вы не сыграете даже «Собачий вальс»…

– Мне не надо никакой вальс! – обрывает его мама Малка. – Вы столько говорите, что я теряю нить… Вы мне просто скажите: Лёдя играет на скрипке?

– Конечно, играю! – влезает Лёдя.

– Играть – это одно, а музыкальная грамота – это другое! – возмущается маэстро. – Понимаете, мадам Вайсбейн…

– Не понимаю! Играть он умеет?

– Конечно, умею! – опять влезает Лёдя.

Гершберг только закатывает глаза. Появляется Розочка с тазом белья и следующий за нею посыльный. Розочка им любуется:

– Смотрите, кто до вас притопал! Чистый херувимчик!

– Вы – мадам Утесова? – интересуется посыльный.

– Боже упаси! – отшатывается мама Малка.

– Я, я Утесов! – кричит Лёдя.

Посыльный вручает ему конверт:

– Вас ждут в номере-люкс гостиницы «Лондонская» для важного разговора.

– Номер-люкс? «Лондонская»? – Розочка вопит на весь двор: – Аня! Анечка! Что я имею вам рассказать!

Из своего окна высовывается могучая жена мясника Аня:

– Если вы, Роза, про то, шо Моня-сапожник опять напился и опять побил жену Симу, так я уже в курсе…

Лёдя мечется по комнате, лихорадочно пытаясь сообразить, что же ему надеть для ответственного визита в «Лондонскую». Там, небось, очень важные господа, а его старый костюмчик, хотя и совсем еще как новый, но в общем-то уже совсем старый, не то что Мишкин… Лёдя, ни секунды не колеблясь, распахивает шкаф. Там висит новенький – синий в белую клетку – костюм брата Михаила.

И вот уже Лёдя в этом шикарном, хотя и висящем на нем, как на вешалке, костюме стучит в солидную, инкрустированную золотом и с золоченой ручкой дверь люкса гостиницы «Лондонская».

– Войдите! – откликается мужской голос.

Лёдя входит в богато обставленный номер, где компания хорошо одетых, холеных мужчин и женщин собралась за столом с шампанским и фруктами. Среди них выделяется очень толстый, неулыбчивый человек в парчовой жилетке, с золотой цепью на животе.

Лёдя слегка пятится, полагая, что не туда попал. Но ему распахивает объятия старый знакомый артист Скавронский:

– Что ты там топчешься, проходи!

Скавронский – как обычно, слегка подшофе – обнимает Лёдю и ведет к толстяку с цепью:

– Шпиглер, это юный талант, о котором я вам говорил!

Исаак Шпиглер, крещеный еврей, был известным антрепренером, владельцем театральной труппы «Буфф». Антреприза его бывала более удачной, бывала менее, но, независимо от суммы денег в кассе, толстяк всегда снимал лучший номер в лучшей гостинице города. Потому что он был уверен, что, как говорили в старой Одессе и как повторяют сегодня, «понты дороже денег».

Лёдя, подталкиваемый другом Скавронским, подходит к Шпиглеру, учтиво склоняет голову и представляется:

– Утесов. Леонид.

А Шпиглер безо всяких представлений указывает ему место за столом и задает вопрос в лоб:

– Петь умеете?

Лёдя не успевает открыть рот, как Скавронский отвечает:

– Я же говорил: у него бархатный голос!

Волоокая дама-вамп в ажурной шляпе, играя жемчужным ожерельем на груди, замечает:

– Вот и хотелось бы, Скавронский, услышать его голос, а не ваш!

Скавронский шутливо раскланивается:

– Как пожелаете, мадам Арендс!

– Мадмуазель, – кокетливо уточняет дама-вамп и оборачивается к Лёде: – Так что же, мы вас слушаем…

Лёдя благодарно улыбается ей, слегка задумывается и не находит ничего лучшего, чем затянуть шедевр, за который когда-то получил свой первый гонорар:

Шпиглер взмахивает пухлой рукой:

– Хорошо, хорошо! Только учтите: ничего оперного вам день грядущий не готовит. Так – водевильчики, куплетики…

– А я еще на скрипке могу, – сообщает Лёдя.

– Скрипки тоже не надо! Короче, вы желаете работать в нашем театре «Буфф»?

– В театре?! – Лёдя задыхается от неожиданности. – Желаю, да!

– Ваши условия?

– Условия?.. Мои?..

– Ну, не мои же, – смеется красавица Арендс, наблюдая мучения Лёди. – Шпиглер, дайте ему семьдесят, он милый мальчик.

– Семьдесят?! – изумляется Лёдя.

Скавронский под столом наступает ему на ногу. А Шпиглер ворчит:

Таких денег я платить не могу. Если он так хорош, как вам кажется, дам шестьдесят пять. И сейчас— аванс.

Шпиглер отстегивает Лёде из толстого портмоне несколько хрустящих купюр.

Лёдя обалдел от счастья. Такая сумма гонорара – из какой-то сказки. Последний раз он получил два рубля за выход со Скавронским в интермедии «Разбитое зеркало». А тут сразу: семьдесят… шестьдесят пять… целое состояние, дивный сон! Но самый прекрасный сон может легко обернуться совсем не прекрасной явью, и потому Лёдя поспешно, чтоб не передумали, исполняет ускоренную комическую пантомиму: нервно прячет деньги, не попадая в карман незнакомых брюк Михаила, энергично трясет пухлую руку Шпиглера, обнимает Скавронского и целует ручку Арендс.

Свободной – не целуемой – рукой актриса приглаживает Лёдины кудри.

– У вас красивые волосы… Знаете, Шпиглер, он подойдет на амплуа героя-любовника.

– Посмотрим, – ворчит толстяк.

– Вы убиваете меня, Жанна! – огорчается Скавронский. – Герой-любовник – это же я!

– Только на сцене… – томно замечает Арендс.

Лёдя раскланивается, как китайский болванчик, во все стороны:

– Спасибо! Спасибо! Всем огромное спасибо! – И спешит на выход.

Но его останавливает Скавронский:

– Лёдя! Потратьте аванс с пользой – купите себе фрак.

– Зачем? – удивляется Лёдя.

– Вам придется играть графов и лакеев. И те, и другие в водевилях ходят во фраках.

– Сейчас же куплю! – обещает Лёдя.

Арендс смеется низким хрипловатым смехом:

– И костюмчик купите. Этот вам не совсем впору…

Лёдя растерянно одергивает полы костюма брата.

А дома разъяренный Михаил мечется в нижнем белье: у него через час встреча с управляющим банка, а его замечательный новый костюм куда-то исчез. Папа Иосиф бессмысленно перерывает небогатый набор вещей в шкафу, как будто костюмчик мог затеряться в этом пространстве. А мама Малка лезет под кровать и достает оттуда скомканную одежду.

– Это Лёдька!

Брат Михаил воздевает руки к потолку:

– О, боже! Из-за этого шлемазла я погорю на службе! Скотина!

– Монечка, – укоряет папа Иосиф, – это все ж таки твой брат…

– Это не брат! Это наказание господне!

Если пройти по Тираспольской улице вверх до Старопортофранковской, то эта дорога приведет на площадь, которую одесситы называли «толчок» или «толкучка». И то, и другое наименование исчерпывающе описывало место, где с утра и до вечера толклись желающие продать и мечтающие купить. Причем и те, и другие проявляли гениальное умение торговаться – естественно, каждый в свою пользу.

Лёдя бредет вдоль ряда торговцев одеждой. Его окликает интеллигентного вида продавец:

– Мусье, что вы желаете приобрести?

– Фрак, – не без гордости сообщает Лёдя.

– О, фрак – это вам не пальто! – уважительно кивает интеллигент.

Его коллега – дядька попроще – немедля встревает в разговор:

– Какое пальто? Пальта нету.

– Что он говорит? – откликается третий продавец. – Он говорит, что у него нет пальта? Это прямо-таки смешно: не иметь пальта для такого милого студентика!

– Я не студент, – уточняет Лёдя.

Вот и я думаю, откуда у студента средства на такое шикарное пальто, как я имею предложить? Вот, с диагоналевой подкладкой дубль-фас! Прямо с Парижа! А ну, прикиньте, мусье…

Продавец набрасывает пальто на Лёдю, сдувая невидимые пылинки с видавшей виды одежки.

– Да не нужно мне пальто! – отбивается Лёдя.

Может быть, вы беспокоитесь, что оно станет вам слишком дорого? Так не волнуйтесь, мы договоримся! Яша, поможи!

Вдвоем с помощником продавец втискивает Лёдю в пальто.

– Да оно мне широко…

– И где?! – Продавец собирает в кулак пальто сзади. – А ну, попробуйте застегнуть.

– Не застегивается… Узко…

– А теперь? – Продавец отпускает пальто.

– Теперь – широко…

– Так я ж говорю: это не пальто, а сказка! Вам надо – оно узкое, не надо – широкое!

Лёде все-таки удается освободиться от пальто.

– Я хочу купить не пальто, а фрак!

– Что вы капризничаете, где я вам возьму фрак? Что у меня тут – оперный театр?

Лёдя спасается бегством из ряда верхней одежды и оказывается шляпном ряду. Его тут же цепляет торговец с широкополой шляпой из мягкого фетра:

– Вот эту вещь вы надеваете, так любой банк дает вам кредит! А ну, накиньте на головку!

Лёдя не удерживается и водружает роскошную шляпу на голову. А торговец отворачивается от него и приказывает мальчишке-посыльному:

– Бежи на склад, возьми еще партию этих шляп, скажи: забрали последнюю!

Затем он поворачивается к Лёде и озабоченно смотрит поверх его головы.

– Слушайте, а где тот жлоб, шо мерил шляпу?

Лёдя доверчиво клюет на простенькую приманку:

– Это же я…

– Нет, – качает головой продавец, – тот был такой простой парень…

– Да я это, я! – продолжает клевать на его удочку Лёдя.

Продавец отступает на шаг, картинно закатывает глаза:

– Не может быть! Князь, ей-богу, князь! В этой шляпе вы можете идти на прием к самому градоначальнику!

И дальше по толкучке Лёдя идет уже в новой шляпе.

Наконец он набредает на сидящих в тени под деревом старичка и старушку. Старушка держит на коленях облезлый страусовый веер и шелковые бальные туфли. Она спит. А над старичком на ветке дерева покачивается поношенный фрак.

– Сколько стоит фрак? – интересуется Лёдя.

– Сколько стоит? – вздыхает старичок. – Всю мою жизнь! – но потом все-таки уточняет: – Десять.

И начинается великая одесская торговля.

– Десять… чего? – удивляется Лёдя.

– Чего? Рублей! – оживляется старичок.

– А-а, я думал – копеек…

Лёдя делает вид, что уходит. Старичок его останавливает:

– Ну, пять!

– Чего?

– Рублей.

– Два!

– Чтоб вы были так здоровы за такие деньги!

– Хорошо, еще пятьдесят…

– Чего – пятьдесят?

– Копеек.

– Чтоб вы так ночью видели солнце!

– Могу дать еще рубль.

– Можете. Но на фрак вам не хватит.

– Ну, полтора.

– Давайте руку, и на четыре мы покончим!

– Я не знаю никакие четыре! Скиньте хоть рубль…

– Скидаю рубль. Но – пополам.

– Уже договорились!

Вспотевшие, но довольные торговлей партнеры производят обмен денег на фрак.

А старушка вдруг просыпается и кричит вслед уходящему Лёде:

– Купите веер, молодой кавалер! Хороший веер! Почти новый…

Дома мама Малка властно утихомиривает все еще бушующего Михаила:

– Прекрати геволт! Я тебе одолжу костюм у Бени-парикмахера.

Миролюбивый папа Иосиф радуется любому выходу из положения:

– Вот! У Бени таки справный костюм!

Но пойти к Бене мама не успевает – появляется сияющий, как новая монета, Лёдя в довольно странном наряде – фрак и широкополая шляпа. По мышкой у него бумажный сверток.

Папа с мамой застывают в изумлении. Михаил бросается к брату:

– Шлемазл! Где мой костюм?

Лёдя отдает ему сверток:

– На! Я такой фасон не ношу!

– Лёдя… а что это… на тебе? – лепечет папа.

– Что-что – фрак! Получил деньги – и купил.

– Какие деньги?.. Где ты их получил? – спрашивает мама.

– Ну, где я могу получить деньги? – Лёдя снисходительно улыбается такой наивности: – Конечно, в театре!

Провинциальная театральная жизнь начала века. Комедии и трагедии, драмы и водевили… Все страсти в них изображались крайне преувеличенно. Если слезы, то в три ручья, если смех, то до колик. И зрители откликались такими же бесхитростными, порой до примитива, но очень искренними эмоциями.

Лёдя впервые едет на гастроли – в поезде с театром «Буфф». Он уже ощущает себя своим в компании, собравшейся в купе. Ну, не совсем, конечно, на одной ноге с бывалыми актерами, но все же довольно свободно поддерживает разговор, удачно отвечает на их театральные байки своими одесскими анекдотами, а когда Скавронский протягивает ему бокал вина, Лёдя бокал принимает.

На это немедленно реагирует волоокая вамп Арендс:

– Что я вижу? Вы, наконец, решили стать испорченным мальчиком?

– Ваше общество пьянит сильнее, чем вино! – выпаливает Лёдя.

– Ого! – смеется актриса – Вы еще и выбиваетесь в донжуаны? Дамам следует вас опасаться!

Нет, все-таки светская львица, от одного взгляда которой Лёдя то бледнеет, то краснеет, а в общем – любовно млеет, ему пока что не по зубам. Он смущается и, не умея еще фехтовать репликами в подобных беседах, принимает традиционное спасительное решение – выпивает бокал до дна.

А вниманием компании завладевает лохматый мужчина:

– У нас поставили Белохолмского. Одно представление, второе, пятое… Автор прибегает в дирекцию и кричит: «Вы что, нарочно мою пьесу в репертуар ставите, когда публики нет?»

Слушатели смеются. А лохматый продолжает:

– А как-то Костя с Володей поссорились. Костя говорит: «Как ты смеешь всем говорить, что я – бездарь!» А Володя ему: «Ну, извини, я не знал, что это – твоя профессиональная тайна!»

Все опять смеются. Арендс, подсаживается поближе к Лёде. Он спрашивает у нее шепотом:

– А кто эти… Костя и Володя?

– Станиславский и Немирович-Данченко, – шепчет она в ответ.

Лёдя изумленно косится на лохматого:

– А кто же он? Тоже режиссер?

– Берите выше! Это Коля Литвинов, по прозвищу Пушок. Про Станиславского он, конечно, привирает, но Пушок – тоже важный человек. Суфлер!

– Суфле-ер, – пренебрежительно тянет Лёдя.

– Наивный юноша, от суфлера очень многое зависит. Каждые два дня – новая пьеса, выучить роль наизусть – никакой возможности. А суфлер подскажет… или нет. Так что постарайтесь ему понравиться.

– Я бы предпочел понравиться вам! – восклицает Лёдя.

Арендс смеется своим волнующим хрипловатым смехом. В купе заглядывает сморщенный старичок:

Коллеги! Нельзя ли потише? Некоторые люди в это время уже отдыхают!

Изложив свое требование скрипучим голосом, старичок удаляется.

Арендс предупреждает очередной вопрос Лёди:

– Это наш куафер.

– А кем работает… Куафер?

– Куафер – не фамилия, а как раз работа. – Арендс безо всякого стеснения треплет вихры Лёди. – Вот когда он завьет вам волосы так, что до старости не распрямите, тогда и поймете, кто такой куафер!

Шпиглер отбирает у Скавронского бутылку:

– Вам хватит!

– Да что вы, я – как стекло!

– Причем очень хрупкое. Если вы на гастролях разобьетесь…

– Исключено! Я же кремень!

– Стекло… Кремень… Да будьте вы просто человеком! – устало вздыхает Шпиглер.

Потом в отдельном купе происходит то, что рано или поздно должно было произойти. Лёдя барахтается в шелковом и кружевном ворохе платья Арендс. Она смеется хрипло и призывно:

– Мальчик… Милый мой мальчик… Погоди, я сама, сама расстегну… Ой, осторожно, порвешь… Ну, иди же, иди сюда скорее…

Лёдя падает в объятия умелой искусительницы.

Не слишком большой, но и не малый, а главное – любимый театральными гастролерами город Кременчуг. Довольно много каменных домов, но по преимуществу деревянные, огороженные потемневшими заборами.

На одном заборе висит афиша:

Под афишей свинья сосредоточенно чешет бока о забор.

На сцену под аплодисменты выходят в финальном поклоне Скавронский – Отелло, Арендс – Дездемона, Ирский – Яго. А Лёдя в костюме шута стоит во втором ряду, где топчутся Кормилица, Эмилия и другие второстепенные персонажи бессмертной трагедии.

– Автора! Автора! – скандирует публика.

Артисты поклонились и ушли, а публика все требует:

– Ав-то-ра! Ав-то-ра!

Появляется Шпиглер и сообщает:

– Почтенная публика! Автор не может выйти, потому как он уже умер.

Наивная публика – та самая, любимцем которой, по утверждению афиши, является Шекспир, при известии о его кончине сочувственно затихает. Одна дама даже утирает глаза платочком.

За кулисами Шпиглер объявляет:

– Господа артисты! Завтра – водевиль «Игрушечка». Граф Шантерель – Ирский, граф Лоремуа – Утесов. Роли возьмете у Пушка.

Арендс, проходя мимо Лёди, волнующе шепчет:

– Жду вас после ужина…

– Да-да, конечно! Жанна, а кто этот граф Лоремуа?

– Обыкновенный рамоли.

– Рамоли?..

– Ну, противный старикашка, лет под восемьдесят…

– Восемьдесят?! – ужасается Лёдя.

Да, но он очень любит хорошеньких молоденьких девушек, – Арендс взмахивает газовым шарфиком Дездемоны перед носом Лёди, – и совершенно равнодушен к хорошеньким молоденьким мальчикам!

Она удаляется, оставляя юношу в полном недоумении.

Весь день Лёдя проводит в муках: как ему, мальчишке, играть восьмидесятилетнего старика? Он усиленно горбится, ходит шаркающими мелкими шажками, прихрамывает, пытается бормотать невнятным старческим голосом, потом решает, что граф подслеповат, и принимается ходить по комнате, натыкаясь на предметы.

Так ничего и не придумав и придя от этого в отчаяние, Лёдя вечером перед спектаклем надевает фрак с черной бабочкой и усаживается в гримерной, безнадежно глядя на себя в зеркало. Потом сжимает лицо, чтобы оно покрылось морщинами, но, разумеется, как только он убирает руки, лицо снова разглаживается.

Входит старичок-куафер и подает Лёде парик-лысину. Лёдя вертит его, не зная, что с ним делать. Куафер отбирает парик и умело водружает его на голову Лёди.

– Спасибо! – облегченно благодарит юноша.

– Учитесь обходиться сами, – скрипит куафер. – Мое дело – только приготовить парик. И смените бабочку!

– Зачем?

– Бабочка отличает графа от лакея. У лакея она – черная, у графа – белая.

– Спасибо! – еще горячее благодарит Лёдя.

А куафер неожиданно улыбается, и голос его теряет скрипучесть:

– Не волнуйтесь. У каждого бывает первая роль.

Он уходит, а в гримерную вбегает тоже молодой, но более опытный актер Ирский, играющий второго графа.

– Ты чего не гримируешься? До начала – полчаса!

– Сейчас, сейчас, – бормочет Лёдя.

Ирский принимается за грим. Лёдя не в силах признаться, что не умеет этого делать, и находит спасительный выход – просто повторяет все то, что делает партнер.

Ирский рисует морщину на лбу. Лёдя рисует такую же.

Ирский наводит чахоточный румянец на щеки. Лёдя поступает так же.

Ирский приклеивает кудрявые бачки. Лёдя делает то же самое.

А потом на сцене появляются внешне абсолютно одинаковые, как близнецы, два графа – два старичка на полусогнутых дрожащих ногах.

Публика в зале смеется уже только от одного этого сходства.

Пушок в суфлерской будке хихикает и показывает артистам большой палец.

И Арендс – в роли горничной – с трудом удерживает смех, пряча лицо в бутафорском букете, который она несет к столику с вазой.

– Ах, какой милый розанчик! – блеет Лёдя, граф Лоремуаль

– Это не розанчик, ваше сиятельство, это, изволите видеть, ромашки! – кокетничает Арендс.

– О да, ромашки, какие ромашечки! – Лёдя наводит лорнет на вырез платья Арендс, тоже украшенный цветочками.

– Ваше сиятельство, вы меня смущаете! – хихикает горничная.

– Это вы меня смущаете, моя милая! – напирает на нее граф.

– Что вы пристаете к моей горничной? – вмешивается второй граф, Ирский. – В вашем возрасте такие волнения вредны для здоровья!

– Какой возраст? – возмущается Лёдя. – Я моложе вас!

– Ах, на целых три часа! – насмешничает Ирский.

– Да, но за это время до вашего рождения я успел соблазнить мою кормилицу! – победно завершает Лёдя.

Благодарная публика хохочет.

А назавтра Лёдя носится по театру, размахивая местной газетой.

– Читали? – налетает он на Скавронского. – Вот: «Недурно играли Ирский и Утесов». Читали?

– Это успех, – снисходительно похлопывает его по плечу Скавронский.

Счастливый Лёдя бежит дальше. И тычет всем под нос газету.

В гримерной – куаферу:

– Вот, вот: «Недурно играли Ирский и Утесов»…

В суфлерской будке – Пушку:

– Недурно! Понимаете: не-дур-но!

Последний вариант Лёдя уже выпевает, как песню, в номере Арендс.

– Неду-урно-о игра-али И-ирски-ий и Уте-е-есов!

– Мальчик мой, ты так возбужден…

– Но это же первая в моей жизни рецензия! Первая!

– Да, нужно это отметить…

Обольстительная дама обвивает руками шею Лёди. Газета с первой рецензией падает на пол из его слабеющих рук.

Раз в неделю Шпиглер раздает жалование артистам. Вручает конверт и Лёде.

Лёдя отходит в сторонку, заглядывает в конверт, но жалование из его рук нагло выхватывает Пушок. Суфлер оценивает сумму и заявляет, что новоявленному премьеру совершенно необходимо отметить свою первую сценическую викторию.

Лёдя растерян, не зная, как отказать и без того вечно пьяному Пушку. Но скользнувшая к ним Арендс, как ни странно, поддерживает суфлера, убеждая Лёдю, что первый успех следует обмыть непременно. Лёдя предполагает, что они хотя бы сделают это втроем, но Арендс ссылается на разыгравшуюся у нее мигрень. И уже потом, наедине, напоминает Лёде то, что уже объясняла ранее: нельзя ссориться с Пушком, потому что от суфлера зависит очень и очень многое в спектакле. Так что надо потерпеть, милый Лёдя, надо потерпеть.

И Лёдя терпеливо выслушивает в ресторане, как уже изрядно захмелевший Пушок третий час травит свои байки.

– Иду я по Кузнецкому с Колькой, встречаю Пашку и Мамонта. Желаешь, говорят, с нами выпить? Только свернули на Дмитровку – на глаза нам Костя. Ты-то, говорит, как раз мне и нужен. И стал меня уговаривать: «Переходи в мой в театр! Ты же талантище!»

– Костя – это Станиславский? – догадывается Лёдя.

– А кто же еще!

– А Пашка и этот… Мамонт?

– Ясное дело: Орленев и Мамонт-Дальский.

– А Колька?

– Надоел ты со своими расспросами! Кто Колька, кто… Ну, считай – император Николай Второй!

Лёдя изумлен. Пушок машет официанту:

– Человек! Еще икры и водки!

Лёдя не без напряжения поглядывает на уже опустошенные графины и блюда. Пушок обнимает его за плечи.

– Ты – талант, какой редко встретишь! Поверь, я ведь всех знаю… Тебя ждет большая сцена! Пора, пора тебе в Москву, в Петербург…

Несмотря на явную алкогольную подоплеку этих комплиментов, Лёдя – как и любой тщеславный актер – принимает их за чистую монету и расцветает:

– Спасибо! Очень тронут вашими словами! Но я, увы, не могу в Москву…

– Что значит – не могу? Трусишь?

– При чем здесь трусишь… Черта оседлости.

– Какая еще к чертям черта!

– Ну, евреи не имеют права жить в больших городах.

– Все-все евреи? – удивляется Пушок.

– Кроме купцов первой гильдии, врачей, адвокатов… И проституток

В мутных глазах Пушка ощущается тяжелое движение мысли.

– Ну, для купца у тебя кишка тонка… Врач, адвокат – тоже… Выходит, тебе остается одно…

– Чего-о? – гневно приподнимается Лёдя.

– Ты что, что! – Пушок стучит себя кулаком по лбу. – Остатком ума тронулся? Я имею в виду, тебе остается одно: крестись – и езжай, куда хочешь!

– Нет.

– Почему? Бог-то один!

– Бог один, но и отец у меня один. Не могу я его предать. Да и врать не хочу – ни ему, ни себе! – Лёдя указывает пальцем в небо, а потом тычет себе в грудь.

Официант приносит заказ – икру и водку. Пушок наполняет рюмки и пьяно всхлипывает:

– Ты дурак! Но – благородный. Уважаю!

Суфлер залпом выпивает и от переизбытка чувств лезет целоваться с Лёдей. Но на полпути вдруг останавливается и вскидывает палец:

– Вспомнил! Ну да, точно! Мы же ставили в Жмеринке «Честь за честь».

Несмотря на опьянение Пушок не просто цитирует, а еще и актерски разыгрывает монолог героини: «Прости меня, бедная моя мамочка! Я зарегистрировалась как проститутка, чтобы поехать учиться в Петербург… Я хочу стать доктором, мое призвание помогать людям… И за эту высокую честь я жертвую своей честью!»

Пушок всхлипывает, роняет голову на стол и тут же издает могучий храп.

Официант подходит к Лёде:

– Я полагаю, счет следует подать вам?

Лёдя со вздохом лезет в карман.

На следующий день в театре дают водевиль «Теща в дом – все вверх дном».

Арендс – в пышных юбках купчихи – произносит реплику:

– Дорогой зятек, какой прекрасный нынче денек!

И выжидающе косится в суфлерскую будку. А там спит еще хмельной после вчерашнего Пушок, свесив голову на грудь. Актеры как могут тянут паузу.

– Да-а, день прекрасный… – говорит зять-Лёдя.

– Редко выдаются такие замечательные деньки… – вторит сосед-Ирский.

В суфлерскую будку врывается Шпиглер, трясет Пушка, тот вскакивает, не понимая, что происходит, и листки с текстом пьесы рассыпаются по полу. Пушок и Шпиглер ползают на четвереньках, сталкиваясь лбами, и собирают пьесу.

На сцене Лёдя пытается как-то двинуть действие дальше:

– А мама-то упала с балкона! – И добавляет безнадежно: – Причем в такой прекрасный денек…

Публика смеется. А на сцене снова тягостная пауза.

Тем временем Пушок, собирая страницы, опять сталкивается лбом со Шпиглером, и вскрикивает:

– Черт, ну, что за дурацкий день сегодня!

Ирский, обрадовавшись поданной суфлером реплике, послушно повторяет за ним:

– Черт, ну что за дурацкий день сегодня!

– Да, совершенно дурацкий! – вторит ему Лёдя.

И опять на сцене пауза.

Шпиглер находит нужную страницу, сует ее Пушку и уходит. А Пушок радостно восклицает:

– Нашел восемьдесят третью страницу – играйте!

– Нашел восемьдесят третью страницу – играйте! – звонко объявляет Ирский.

Арендс и Лёдя смотрят на него, как нас сумасшедшего.

А Пушок, желая смочить пересохшую глотку, хватает стакан, но тот пуст.

– Ни одна сволочь чаю не принесет! – рычит Пушок.

– Ни одна сволочь не принесет чаю! – патетически восклицает Арендс.

Лёдя ломается пополам от еле сдерживаемого от хохота.

Пушок, наконец, приходит в себя и шипит:

– Да не то! Не то! – и читает по тексту: – «Если бы не моя мама, даже имение пошло бы с молотка!»

– Не то что имение, даже моя мама пошла с молотка! – восклицает Ирский.

Пушок выразительно вертит пальцем у виска.

Лёдя тоже послушно крутит пальцем у виска Арендс.

– Да как вы смеете! – не по роли, а от себя возмущается Арендс.

А Пушок в будке машет новой страницей:

– О! Вернемся к прошлому – нашел шестьдесят вторую!

– Вернемся к прошлому, – бормочет Лёдя, косясь на разъяренную Арендс. – Я нашел шестьдесят вторую…

– Кого – шестьдесят вторую? – визжит Арендс.

– Маму?.. – растерянно предполагает Лёдя.

А Пушок отыскал нужную страницу и счастливо сообщает:

– Дорогой зятек, какой нынче прекрасный денек!

– Это я уже говорила! – топает ножкой Арендс.

– Ну, тогда скажите, что денек ужасный! – обижается Пушок и швыряет собранные с таким трудом страницы многострадального текста.

Взбешенный Шпиглер собственноручно опускает занавес.

Но зрители, как ни странно, с энтузиазмом аплодируют всей этой водевильной белиберде.

Всклокоченный и мрачный Пушок поджидает Лёдю у выхода из театра.

– Шпиглер, скотина, уволить грозится! Да ладно, меня Станиславский звал! Пойдем скорей, здоровье поправим…

– Но у меня нет денег.

– Чего? – морщится Пушок.

– Вы же… то есть, мы же вчера… все пропили… то есть проели…

Пушок, покачиваясь на нетвердых ногах, уничижительно смотрит на Лёдю.

Черт знает что! Всякое дерьмо на сцену лезет! Никакого благородства!

И суфлер удаляется, полный ледяного презрения к Лёде.

А из театра выкатывается сердитый Шпиглер:

– Где Скавронский?

– Не знаю… Видел его вчера…

– А со вчера его никто не видел! Болван!

– Скавронский? – уточняет Лёдя.

– Нет, я – старый доверчивый болван! А Скавронский – алкоголик!

– Вроде не похож…

– Откуда вы знаете, похож – не похож!

– У нас на Слободке был сапожник Юсупка – алкоголик, так по нему сразу было видно…

Запомните, юноша: от артиста до сапожника – всего пара лет пьянства! – Шпиглер ослабляет галстук, тяжело дышит. – А на завтра бенефис объявлен – «Разведенная жена». Все билеты раскупили… Что делать?!

Огорченный Шпиглер направляется к входу театра.

Лёдя робко останавливает его:

– А что если… а можно… а я за Скавронского сыграю?

– Ой, не смешите! Как это вы за него сыграете?

Шпиглер опять хочет уйти, но Лёдя, уже вдохновленный своей идеей, удерживает его за руку:

– Пожалуйста! Ну давайте, ну попробуем, я смогу!

Шпиглер смеривает Лёдю долгим взглядом.

– А ну, пойдемте!

Они идут в театр, разговаривая на ходу:

– Вы что, все арии его знаете?

– Знаю!

– И дуэт?

– И дуэт!

– А танцы?

– И танцы! Я же на всех репетициях был…

В костюмерной Арендс примеряет вуалетку. Шпиглер за руку выводит Лёдю пред ее ясны очи.

– Жанна! Этот юноша заверяет, что способен заменить в «Разведенной жене» вашего Скавронского.

– Во-первых, Скавронский не мой, – холодно отрезает Арендс, затем взгляд ее теплеет: – Но во‐вторых, этот юноша действительно на многое способен.

– Большой риск! – восклицает Шпиглер.

– А кто не рискует, тот не пьет шампанского! – Арендс отбрасывает вуалетку и предлагает Леде: – Дуэт из второго акта. На маскараде.

– Муж и жена под масками не узнают друг друга? – уточняет Лёдя.

– Да-да. Готовы?

– Готов!

Арендс и Лёдя, используя подручные средства костюмерной – шарфик, боа, шляпка, поют и танцуют зажигательный дуэт.

Блистательный дуэт Арендс и Лёди завершается уже не в костюмерной, а на сцене театра:

Бенефис Лёди решено отметить тем же вечером в ресторане. Коллеги, как только что публика в зале, рукоплещут Лёде и вручают ему цветы, поздравляют его и предрекают большое будущее юному таланту.

Шпиглер подает Лёде сверток в шелковой бумаге с ленточкой в качестве презента от всей труппы на долгую память. Лёдя в радостном нетерпении разворачивает сверток. Там – серебряный портсигар и коробок спичек в серебряной же оправе.

Лёдя смущенно вертит подарок и душевно всех благодарит, хотя при этом замечает, что он не курит. Арендс утешает его, напоминая, что совсем недавно он и не пил. Артисты смеются. Пушок наполняет свой бокал и снисходительно-примирительно предлагает выпить за истинный талант, в мощности которого он, Пушок, оказывается, ни минуты не сомневался. Все выпивают. И Лёдя – до дна. Хотя он и так уже вполне навеселе.

И когда коллеги просят его спеть, он не заставляет себя долго упрашивать, берет свою гитару и выдает душераздирающий романс:

Лёдя берет пару страстных аккордов на гитаре и продолжает, влюбленно глядя на Жанну Арендс:

Красавица Арендс только загадочно посмеивается, не разделяя страстей Лёди и не усматривая никаких аналогий между собой и героиней его песни. А Лёдя, наивный влюбленный Лёдя еще больше распаляется от ее загадочной улыбки.

Лёдя напоследок ударяет по струнам, и в воздухе дрожит, постепенно уплывая, прощальный аккорд. Коллеги аплодируют Лёде. Он польщенно раскланивается, пытаясь поймать взгляд Арендс. Но взгляд ее устремлен в другую сторону – от соседнего столика к театральной компании направляется бравый офицер.

Он отвешивает поклон Арендс и просит почему-то у Шпиглера разрешения пригласить даму на вальс. Лёдя мгновенно петушится и сообщает офицеру, что, во‐первых, это его, Лёдина, дама. На что офицер насмешливо раскланивается и просит у юноши «пардона». Но Лёдя не унимается и сообщает, что, во‐вторых, его дама танцует только с ним.

Но тут уже Арендс величественно поднимается из кресла и в тон Лёде сообщает, что, во‐первых, она – ничья дама, а во‐вторых, она танцует с тем, с кем хочет. Актриса кладет руку на плечо офицера, он приобнимает ее за талию, и они уносятся в ритме вальса.

У обиженного Лёди по-детски дрожит подбородок.

Арендс и офицер танцуют блистательно. Он что-то шепчет ей, она кокетливо смеется.

Лёдя бухает себе в бокал коньяка. Шпиглер придерживает его руку, напоминая свое недавнее предостережение, что от артиста до сапожника – всего лишь… Но Лёдя, не дослушав его, выпивает залпом коньяк. И глаза его лезут на лоб. Причем не только от коньяка, а еще и от того, что он видит, как Арендс под ручку с офицером направляются к выходу.

Всю ночь Лёдя бродит по гостинице, ежеминутно и безответно стучит в номер Арендс, потом снова бродит, проклиная коварную соблазнительницу, выстраивая воспаленным мозгом планы жестокой мести, а затем великодушного прощения.

Остаток ночи он мечется по переулку, с надеждой вглядываясь в каждого входящего в гостиницу и бросаясь навстречу каждому подъехавшему экипажу.

Рассвет застает Лёдю, продрогшего до судорожного стука зубов, сидящим на ступенях гостиницы. Пытаясь согреться, он хлопает себя по груди, по бокам. В кармане что-то звякает. Лёдя достает только что подаренные портсигар и спички, несколько секунд тупо смотрит на них, потом решительно, но неумело закуривает и закашливается.

К гостинице подкатывает открытая пролетка. Лёдя ошеломленно наблюдает, как из пролетки выпрыгивает знакомый офицер, подает руку Арендс, она выпархивает к нему в объятия, но не задерживается в них, а посылает кавалеру воздушный поцелуй и направляется в гостинцу.

Лёдя вскакивает со ступеней преграждает ей путь. Актриса фальшиво играет удивление:

– Мальчик мой, ты не спишь?

Лёдя снова затягивается и мучительно кашляет. Арендс отбирает у него папиросу:

– Не нужно, мальчик, тебе это совсем не идет. Это делается так… – И умело затягивается папиросой сама.

Лёдя с молчаливой болью смотрит на нее. Арендс отбрасывает папиросу, потягивается с ленивой кошачьей грацией:

– Как спать хочется… Спокойной ночи!

– Подожди! Я ждал тебя!

– Зачем?

А ты не знаешь?! Где ты была? Что вы с ним делали?

Лёдя чуть не плачет.

Арендс устало равнодушна:

– Слишком много вопросов…

– Пойдем к тебе!

Лёдя пытается ее обнять, но она отстраняется:

– Не стоит, милый… Еще надо собраться, театр завтра уезжает в Москву…

– Театр – да! Но ты… ты же обещала, что мы вернемся в Одессу! Что будем вместе играть…

Арендс хрипловато смеется:

– Ах, мало ли что обещают в порыве страсти! Ну разве можно сравнить – Одесса и Москва…

– Но ты же знаешь, я не могу ехать в Москву!

– Сочувствую, но…

– Хорошо, я подделаю паспорт!

– Не говори глупостей…

– Я… Я… покрещусь!

– Мальчик, ты явно выпил лишнего.

Арендс поднимается по ступенькам гостиницы. Лёдя плетется за ней.

– Но как же … Как?!

– Я буду вспоминать тебя, – искренне обещает Арендс.

– Но мы же… Мы так близки!

– Не стоит принимать всерьез обычный театральный роман.

– Не говори так! Ты просто шутишь, да? Шутишь?

Лёдя снова пытается обнять Арендс. Она уклоняется. Он хватает ее за платье. Она его отталкивает. Он едва не падает, цепляясь руками за ее шаль. Она вырывается и убегает в гостиницу. Лёдя остается с шалью в руках. Прижимает ее к лицу и бессильно опускается на ступени.

Утром на перроне вокзала одиноко застыл Лёдя.

Артисты машут ему из окон еще стоящего поезда. Ирский и Пушок тащат к вагону нетранспортабельного артиста Скавронского. Тот, заметив Лёдю, хочет что-то сказать, но лишь взмахивает рукой и покорно дает затолкать себя в вагон.

Раздается гудок паровоза. Артисты еще активнее машут Лёде. Он не машет в ответ, он лишь бормочет сквозь стиснутые зубы:

– Ничего! Вы еще про меня услышите! Все вы услышите!

В окне показывается Арендс под ажурной шляпой с большими полями. Она смотрит на Лёдю. Тот отворачивается и шагает прочь. Поезд снова гудит и медленно трогается.

Лёдя уходит по перрону, ссутулившись, засунув руки в карманы пальто, один – против движения поезда…